Откашлявшись в кулак, отец Евгений повернулся к залу и патетически воскликнул:
— Доколе нам терпеть произвол в епархии? Почему мы должны мириться с самодурством владыки Сергия, когда каждому известно, что у него нет никаких прав творить свои порядки?..
Речь Карпова при всем ее эмоциональном наполнении на деле была продуманной и крайне осторожной: батюшка осуждал архиерея, но делал это очень деликатно. Вера страшно не любила такой стиль — «и нашим и вашим станцуем и спляшем!». Получалось, что отец Евгений критиковал владыку, но весьма ловко, дабы в случае чего без проблем переметнуться в стан сторонников. В своем зажигательном выступлении Карпов ни разу не упомянул о содомском грехе архиерея, и Вере показалось, будто отец Евгений сознательно обходит эту тему.
— А скажите нам, пожалуйста, отец Евгений, — снова тихий голос архиепископа, — кто дал вам все эти награды?
Карпов выпрямился как на параде и отбарабанил:
— Патриарх Московский и Всея Руси!
Архиепископ тонко улыбнулся:
— Разумеется! И все же кто отправлял рекомендации, кто выдвигал вас на получение всех этих орденов — Даниила Московского, Сергия Радонежского? Кто хлопотал за вас перед Москвой, кто вручал награды здесь, в Николаевске?
— Владыка Сергий, — пробурчал отец Евгений. Потом он вдруг затрясся весь и выкрикнул: — Да я хоть теперь их могу вернуть! Вот прямо вам на стол положу!
И правда начал откреплять награды.
— Успокойтесь, отче, — велел митрополит Иларион. — Не надо возвращать награды, мы знаем, что вы получили их по достоинству и праву! У нас есть к вам еще один вопрос.
Карпов дышал тяжеленько, но кивнул.
— В епархии все знают, как близки вы к владыке Сергию. Вы долгое время были секретарем епархиального управления, повсюду сопровождали епископа в далеких и ближних поездках. Скажите, отец Евгений, хотя бы раз замечали вы за своим архиереем содомитские наклонности? Ведь судя по обвинениям, епископ охвачен страстями такой силы, что не мог сдерживать своего порока; так, верно, вы видели за ним нечто такое, да?
— Э-э-э… м-м-м… ну-у-у… — Карпов так долго и разнообразно мычал, что веселые соседи Веры громко захихикали.
Игумен Гурий грозно шикнул па них через проход.
— Нет, не замечал!
— Но вы же все время были рядом с владыкой, что он, маскировался?
— Наверное! — развел руками отец Евгений под неприкрытый уже смех галерки.
Вера тем временем костерила себя — следовало все же взять диктофон, его легко можно спрятать в широком рукаве рясы.
— Давайте для разнообразия послушаем кого-нибудь из сторонников епископа, — предложил митрополит. — Скажете нам что-нибудь, отец Никодим?
Все обернулись в сторону Вериного соседа, сна же опустила глаза долу. К счастью, Никодим не стал говорить с места, вышел в середину зала — Вера мысленно поблагодарила его за благородство.
Вопиюще молодой священник в качестве защитника выглядел неубедительно, и жаркая волна неприязни быстро побежала по рядам. Отец Никодим, словно не замечая этого, начал говорить — в отличие от шепота полный голос его звучал приятно. Вера всегда была неравнодушна к качеству людских голосов и ставила приятный тембр едва ли не первым местом среди внешних достоинств. Говорил Никодим выразительно и точно («Вот бы наши журки так писали!» — машинально позавидовала Вера), а глядел при этом на игумена Гурия.
— Вы так много всего замечаете за епископом, отец Гурий, но лучше бы рассказали нашим гостям, какие порядки устроили в своем монастыре! Оборотитесь на свою обитель, ведь всякий знает, что вы бьете монахов и даже прихожанам от вас достается.
— Это как? — поинтересовался епископ Тихон. — Есть здесь кто из монастыря отца Гурия?
С места вскочил шустрый красноухий малый — прикладывая ладонь к сердцу, он не то кивал, не то кланялся.
— Правда ли, что отец игумен применяет физическую силу?
Малый молчал, на лице у него застыла старательная улыбка, а в глазах лихорадочно гулял страх: Вере хорошо был виден профиль бедняги.
— Отец настоятель бьет ли вас? — Архиепископ упростил вопрос, и малый благодарно закивал:
— Бьет! Но нам это нравится, это правильно!
Верины развеселые соседи громко зашептали: «Ведь он никакой не мучитель, а просто наш добрый учитель», — и журналистка с трудом удержалась от смеха.
Москвичи переглянулись, а отец Никодим продолжал:
— У меня есть с собой заявление прихожанки Успенского монастыря. Исповедовалась она, правда, другому священнику, но тот близок отцу игумену и наверняка не скрывает стиля общения с прихожанами. Можете сами судить. Женщина довольно долго вела церковную жизнь, потом временно прекратила ходить в храм — тяжело хворала, лежала по больницам. Наконец собралась пойти к причастию, попросила того самого отца об исповеди. А он ее первым делом спросил, не вступала ли она в половую связь с животными в течение последних лет. Есть и другие заявления, есть жалобы — почему мне и кажется, что отцу Гурию следовало бы за внутренними монастырскими делами приглядывать, а не выискивать грехи за епископом.
— Отец Никодим, — сказал владыка Тихон, — вы руководите личной канцелярией владыки, так не будет ли вам сложно припомнить обстоятельства, столь подробно освещенные в рапортах? Проявлял ли при вас епископ Сергий порочные пристрастия, в приверженности которым его упрекают?
— Нет, ваше преосвященство, я не могу назвать ни одного такого случая.
Разъяренный игумен Николай вскочил с места и закричал, срываясь на вопль:
— Да что вы их слушаете, ваши высокопреосвященства! Это же кодла гомосексуалистов, подстилки епископские! Посмотрите на ставленников Сергия — все красавцы как на подбор, молодые да ранние! Что Никодим этот, сколько лет ему? Двадцать три года! А пост ему подарили, думаете, за какие заслуги? Совесть бы имели смущать почтенных людей своими россказнями да напраслину возводить на заслуженных священников!
Вера снова вздохнула об отсутствии диктофона — такие живописные обороты лучше приводить в оригинале. Митрополит же с архиепископом словно не заметили выпада:
— Пожалуйста, садитесь, отец Никодим. А вы, отец игумен, лучше проясните такой момент: в рапорте своем вы указываете, что имеете неопровержимые свидетельства о содомском грехе епископа и что эти свидетельства якобы получены вами из первых рук. Вы были духовником владыки, означает ли это, что тайна исповеди вами презрета?
Вера насупилась, пытаясь вспомнить… Она никогда особенно не интересовалась внутренней жизнью церкви и ее законами, но насчет исповеди Артем ей рассказывал. Кажется, священникам ни при каких обстоятельствах нельзя нарушать тайну исповеди и тот, кто делает это, рискует распрощаться со своим саном.
Интересно, подумала Вера, а если к тому же отцу Никодиму на исповедь пришел бы этот мальчик, Саша Гавриленко, и начал бы рассказывать о грехе епископа? Что сделал бы верный сторонник владыки — принял бы к сведению услышанное на исповеди или молча отпустил бы грехи, да и думать забыл?
Игумен Николай, услышав вопрос московского гостя, пошел мелкой дрожью, как лужа под дождичком:
— Я ничего не презревал! Я не об этом! Я…
На помощь единомышленнику двинулся отец Гурий, который, по всей видимости, пришел в полное расстройство чувств и выпалил, совсем уже не думая:
— У нас скоро ни одного нормального священника не останется, если мы и дальше будем глаза закрывать на этот блуд! Один юнец в секретарях, другой вечно под боком — я об Афанасьеве говорю сейчас, ведь всякий подтвердит, что они с владыкой любовники! Иначе с чего бы им гулять по кладбищу ночами, как двум голубкам? Это вам тоже не годится в доказательства?
Игумен раскраснелся и стал похож на свеклу, сваренную для винегрета, — даже пар от него шел хорошо видимый…
Вера не могла пошевелить ни ногой, ни рукой, и взгляд ее остановился неподвижно: словно заинтересовалась выпуклым узором на велюровом заднике кресла — зеленые завитки, похожие на китайский салат.
Вот, значит, как, Артем. Вот почему ты негодовал, когда жена посмела осудить твоего пастыря. Дело не в чистоте веры, не в преданности идеалам, а в банальной похоти, извращенной и мерзейшей из возможных… Вера надвинула скуфью на глаза — она очень давно не плакала, и теперь слезы пытались пробить себе дорогу с утроенной силой. Нет, обойдемся без рыданий — Вера так сильно прикусила губу, что в глазах настала полярная ночь.
— С вами все нормально? — Кто-то обеспокоенно тряс ее за рукав. Ах да, отец Никодим! Вера вытерла кровь, капнувшую с губы на бороду, и улыбнулась через слезную муть:
— Не волнуйтесь, пожалуйста, лучше следите за продолжением шоу. Шоу, как говорится, маст гоу он.
Священник вновь наклонился к Вериному уху:
— Я терпеть не могу «Квин». Больше, чем «Квин», я не люблю только его поклонников.
Вкусы Никодима в точности напоминали Верины собственные, но размышлять об этом было некогда — Артем поднялся со своего места и заговорил особенным своим голосом, который Вера звала тлеющим, — он звучал тихо, но страшно.
— Ваши высокопреосвященства! Я с готовностью пройду любые медицинские освидетельствования и предоставлю результаты как вам, так и уважаемому отцу игумену. — Артем легко поклонился в сторону отца Гурия, а тот, смеясь, говорил что-то Николаю, нарочито не замечая ни самого Артема, ни его тлеющей речи. Зато прочее священство слова Вериного мужа впечатлили: зал гудел, как оркестр во время настройки, и даже когда члены Комиссии покинули свои места, постановив продолжить разбирательства назавтра, николаевское духовенство не спешило расходиться.
Игумен Гурий вышел из зала первым, тогда как Вера, благоразумно дождавшись полной пустоты, принялась озираться в поисках места, где можно будет в безопасности разоблачиться.
У выхода ее поджидал сюрприз.
Глава 23. Крест депутата Зубова
Когда нам выпадает тяжкое испытание, стоит поразмыслить — вдруг изначально оно предназначалось совсем другому человеку? Я страдала, но разве можно сравнивать мое горе с горем Алеши Лапочкина? Возможно, моя роль в этом шпиле — тривиальная пешка, а никакой не ферзь и даже не ладья. Может, я была скромным проводником в великом деле испытания Лапочкина, который в общечеловеческом смысле представляет собой куда большую ценность…