Прочие представители клана Борейко в нетерпении расхаживали перед храмом, меньше всего напоминавшим обычную церковь. Вера щекотным шепотом объяснила, что здесь находится домовая церковь владыки — именно он станет крестить маленького Стасика.
Артем и без этой новости ужасно волновался и не полностью понимал, зачем Вера вписала его в семейный круг. Может, попросту не знала, что быть крестным ребенка не развлечение, а суровый труд? Бабуля всегда говорила, что крестный должен заботиться о подопечном как о собственном ребенке. Теперь же выясняется, что и обряд будет совершать не рядовой батюшка, а самый главный в епархии человек.
Генерал, с которым Артем весьма сумбурно поздоровался в машине, выдавив из себя нечто среднее между «Добрый день!» и совсем уж нелепым «Здравия желаю…», тоже выказывал удивление персоной крестного, но внешне проявлял его умеренно. Доселе Артем ни разу не видел живых генералов, у которых к тому же имеются белоснежные «Волги» и заискивающие личные водители. Артем по-мальчишески смущался, почему и показался генералу простоватым.
Вера теперь словно бы не замечала ни Артема, ни родителей и суетилась больше всех, выполняя сложные перебежки между кучками приглашенных — видимо, крестины обставлялись как очень торжественное мероприятие: Артем даже заметил фотографа, который, сощурившись, прилаживал к камере объектив чудовищного размера.
Мимо сновали священники, перетаптывались с ноги на ногу нарядные барышни, к генералу то и дело подходили знакомые — с улыбкой и протянутой для пожатия рукой. Сам же генерал оживился всего лишь раз — завидев батюшку с тонким, нерусской выделки лицом: он походил на ферзя и передвигался столь же уверенно.
«Благословите, отец Георгий!» Верин отец кинулся наперерез священнику и, кажется, слегка испугал его, но черные глаза быстро стали дружелюбными. Артем сложил машинально руки ладонями вверх и склонил на секунду голову.
Он не знал, что генерал Борейко считает себя близким другом владыки Сергия, потому что «именно владыка привел его к Богу». Генеральского внука-первенца владыка обещал крестить лично, поэтому всем родственникам и знакомым семьи Борейко было велено присутствовать при историческом событии. Будущий крестник Артема даже не подозревал о выпавшей на его долю ранней славе и мирно дремал на руках у матери, одетой в нарядное платье из какого-то хрустящего материала.
Ждали уже слишком долго, поэтому, когда к храму подъехала немолодая иномарка, Артем решил, что из машины выйдет очередной участник церемонии. Дверца резко распахнулась, выпустив довольно молодого статного батюшку. Священники бросились навстречу, принялись целовать прибывшему руку. Артема поразила их достойная покорность, и он, наверное, последним из всех осознал, что это прибыл владыка.
Глава 3. Мы с Сашенькой
Мы с Сашенькой были похожи между собой много меньше, чем положено родственникам — я скорее узнала бы свои черты в совершенно чужом человеке, чем в собственной сестре. Внешне мы могли служить иллюстрацией понятию «антонимы»: компактная Сашенька и высоченная Глаша, светлые и покорные волосы старшей сестры и черные кудри младшей, мои круглые щенячьи глаза и раскосые, словно текущие к вискам очи Сашеньки… Только цвет глаз у нас был один на двоих — зеленый. Я говорила писклявым полудетским голосом, которого стеснялась, нарочито съезжая вниз на целую октаву, а Сашенька басила без дополнительных ухищрений, и если меня часто просили повторить сказанное, то сестру все понимали с первого раза, потому что обаяние Сашеньки находилось на другом полюсе моей болезненной неуверенности в себе. При всем этом меж нашими рождениями была заложена тоненькая прослойка — Сашеньке довелось прожить без меня только полтора года.
Став бесповоротно взрослой, я поняла, что нашему отцу жгуче хотелось сына, но сын не получился ни в первом, ни во втором случае, а от дальнейших экспериментов родители отказались.
Представляю, с каким разочарованием отец переживал весть о моем рождении: вместо наследника, будущего мужчины, которого он мысленно возил на охоту, подсунули еще одну девочку, неудачный опыт в свертке, перевязанном розовой лентой! Мама рассказывала, что отец был настолько убит известием, что даже отказался обсуждать, как будут звать новорожденную. Махнул рукой и предоставил жене решать задачу единолично. Прежде чем мама успела прочесть первые страницы справочника с именами на букву А, годовалая Сашенька уронила на себя напольную вазу, и мама остановилась на моем теперешнем, пышном и лающем имени. Я ненавижу его от всей души, потому что в детстве чувствовала себя белой вороной среди Наташек и Марин, да и теперь, выросшей, имя продолжает мне гадить: культурные люди назойливо поминают Достоевского, а все прочие приделывают букву «н» к началу, чтобы получилось «наглая». Вот почему я представляюсь просто Глашей. Правда, в школе меня умудрялись дразнить и этим именем: все детство прошло под знаком «оглашенной».
Сашенька дразнила меня наравне с другими, не подозревая о невольном номинаторстве, я же с первых дней жизни испытывала к ней сложную эмоцию зависти и презрения. Сестра легко училась, влюбляла в себя гроздья мальчиков, фигурно каталась на коньках — при всем этом ее никогда не интересовали духовные сферы и тайные природные взаимосвязи.
Наутро после похорон бабушкин дом выглядел иначе, чем ночью, лишившей меня детства: открытые окна впустили в комнату свежий дух сада, солнце потешалось над призраками, а фосфорный орел вновь стал сморщенной статуэткой, бояться которой при свете было так же противоестественно, как любоваться ею в темноте. Вслушиваясь в утренний шелест большого дома, я начала будить Сашеньку, не в силах совладать с тяжелым грузом нового знания. Сестра не хотела просыпаться, прятала сонное лицо с нежными багровыми рубчиками — отпечатками простыни, сбороненной в гармошку.
— Ты умрешь, — сказала я торжественно. — Мы все умрем.
— И что? — Сашенька зевнула, показав ребристо-розовое, как у кошки, нёбо. — Я знаю.
— После смерти ничего не будет, все станут жить дальше, а тебя положат в гробик и закопают. Как бабушку Таню.
— Ну и ладно, — легко согласилась сестра, потянувшись по-кошачьи.
Сашенька сильно походила на кошку, а вот мне если и грозило животное сходство, то куда менее благородное. В нашем николаевском дворе жила приблудная хромая дворняга черно-рыжей масти, и я, встречаясь с ней, всякий раз смутно пугалась, словно передо мной очутилось кривое зеркало волшебника…
Сашенька вылезла из постели и прошлепала в ванную, обдав меня теплым запахом молока и малины. Ночной ужас таял на свету, но тут же возвращался, обнимал меня снова. С тоскливой болью, тянущей за жилки, как за ниточки, я поняла: этот страх останется со мной навсегда.
Поздний завтрак, накрытый на веранде, стал декорацией для нового допроса, но теперь я выбрала партнера серьезнее. На мой вопрос о смерти дед ответил затяжным кашлем, и способность говорить не возвращалась к нему долгую минуту.
— Людям надо освобождать место для новых поколений. Если бы люди не умирали, то их детям и внукам негде было бы жить. И нечего есть.
Дед говорил с гордостью, будто сам изобрел систему избавления от лишних людей, но мне его слова не понравились.
— Получается, бабушка Таня умерла, чтобы освободить место другому человеку?
— Например, тебе.
— Я могла бы найти себе место без этого! Почему обязательно надо умирать?
Дед звякнул ложкой по блюдечку и нахмурился — говорить с ребенком о смерти ему было трудно, но и отступать не дело для старого ветерана. Набрав побольше воздуха для новых слов, дед так и остался сидеть на полувздохе — фразу, как мяч, перехватила бабушка:
— Уймись, старый! Глашенька просто скучает за бабушкой Таней, а ты разводишь философию перед дитем!
Дед с надеждой глянул на меня — вдруг я и вправду грустила о том, что бабушки Тани больше никогда не будет в нашем доме, никто не будет стоять на коленках, заглядывая в строгие глаза на иконах, никто не побеспокоит занавеску «клубничного» окна…
Мне стало стыдно от того, что бабушкины слова не были правдой, я не скучала без умершей, но всего лишь хотела знать — для чего ей досталась смерть?
Я молчала, слушая Сашеньку, — она упрашивала маму поскорее ехать на речку, мама велела ждать до обеда. Дед намазывал хлеб розовыми пенками, снятыми с варенья, бабушка уткнулась в журнал с обидным названием «Вяжите сами!», а я занялась пирогом: свежий, дымящийся кусочек упал с маминого ножа в самую середину тарелки.
Ласковая, серая от пыли трава… Если по ней шаркнуть ногой, над дорогой вспыхнет мелкий салют: коричневые брызги кузнечиков, их прозрачные, как леденцы, крылышки, самолетный стрекот — и через секунду полное затишье, новоселье в травяных домиках. Наклонись поближе и услышишь, как бьется крошечное насекомое сердце… Размякшая под зноем яблоня склоняла тяжелые ветви к забору, заслоняя листьями мертвое дерево досок. Нагретая солнцем дорога сворачивала к невысокому холму, беспросветно заросшему лебедой, — мы с Сашенькой звали этот холм горой, взбегали вверх по одному склону, чтобы ускоренно спуститься по другому. Мама терпеливо ждала нас: вырвавшись на волю из безупречно отлаженного механизма бабушкиного дома, мы трое с наслаждением растягивали время, словно конфету-тянучку.
Бабушка была одержима хозяйственным демоном и посвящала борьбе за идеальное домоводство абсолютно все свободное время — свое и наше.
Сашеньке с минимального возраста доверялся ежедневно-старательный бой с пылью, обживавшей и обожавшей многочисленные полочки. Мне предписывалась аккуратная, почти больничная обработка памятных вещиц — тот самый фосфорный орел, а еще палехская шкатулка, статуэтка из ракушек, металлический перекидной календарь с цифрами, падающими неизбежно и резко, как нож гильотины, длинноносая кружечка с золоченой надписью «Привет из Железноводска!»… Две вазы-близняшки кобальтового цвета с кручеными золотыми ручками (Сашенька утверждала, что они из чистого золота) внушали особенную ненависть, ибо требовали тонкого обращения — иное немедленно проявлялось мутными разводами и чередой пятен.