а его никак не могли приноровиться к темноте, а тени оказывались бледны и бесплотны. В эти дни епископ отдавал молитве все свое время, спать он перестал почти совсем и без сна не мучился.
На Святках в соборном доме неожиданно появился генерал Борейко — с разлапистой еловой веткой, неудачно похожей на те, что бросают за гробом. Генерал давно перебрался за город, и епископ никак не мог вспомнить, когда они виделись в последний раз. Выглядел Борейко смущенным, а вот архиерей так обрадовался гостю, что велел накрыть в трапезной: последнее время он ел запросто, поставив посуду на тумбочку.
— Ну что, владыка, светлого Рождества.
— Светлого Рождества, генерал. Рад, что вы меня не забыли.
Генерал насупился, стал похож на большую собаку.
— Как тут забудешь. Вы так много для меня сделали, владыка, но я не понимаю, я все равно не понимаю, почему вы молчите теперь, если все это неправда, конечно. Я с дочерью перестал из-за вас разговаривать, но и вы тоже, простите, вы не правы, владыка.
Разволновавшись, Борейко задышал быстро и часто, под чахлой сединой выступили красные пятна. Епископ только теперь заметил, как генерал состарился в эти годы. Размахивая рукой, которую время любовно раскрасило коричневым пигментом, генерал говорил:
— Откуда обычным людям знать, что происходит в церкви? Допустим, я хотя бы немного понимаю, о чем речь, но миряне, нецерковные люди, они же все воспринимают за чистую монету. А вы настолько не дорожите их мнением, настолько пренебрегаете ими, что не хотите даже слова сказать в свою защиту. Или покаяться, если виновны. А так зависать, как не скажу что в проруби, так нельзя делать. Человек всегда должен бороться за свое честное имя. Не для себя, так для других, для всех православных.
Владыка грустно улыбнулся:
— А если я не хочу бороться? Мне уготовано было такое испытание, так что теперь — отвечать тем же, обвинять в ответ? Платить журналистам? Организовать митинг в свою защиту? Нет, генерал, я пройду по этой дороге до конца. А люди, о которых вы говорили, те, что по другую сторону церковной ограды… Когда-нибудь и они узнают правду — обязательно. Я же принимаю это испытание, потому что виноват во многом — пусть и не в том, что пишет ваша дочь.
— Простите, владыка. Вера искренне заблуждается, она никогда не стала бы продавать свою совесть. — Генерал вздохнул. — Мужа бы ей другого. Этот Артем, он ей не подходит. Ей нужен настоящий мужик, чтобы взял за шиворот и держал в строгости. А этот… Слабак, рохля.
— Тут вы не правы, генерал. — Епископ стал строгим. — Артем совсем не рохля, просто ему вообще не следовало жениться. Семейная жизнь не для него, да еще с такой необычной женщиной, как ваша Вера…
— Вот и я о том же, — обрадовался генерал. — Совсем друг другу не подходят, давно это говорю.
Они долго, почти по-семейному сидели, разговаривали о разных важных и неважных вещах, и владыке было жаль, когда генерал собрался уходить.
Следующие дни тянулись медленно и бесконечно, как тянутся машины пятничными вечерами.
Только перед старым Новым годом в епархию наконец позвонили из Москвы. Архиерея не оказалось на месте, и сообщение принял секретарь; епископ же узнал новость только вечером. Когда она уже перестала быть новостью.
Заседание Священного Синода, 12–13 января
Священный Синод Московского Патриархата
Выписка из журнала 45-го заседания Священного Синода
Русской Православной Церкви
от 13 декабря 199… года
В заседании Священного Синода под председательством Святейшего Патриарха
СЛУШАЛИ:
Доклад преосвященного Илариона о результатах работы 29–30 ноября с.г. в Николаевске возглавляемой им Синодальной комиссии по проверке жалоб некоторых клириков Николаевской епархии.
ПОСТАНОВИЛИ:
Доклад принять к сведению. Согласиться с выводами комиссии. Поставить на вид:
игумену Гурию (Сальникову) его недостойное, вызывающее поведение во время работы Синодальной комиссии;
протоиерею Евгению Карпову за факт публичного попрания церковных наград.
Выразить осуждение: игумену Гурию (Сальникову), игумену Николаю (Филатову), протоиерею Евгению Карпову, протоиерею Геннадию Симачеву, протоиерею Алексию Козыреву, иерею Андрею Пемзеру, иерею Олегу Игнатьеву, иерею Георгию Панфилову, иерею Александру Смешко, инициировавшим повторное направление жалоб на своего архиерея вопреки ранее данным перед Синодальной комиссией обещаниям приостановить всякие действия против епископа до заседания Священного Синода, полагаясь на волю Святейшего Патриарха и Священного Синода.
Квалифицировав сие деяние как нарушение данного этими клириками слова, освободить игумена Гурия (Сальникова) от обязанностей наместника мужского Успенского монастыря в г. Николаевске; освободить игумена Николая (Филатова) от обязанностей наместника Верхнегорского монастыря; призвать вышепоименованных клириков Николаевской епархии и их сторонников к покаянию и предупредить, что упорство в действиях, ведущих к расколу в епархии, повлечет за собой дальнейшие канонические прещения; объявить выговор Преосвященному Сергию, епископу Николаевскому и Верхнегорскому, за допущенные упущения в руководстве епархией и за отсутствие должного внимания к духовной жизни в монастырях епархии, приведших к сложившейся ситуации.
Призвать все стороны к примирению, готовность к которому они явили во время богослужения, совершенного в Николаевске с участием членов Синодальной комиссии.
Глава 31. В гостях у сказки
Теперь меня звали к Лапочкиным ежедневно, привечали изо всех сил. Другая, может, и возмутилась бы настолько откровенному использованию своей персоны в качестве бесплатной няни, но я только изображала легкое недовольство. Втайне же ликовала — вместе с Петрушкой в жизни появился смысл, несомненный и главный, перед которым временно примолкла даже танатофобия. Теперь сна изводила меня реже, но проститься навеки не предлагала: ночами я просыпалась от страха смерти, жгучего, будто свежий порез. Страх этот менялся вместе со мной — я становилась старше, и он вырастал, как кости, растягивался, будто кожа, но мне так и не удалось привыкнуть к нему, словно к застарелой болезни: тогда можно было бы глушить боль таблетками.
Рядом с Петрушкой я реже думала о смерти.
Я обожала Петрушку. Мне нравилось, как он опасается чужих людей, сжимая кулачки и оттопыривая нижнюю губку, как он доверчиво кладет голову мне на плечо. Я любила его молочный запах, его брови, похожие на легкие перышки… Когда малыш не мог уснуть, я не сердилась, а мучилась его бессонницей так, будто она была моей.
Сашенька высматривала меня в окно, поджидая после работы, — с улицы я видела бледное пятнышко лица, словно прилипшее к стеклу. С трудом дождавшись, пока я сниму обувь и вымою руки, сестра неслась в «Космею». Она пропадала там на целые вечера и всякий раз возвращалась совсем другой, чем уходила. Меня раздражали эти временные выпадения и еще больше раздражало равнодушие, которым Сашенька пичкала своего сына без всякой пощады.
Наша мама тоже остыла к Петрушке в короткие сроки, а впрочем, и она почти переселилась в «Космею». Алешина мама сгорала на работе, как Жанна д'Арк на Руанской площади, и очень просила не грузить ее дополнительными сложностями, а сам Алеша в последнее время сильно исхудал и побледнел, будто из него пили кровь по ночам. Видимо, новый бизнес не ладился, да и нарастающее безумие Сашеньки не добавляло дровишек в семейный очаг. Впрочем, Лапочкин не замечал ее безумия и даже говорить о нем не желал.
Получалось, что из всей нашей семьи Петрушке осталась одна только я. Поэтому мальчика переложили мне в руки, и Лапочкин несколько раз заводил серьезный разговор, чтобы я бросила работу. Но тут я уперлась накрепко. Не потому, что грезила о карьерных взлетах, просто, работая в «Вестнике», я могла без дополнительных ухищрений встречаться с Зубовым.
Мне очень хотелось увидеть зубовский офис. Вера говорила, будто он находится неподалеку от редакции, но Антиной Николаевич не любит, когда туда приходят посторонние. Там жесткая пропускная система, охранники с пистолетами и много других, чисто российских ужасов.
— Чем вы занимаетесь? — спросила я Зубова во время одной из наших редких прогулок.
— Я торгую воздухом, дорогая. Очень выгодное занятие.
Мне вспомнилось, что наш Алеша тоже торговал воздухом — водородом, закачанным в воздушные шарики. Это было в самом начале его героической трудовой деятельности, за пару лет до «Амариллиса». Я собиралась выразительно рассказать Зубову эту веселую историю, когда он вдруг сказал:
— Хочешь, дорогая, увидеть мою контору?
Заветный офис прятался за разросшимся строительным лесом: здесь битых шесть лет томилась консервированная стройка, и подход к узенькому, в шесть домиков, переулку на первый взгляд казался невозможным. Все же, преодолев череду препятствий в лице щебеночных пирамид и заржавленных останков какой-то техники, мы вышли к небольшому особнячку: снизу он был каменный, сверху — деревянный. На таких обычно пишут про памятник культуры и охрану государством. Окна — в белых полосках жалюзи. В фильмах часто показывают, как сквозь эти жалюзи торчит дуло пистолета.
Я жадно рассовывала подробности по карманам памяти, пытаясь ухватить взглядом как можно больше: чтобы потом спокойно вспоминать и затейливое крыльцо с вывязанными из чугуна перильцами, и аккуратно подстриженный газон, и пару лысых мордоворотов в строгих костюмах. Они курили на крыльце, но стоило нам подойти, отбросили даже вполовину не оприходованные сигареты.
— Здрасьте, Ангиной Николаевич!
— Здравствуйте, друзья, — церемонно сказал Зубов.
Один из мордоворотов бросился открывать перед нами толстую дверь, похожую на могильную плиту, второй в нерешительности топтался на месте.
— Что вы топчетесь, Кулешов? — спросил Зубов. — Хотите спросить — спрашивайте.