Ее трясло и колотило от холода: николаевская зима не самое уместное для прогулок время. Как и утро измены принципам не лучшее время для раздумий.
Она вернулась в машину, включила печку и начала оттаивать: в зеркале Вера видела свои губы, прозрачно-красные после вчерашних поцелуев.
Замерзшая рука отыскала в кармане телефонный жетон, и Вера сняла машину с ручника — схватилась за него, как за гранату.
Третья по счету телефонная будка уцелела в битве с хулиганами. На часах было уже восемь, Аглая должна проснуться. Трубка отозвалась сонным «алло», и Вера многословно принялась объяснять, почему Аглае придется работать в одиночестве: простудный вирус спутал все планы.
…Главное — не стоять на месте. Главное — все время двигаться.
Обиженно взвыв, «восьмерка» рванула с места.
К вечеру Вера изъездила почти весь бензин — бесцельно гоняла по городу, читала вывески и таблички с названиями улиц. Несколько раз она выезжала за пределы Николаевска, добиралась до ближних деревень и потом снова возвращалась к постылым высоким домам, которые вставали за деревьями, как тот самый лес. На трассе часто попадались растерзанные колесами трупики кошек, чем ближе к городу, тем больше было меховых кровавых ковриков с последним оскалом перепуганных мордочек. Вера думала: «Так должно выглядеть мое сердце». Многажды перееханное равнодушными колесами, брошенное истекать кровью под небом и никому не нужное. В самом деле, даже супа не сварить.
Раскрыв окно, Вера курила без перерыва, хотя во рту была горечь, как от полыни.
Ей хотелось выговорить свое раскаяние, пообещать, что больше никогда! И ни за что… Тошно сознаваться, но Вера в первый раз за долгое время почувствовала себя по-настоящему живой. Чужое желание пробудило в ней давно застывшие соки, лед раскололся, и лава полилась по склонам — не сгубить бы окрестные города…
Николаевск укутался в золотистые сумерки, и горожане теперь не бегали по улицам, а с чинной неспешностью прогуливались. Юная парочка взахлеб целовалась на мостовой, и Вера отвела взгляд в сторону.
Домой не хотелось — в привычное тепло квартиры, где джинсы и брошенный с вечера свитер так и лежат на прежнем месте: прокуренный маскарадный костюм. Предательство вещей поражало Веру — не правда ли, странно, что они никак не отреагировали на событие? Зубная щетка в стакане, свежая заварка в чайнике, плащ на плечиках, диктофон в сумочке… Будто ничего и не было.
Вера плакала, сидя в машине, и мелкий снег плакал с ней на пару, размазывая слезы по стеклам.
Ей хотелось поговорить, но с кем? Не станешь ведь приставать к прохожим — выслушайте меня, пожалуйста! Как те сумасшедшие…
Она отыскала в кармане еще один жетон — и подъехала к той же будке, знакомой теперь и даже родной.
— Мне надо с тобой поговорить, — сказала она, глупо всхлипнув. — Приезжай, пожалуйста.
— Где ты?
Сквозь соленую слезную перепонку, в сгущенной темноте Вера видела плохо, но все же сумела прочитать табличку с названием улицы.
Глава 33. «Зову я смерть…»
О выздоровлении следовало забыть: болезнь моя лишь выжидала и пустилась в атаку первым же удобным случаем. Смерть часто приходит в семьи с младенцами, намекает, что пора освободить место для нового человека, претендующего на фамилию. Теперь, когда у нас появился Петрушка, я думала, что костлявый палец ткнет именно в меня.
Было жутко думать о любой смерти — годилось даже раздавленное тельце кошки, несколько дней валявшееся перед входом в Сашенькин подъезд: я вздрагивала при виде ощеренной пасти, лапа, выпростанная в последнем ударе, метила в лицо, так что позвоночником, как лестницей, взбегал горячий ужас. В кооперативном магазине, куда охотники и первые из фермеров сдавали свои трофеи, мне попалась на глаза освежеванная тушка кролика, разложенная под стеклом витрины. Мертвое тельце было устрашающе худеньким и напоминало игрушечного динозавра. Свежевали кролика с некоторой затейливостью — на лапках намеренно оставлены меховые носочки, призванные вызвать умиление покупательниц: они грохотали по залу гигантскими металлическими корзинами, словно это были маркитантские фуры.
…Я жаловалась на кошку и кролика Зубову, но Антиной Николаевич никогда не верил, что я вправду боюсь смерти: «Ты очень мало знаешь о смерти, дорогая. Познакомься с ней поближе — она тебе понравится».
Я звонила и Артему — в конце концов, загробный мир как раз по его части. Артем сказал: «Хватит бегать вокруг забора, если рядом — открытые ворота. Креститься надо в срочном порядке».
Какого еще ответа можно было ждать от попа?
…Тем вечером Сашенька с мамой собрались на очередную, особо важную сходку в «Космее»: нам с Алешей велено было их не ждать, мероприятие долгое, может протянуться до самого утра. Впрочем, самого Алеши тоже еще не было дома.
Я выкупала Петрушку, навела ему кашу, и он уснул с бутылочкой в руках.
— Можно я залезу в Интернет? — спросила у Сашеньки.
— Да на здоровье.
— Знаешь, Сашенька, я поняла, почему Глаша не может прочувствовать «Космею», — неожиданно сказала мама. Она пудрилась перед зеркалом и вообще вела себя так, будто отправлялась на концерт известных артистов.
В последние месяцы мама делала вид, что настоящей Глаши больше не существует, а в ее теле поселилась самозванка.
— Марианна Степановна предупреждала, что у тебя совершенно невозможная энергетика! Ты сосешь из нас жизнь, из нас обеих!
Сашенька начинала заступаться за меня — но получалось это у нее довольно-таки вяло.
Мадам Бугрова в рекордно короткие сроки сумела внушить маме, что ее младшая дочь — «сгусток отрицательного смысла». Я просила маму растолковать, что это означает, но она только отмахнулась: без «Путеводной Звезды» тут, видимо, было не разобраться. В любом случае мне не хотелось быть сгустком — это звучало оскорбительно.
Марианну Степановну можно было понять — ее накрепко разобидела моя статья в «Вестнике». Зато к Сашеньке мадам питала нежность и, наверное, высматривала ее в зале, как постники высматривают в небесах первую звезду. Природа этой нежности была мне малопонятна, а мадам тем временем доказывала сестре, что у нее «особенный космический талант» и «прямая связь со звездами». Однажды Бугрова сказала: «Сашенька, ты королева, привыкай сидеть на троне». И мама, увлеченная «Космеей», как не увлекалась в своей жизни ничем, гордилась Сашенькой пуще прежнего.
Она и раньше выделяла сестру, может быть, потому, что с Сашенькой они были похожими, а я угодила в отцовскую породу. Теперь перевес между нами ощущался физически, мама ни дня не пропускала, чтобы не упомянуть о моем духовном арьергарде — Сашенькины достижения сверкали на его фоне, как бриллианты на черной бархатной тряпочке.
Сашенька с мамой сильно поменяли свою жизнь, они даже ели теперь совсем другую пищу. Бугрова запрещала употреблять мясо мертвых животных — интересно, а мясо живых животных сгодилось бы? Вначале я хотела спросить об этом у мамы, но побоялась вызвать новый приступ ярости. Любым временем года космейцам следовало воздерживаться от молока, красных плодов и алкоголя. Всем этим запретам следовали специальные космические пояснения.
Каждый месяц Сашенька брала Петрушку с собой в «Космею». Мне это было не по душе, но сестра в таких случаях резко отставляла любезный тон и шипела: «Это мой ребенок, забыла?»
Петрушка всегда подолгу плакал, когда они возвращались — Сашенька, как маньяк, бросалась читать свои «строки», а я носила крепко вцепившегося в плечо малыша по комнате, пока он не начинал клонить головку и медленно моргать, засыпая. Головка тяжелела, рука немела, и когда Петрушка засыпал накрепко, из комнаты появлялась Сашенька — с извинениями наизготове:
— Прости, Глашка, я зря тебя обидела. Марианна Степановна хочет видеть, как он растет. Не о чем беспокоиться. Все в порядке!
Я молчала, глядя на мирно сопящего Петрушку — его дыхание охлаждало руку. Как бы мне хотелось забрать малыша с собой навсегда — пусть живет со мной, тем более что собственные родители тяготятся им без всякой меры… Я, конечно, скрывала эти мысли, а впрочем, может, они просачивались наружу по капельке?
Наш маленький мир менялся на глазах, и мне казалось преступным молчаливое поощрение Алеши: он позволял Сашеньке сходить с ума и даже оплачивал это безумие. Мне часто хотелось спросить у Лапочкина о книжках, набитых долларами, но я благоразумно удерживалась. Я вообще с каждым днем становилась благоразумнее: словно бы утерянная Сашенькой сдержанность понемногу стекалась ко мне.
…Мама защелкнула пудреницу и оглядывала себя в зеркале, поджав губы и выпучив глаза.
— Дело в том, Сашенька, что Глашу в отличие от тебя крестили в церкви. Бабушка Таня, помнишь? Она всегда была себе на уме и умудрилась утащить ребенка туда. Меня не было дома всего два часа, я просила ее присмотреть за Глашкой, пока мы с тобой сходим в кино. И ей хватило фильма, это была Индия, где слон затоптал женщину, помнишь? Она успела окрестить ее, хотя мы с отцом были категорически против! Марианна Степановна сказала, что это абсолютно все объясняет — Глаше никогда не пробраться даже на первое небо, я уж не говорю об орбите!
Сашенька посмотрела на меня с сочувствием — видимо, я теряла очень многое. А я смотрела на маму с ужасом: как она могла скрыть от меня такую вещь?
— Не смотри волчонком, Глаша, — строго сказала мама, опрыскивая шею Сашенькиной туалетной водой. — Я сразу сняла с тебя крестик и выбросила: не дай Бог, отец бы увидел!
— Ты сама слышишь, что говоришь? — разозлилась я.
— Слышу! Я живу, слава тебе Господи, в свободной стране. И долг свой по отношению к тебе я выполнила: это ты сидишь у всех нас на шее!
Мама раскраснелась так, что румянец проступил даже через толстый слой пудры. Сашенька испуганно заговорила:
— Ну, мама, ты же знаешь, Глаша мне помогает…
— Это ее предел, — жестко сказала мать. — Ее предел — смотреть за ребенком, потому что она совершенно не заинтересована переходом в шестую расу. И как я могла родить такого злого, равнодушного человека!