Ноги мои одеревенели от холода, и смотрела я на руки могильщиков: трещинки на коже забиты черноземом.
Потом все очень быстро напились водки, которую Валера деловито достал из клеенчатой сумки. Случайно затесавшиеся школьные друзья (два гражданина со вспухшими носами) начали вспоминать, каким замечательным человеком был Алеша, но к финалу совместной, на два голоса рассказанной истории языки у них заплелись, так что соль истории просыпалась мимо.
На поминках в кафе «Сибирячка» все набрались уже окончательно и, кроме Алешиной мамы, о покойнике почти никто не вспоминал.
Алеша покинул этот мир деликатно.
Глава 34. Исповедуя Веру
Днем раньше Вера мучилась иными сомнениями и всерьез собиралась уткнуться носом в родное плечо, повиниться в упрямстве, рассказать… На этом месте она решительно разворачивала саму себя за плечи — ничуть не менее родные, — еще чего не хватало! Она набирала ванну не по-зимнему горячей водой и ядовито думала, как старается мэр Николаевска накануне выборов — уже через неделю после воцарения в привычном кабинете будет дан приказ отключить горячую воду одной половине города, а электричество — другой. Потом поменяют, какое-никакое разнообразие.
Привычные мысли потеснили непривычные, но Вера не могла успокоиться. Дымные, влажные витки пара летели к потолку, она привычно открывала разные тюбики, но рука подводила вслед мыслям: тюбики беспомощно валились на пол, и Вера сердилась, поймав себя на очередном позыве — поделиться с Артемом. Он будет рад, да только куда приложить собственную гордость, профессиональную и человеческую? Выбросить под ноги, как флаг побежденной армии?
…Раньше Вера много хихикала над Артемовыми прихожанами, взволнованно требовавшими позвать батюшку к телефону — им необходимо было сверять с Артемом чуть не каждый свой вздох. Звонили в основном женщины — в церкви нынешней их большинство. Те, что помоложе, нередко влюблялись в Артема, и Вера это знала, как знала и другое — он жутко тяготится такими историями.
Православные девушки в унылых юбках, с блеклыми лицами и небритыми ногами не будили в Вере никаких опасений, и Артем переживал по другой причине. Когда приходилось в очередной раз «сдавать» влюбленную барышню другому священнику.
Артем в таких случаях ругал себя за молодость и лишнюю мягкость, а Вера многословно утешала его: говорила, что врачи точно так же расстаются с обожающими их пациентками, а учителя снимают с шеи гроздья влюбленных старшеклассниц. Священник, говорила Вера, слегка морщась от собственного пафоса, — это врач и учитель в одном лице: проявляет интерес, слушает, жалеет, наставляет. Опять же исповедь, рассуждала Вера, ни разу не отметившаяся на этом мероприятии (позор отца Артемия), она тоже исключительно сближает. Вполне естественно проникнуться симпатией к человеку, перед которым вываливаешь самые тайные свои мысли. Если дама замужем, тогда с ней легче, но есть ведь одинокие, несчастные, пришибленные жизнью! Они приходят в храм искать спасения, а находят красивого Артема — все закономерно.
— Но это ведь дурно! — возмущался Артем. — Значит, я плохой священник, если провоцирую людей на такие помыслы. Я им помочь хочу, а получается — мешаю, вред приношу!
— А мне это многое проясняет, — веселилась Вера. — Попу следует быть старым и облезлым. — И, глядя, как плохо Артему, жалела его: — Не печалуйся, добрый молодец. Юность твоя на самом исходе, и скоро барышни перестанут тебя тревожить.
— Вера, ты всегда знаешь, чем утешить, — укоризненно говорил Артем, но Вера видела: он ей благодарен.
В последние месяцы они и в самом деле жили словно брат с сестрой. Вначале пост, дело в принципе привычное, а потом — словно бы еще один пост, установленный самим Артемом. «В монахи собрался?» — много раз хотела Вера спросить у мужа, но сдерживалась. Поэтому сдержалась и теперь — хотя ей до смерти хотелось вывернуть перед Артемом душу. Перед священником, перед мужем — все равно.
…Решиться бы ей, но Вера застыла в своем упорстве, как муха в янтаре. Совесть, все эти месяцы делавшая Вид, будто крепко и безмятежно спит, в несколько минут почуяла силу, распустила крылья — гигантские, как у орла. Вера с ужасом оглядывалась назад, понимая, что вляпалась в непростительную по ее собственным законам историю, а теперь ей и только ей придется разбираться с последствиями.
Артем приехал через полчаса.
— Угадай, какую из заповедей я нарушила? — Вера старалась быть язвительной, но получалось это из рук вон. Артем молчал, в машине сильно пахло табачным дымом. Вера взялась было за ручник, но потом отпустила его и заплакала.
— Надо, наверное, собраться с силами и рассказать все с самого начала, — тихо произнес Артем, глядя не на Веру, а на ветровое стекло, щедро усыпанное снегом. Вера злобно включила «дворники».
— Я тебе изменила. Ты… Ты все равно меня не любил никогда, потому что искал чего-то запредельного. А я… Подвернулся человек — случайный, едва знакомый, и я… Мы с тобой не просто женаты — мы венчаны… Я понимаю, что сделала. Понимаю…
Вера всхлипнула, ей страшно было посмотреть мужу в лицо.
— Поедем, — попросил Артем. — Пожалуйста, послушайся меня хотя бы раз — поедем в храм прямо сейчас.
— Зачем? — испугалась Вера.
— Тебе давно надо было исповедоваться, больше откладывать некуда.
— Разве мало того, что я сказала… что я призналась тебе? И потом, уже поздно.
— Никогда не поздно, — уверенно сказал Артем.
— Но я без платка, в брюках!
— Какая ерунда! Поехали…
Сретенка выглядела печальной и строгой. Взгляды с икон — новых и старых — внимательно изучали Веру, в подсвечнике перед распятием стояли две высоких свечи. Артем вернулся быстро, он был в чужом облачении, явно большего размера, и торопливо затягивал поручи.
— Сначала помолимся, — сказал муж и, не дожидаясь, пока жена сообразит развернуться в нужную сторону, начал читать молитвы. Вера стояла набычившись, словно напроказивший ребенок, глаза у нее болели от слез.
— Теперь можешь рассказать мне обо всем. — Артем смотрел на Веру так внимательно, что она снова начала плакать. — Повторять уже сказанное не надо, подробностей тоже… Тоже не нужно. Покайся в том, что тебя мучает.
Вера хотела сказать, что ничего ее не мучает, но вместо этого начала рассказывать, как будто ей диктовал некто невидимый. Она говорила об Алексее Александровиче и его пухлых конвертах, о накладной бороде и едко-сладостном мартини, о ненависти к епископу и давней, позабытой партии в шахматы.
…Через много лет, когда эта история если не забылась, то, во всяком случае, перешла в архивы, Вере вспоминались не жгучие поцелуи чужого человека и не мучения в прокуренной машине, а лицо мужа — лицо священника, который принял ее первую в жизни исповедь.
И позже его голос, слова шепотом: «Отпусти меня».
…Артем смотрел телевизор. Он никогда не был любителем смотреть в мир через это окно, но теперь внимательно смотрел и слушал нервный, с неизжитыми местечковыми модуляциями голос. Профессиональный инстинкт сработал еще в прихожей, и Вера стремглав помчалась к экрану, на ходу ссыпая в память горсти чужих слов. «Вчера, на подъезде к собственному дому, был расстрелян николаевский коммерсант Алексей Лапочкин». На несолидной фамилии корреспондентка чуточку запнулась, слишком уж не вязалось ее ласковое звучание с предшествовавшим в сюжете словом «расстрелян»: оно царапнуло Веру, словно бы Лапочкин пал жертвой врагов революции — или ее же друзей. На экране темнел «БМВ», и рядом беспомощно простерлось мертвое тело, в голове — багровая пробоина. Лица телезрителям видно не было, но добросовестная корреспондентка позаботилась предъявить камере документы убитого: торопясь, их снимали прямо из рук, и картинка дрожала. На Веру с экрана пристально глядел черно-белый, но при этом вполне живой Алексей Александрович — она с ужасом узнавала мягкую складку между бровей и мелкие, тонущие в лице глаза.
Артем сказал:
— Вот и он. — Вспомнил недавние свои мысли: «В роли вселенского зла — Алексей Лапочкин».
Вера отозвалась почти одинаковой фразой, рассказы жены и мужа принялись накладываться друг на друга — как будто звучали из стереоколонок. Из этой быстро растущей картинки восставала такая нестерпимая правда, что Вера, как в детстве, прикусила себе запястье: там нежная кожа светится, словно вода в аквариуме, и вместо водорослей плавают тихие синие вены…
…Она видела, что и Артем поглощен этой историей, что он думает над ее разрешением, но столько сомнений и страхов сгустилось вкруг их маленькой, двухместной семьи, что непонятно, кто был главным — человек или события. Вере так горько стало, что она выбежала из дому, в темноту.
Снег и холод вытрезвляли, и Вера довольно скоро пришла в чувство. Она простраивала простую цепь, хоть и чувствовала, как сильно заносит ее на каждом сочленении звеньев. Спонтанный и теперь уже мертвый любовник Алексей Лапочкин предлагал Артему работать против епископа. Вере поступило сходное предложение, и она согласилась — в отличие от честного супруга. Давешний монастырский ходок утверждал, что воду в Успенском мутил все тот же Лапочкин в паре с загадочным киргизом.
Теперь Алексей Александрович убит. Еще одна экономическая смерть, с которыми Николаевск давно сроднился? Недели не проходило без окровавленных репортажей, подобных нынешнему: когда в бордовой крови неподвижно стыли бывшие дельцы — веселые прожигатели шальных денег, заигравшиеся с нешуточным оружием. Если это убийство такого же сорта, значит, можно успокоиться, но вдруг смерть Лапочкина всего лишь отделана в известном стиле, тогда как в списке поводов значится совсем другое слово?
Вера остановилась под занесенной снегом веткой и сердито тряхнула ее: густые холодные хлопья охлаждали разгоряченное лицо.
Вдруг Лапочкина убили… по приказу епископа? Такой поворот не уложился бы в голове Артема, но Вера готова была его рассмотреть. Она даже начала думать в этом направлении, но тут же вернулась к прежнему месту.