— Петрушка похож на маму или на отца?
— Пока не видно, — уклончиво сказала я.
— Кем был его отец?
— Бизнесменом. Знаете, батюшка, о нем я и хотела рассказать. Крестины Петрушки — вещь важная, но это повод для встречи, а теперь будет причина.
Артем вздохнул глубоко, как будто его просил об этом врач с фонендоскопом.
Мы на два раза обошли немаленький парк. Заледеневшее от долгой зимы озеро медленно сдавалось на требовательную милость первого тепла: в эти дни начиналась весна, далекая от календарей — взбалмошная и своевольная.
Я примостила коляску между березами, картинно раскланивающимися в разные стороны. После зубовских откровений минула не одна неделя, но только теперь я решила довериться Артему.
— Вы не сердитесь, батюшка, полной правды я не открою, вам один человек дорог, мне — другой… Недавно я наводила порядок в квартире Сашеньки. Хотела взять на память ее книгу, сонеты Шекспира, а там было письмо. Сашенька уже оставила одну прощальную записку — фальшивку для отвода глаз. Подлинное письмо хранилось в Шекспире. Сашенька писала, что ее смерть — желательная и желанная часть самопознания, всего этого бреда, который космейцам подают в качестве высоких откровений. Бугрова фактически благословила ее самоубийство, якобы так она скорее избавится от сношенной оболочки и воспарит в небеса…
— Невежливо перебивать, но, может быть, ты покажешь мне это письмо?
— Его у меня нет. — Я глянула Артему в глаза, и он быстро спросил:
— Что же Сашенька… Что она писала дальше?
— Алеша был почти разорен. И в последние месяцы впрягся в некий проект, имевший отношение к церкви.
Отец Артемий встретил нас в крестилке, купель была наполнена теплой водой. Петрушка завороженно смотрел на горящие снопы свечей, а я крепко прижимала его к себе. Мне не дана вера с крещением, но пусть ее предадут моему сыну! Может быть, она парит в этом сладком воздухе или таится на дне купели, на кончиках пальцев серьезного Артема?
Я опасалась, что Петрушка начнет некрасиво капризничать во время крещения, но он так строго и внимательно следил за действиями священника, словно бы проверял их на тщательность: вдруг батюшка схалтурит?
— Пойдем-ка в алтарь, — как взрослому, сказал Артем Петрушке. Петрушка не возражал. Он крепко обнял Артема за шею и посмотрел на меня свысока.
Теперь я стала его крестной матерью — и, принимая в объятия тепленького мокрого мальчика, пыталась отыскать в себе новые чувства. А вместо этого вспомнила давние ожидания в притворе Сретенки: в парке за окнами чернели деревья, и пальцы помнили их кору. Над парком нависали дома, где была запечатана моя сумрачная юность, безжалостно залитая водкой и подожженная костром из тысяч сигарет.
— Аминь, — сказал отец Артемий.
Окрещенного Петрушку пришлось сдать на руки маме: она кричала вслед, чтобы я не думала задерживаться — сегодня в «Космее» важный тренинг.
Я не стала рассказывать маме о втором Сашенькином письме и сделала это ради Петрушки — иначе у Бугровой был бы на руках жирный козырь: воля покойной матери. Мама много раз заикалась о том, что Марианна Степановна давно не видела ребенка, но я рычала отказ. Увидев на гладенькой детской грудке крестик, мать раскричалась:
— Что ты натворила!
Я оставила ее в крике, и малыша тоже не в лучшем настроении — он не любил, когда я уходила.
…Вера пронеслась мимо, бросив на ходу:
— Новая волна! Почитай, я на столе оставила.
Там вправду была свалена целая куча читаных, вспухших газет, первые полосы украшены снимками Сергия. Заголовки спорили друг с другом в оригинальности и все равно повторялись: «Голубой епископ», «Страшная тайна владыки», «Николаевский архиерей насиловал мальчиков». Я пробежала взглядом одну заметку, другую, третью… Ничего нового в сравнении с ноябрьским выбросом: казалось, будто все эти статьи сочинялись заранее. Будто их готовили и адаптировали к стилю каждой газеты, но прикопали сделанное — до времени. Теперь все разом выстрелили — общий дым затянул картину битвы.
Скандал в одно утро стал достоянием всей страны — не об этом ли мечтал Зубов, скромный зритель чужой казни? Как он говорил: «Партер, партер!»
В кабинет заглянула Ольга Альбертовна:
— Глаша, читала? Мало не покажется.
Она ушла, надевая очки, которые всегда снимала во время разговора, будто бы очки мешали валькирии произносить слова. Я собрала в пачку распухшие газеты и подумала, что не хочу больше заниматься журналистикой.
Вера вернулась по самой темноте, села на мой стол, стащила с головы шапочку. Влажные волосы пахли, как у ребенка.
— Говорят, будет еще одно разбирательство, из Москвы миллион звонков. Иди домой, Аглая, — сказала Вера, потянув руку к сигаретной пачке, которая осклабилась на столе в зубастой улыбке. — Курить не будешь?
— В последнее время не хочется, — уклончиво сказала я и пошла к шкафу за курткой.
Мне вправду не хотелось курить — странно, ведь эта привычка одна из самых липких. Прежде я не могла обойтись даже часа без спасительного горячего дыма. Удобно — лишь только нервы запружинят, можно схватиться за сигарету и вместе с дымком избавиться от переживаний. Табачный запах мне, впрочем, никогда не нравился — и когда я только начинала курить, то даже носила в сумочке тюбик зубной пасты (жвачки и «тик-таков» у нас в Николаевске в ту пору не было). Перед тем как позвонить в домашнюю дверь, я отвинчивала ребристую крышечку и выдавливала на язык едко-мятную горошину. Предосторожность отнюдь не праздная, потому что мама подозрительно обнюхивала меня в коридоре. Она долго удовлетворялась мятным привкусом дыхания, пока подлая Сашенька не посоветовала маме понюхать пальцы моей правой руки… Сашенька, как же часто я вспоминала тебя в те дни…
…Петрушка спал, уткнувшись носом в разлохмаченного, Сашенькиного еще медведя, а мама бормотала на кухне «строки». «Строки», мантры, молитвы… Разве не все равно, каким ключом открывается дверь — лишь бы замок поддавался?
Ночью в мой сон ворвались странные звуки. Петрушка сидел в кроватке и беседовал с пустотой. Свет ночника выхватывал скудный кусок комнаты, но сын смотрел в темноту и меня не замечал. Лепетал свои: «Э! Ааа! Тя-тя-тя!», улыбался, выслушивая тихие ответы. Я хотела взять его на руки, а он засмеялся колокольчиковым смехом…
…Ангел? Петрушка видел ангела?
Утром я рассказала маме об этих ночных беседах, и она тут же закрылась с телефоном в ванной. Включенная вода глушила мамины слова.
Но я должна была догадаться, должна бы!
Глава 39. Дитя Луны
Рабочий день открылся нудной летучкой — то была дань старорежимным традициям «Вестника». Мы героически высидели в секретариате час, и Вера так явственно перебирала ногами под столом, что могла бы напомнить молодую гончую, запертую на псарне под самую охоту. От скуки мы вздыхали по очереди, и спортивный обозреватель Рафаэль возмущенно скашивал в нашу сторону сливовый глаз. Марина Ивановна тоскливо слушала Рафаэля, Белобокова спала, уложив подбородок на острое копье карандаша, Василий поминутно взглядывал на часы, будто школьник на алгебре. Наконец пытка кончилась, и мы вышагнули из жаркого кабинета. Вера почти сразу заговорила:
— Ты знаешь, что Зубов уезжает в Москву? Ему дали кресло в каком-то министерстве.
Я представила себе это кресло не в переносном смысле, а в самом что ни на есть привычно-мебельном: багровый бархат, фигурная резьба подлокотников, крепкие кривые ножки. И Зубов, восседающий в нем, как на троне, поправляет корону, надоедливо сползающую на голубые глаза. Корона ему к лицу, думала я, пытаясь вымостить фантазиями разбитую дорогу и не чувствовать, как разливается по жилам острая жгучая боль.
Он уезжает в Москву, и это не бегство, но четкий перелет с одной ветки на другую: богатую плодами и тенью. Я все еще слышала Верины слова — выцветавшие на глазах, как убитые бабочки или рыбы, лишенные воды, они прорастали во мне.
Вера скидывала вещи в сумку, диктофон она всегда носила за шнурок, будто дохлую крысу. В последнее время Вера стала напоминать мне Сашеньку: внешним изяществом, жесткими манерами, неприступным видом. Не поделившись с Верой новостями, я поступала худо, но, увы, мне была слишком хорошо знакома журналистская ипостась Веры Афанасьевой. Из моих откровений Вера намыла бы первополосный скандал.
Смешно звучит, и все же… Мне хотелось уберечь Зубова — хоть это походило на жертву зайчика в пользу голодной лисы. Я знала, что Зубов даже не остановится поднять с дороги мое раздавленное тело, но ложилась под телегу с радостью. Ведь я делала это из-за любви. Я любила Зубова, через запятую, преступника, циника, убийцу, меломана, гея, несчастного человека, пожелавшего заделаться богом. Моя любовь никуда не собиралась исчезать. Возможно, со временем мне удастся поселить ее в глухой чаще или заточить в тюрьме: все же я никогда не смогла бы осознанно вредить депутату, как не смогла бы помогать ему в злодеяниях.
Теперь, когда скандал выплеснулся за края Николаевска и расплывался по стране, я поняла цену мстительности Зубова и его желание остаться в зрительном зале. Так израненные самокопанием драматурги смотрят пьесу с галерки, так герой американских комиксов прячет под маской лицо, так Зубов скромно наслаждался чудовищными последствиями своего каприза, перебирая пальчиками газеты — будто нотные сборники в поисках желанного ноктюрна… Быть может, депутат и вправду ставил эксперимент, один из первых опытов грандиозной новой науки, где властвуют людские страсти?
Сейчас лавры моего Зубова и его первенство могут оспорить иные жонглеры человеческими грехами, но в те годы он был такой один, и вся эта история не могла случиться ни в одном городе, кроме Николаевска.
…Я звонила домой несколько раз, но дождалась только длинных гудков. Списала на погоду — даже в суровых редакционных стенах припахивало весной, за окном отчаянно орали птицы и мама вполне могла пойти гулять с Петрушкой, хоть и не любила «тратить энергию зря». После обеда в буфете, г