де унылый Василий выполнял дневные нормативы по коньяку, я погрузилась в подготовку пятничного номера. В газетном деле все идет так быстро и нервно, что можно забыться и без всякого коньяка — тем более Вера не явилась даже к вечеру и мне прилетало за весь отдел. Только на выходе из Дома печати я вдруг вспомнила, что с самого утра не слышала о Петрушке.
Окна были темными, и я подумала, что все спят, хотя на часах только восемь. Открыла двери ключом и постаралась бесшумно расстегнуть сапоги: два «вжика» громко разрезали тишину. На цыпочках я прошла в детскую, привычно наклонила голову в кроватку, чтобы поцеловать крепкое яблоко щечки. Губы мои коснулись холодной подушки — кроватка была пуста.
Танатофобия, с детства освещавшая мне дорогу, сильно истаяла в последние месяцы. Я почти привыкла к мыслям о смерти — из примы-балерины она превратилась в заурядную статистку, и знакомство обесценило величие умирания. Во всяком случае, Мертвый Кролик смог бы напугать меня не многим больше Кролика В Жилете И С Карманными Часами. Я испытывала нечто вроде странной ностальгии — так некоторые больные приукрашивают в воспоминаниях свои телесные страдания. Воспоминаниям время идет на пользу, и по прошествии лет твоя фигура возвышается над толпой и обнаженная грудь светит, как луна, хотя на деле ты вместе с этой самой грудью пряталась в дальних баррикадах и в тебя не угодило ни единой пули.
Я выстраиваю барьеры сплетенных слов — барьеры между мною и воспоминаниями: мне как прежде страшно воскрешать в деталях ту мартовскую ночь. Петрушки не было в кроватке. Он исчез из нее, и точно так же он исчез из моей жизни.
Проклятое животное — человек, даже в ту жуткую минуту мой первый страх был не за сына, а за себя — я знала, каким кошмаром обернется без него моя никчемная жизнь. Потом пришла вторая волна ужаса, я поняла, что это не случайное совпадение, а тщательно спланированное похищение.
Я включила свет и снова ударилась взглядом о пустую кроватку — наверное, так же больно будет удариться переносицей о ее металлические прутья. О, они впервые напомнили мне могильную оградку. Все милые следы маленького человека безжалостно били мой взгляд — погремушечный клоун заброшен под стул, крохотные штанишки доверчиво раскинулись на спинке дивана, и от подушки, которую я все еще сжимала в руках, пахнет молоком и малиной.
Мама давно не приходила с тренингов позже семи часов. Подруг, у которых она могла бы задержаться, больше не было — преданность «Космее» требовала слишком частых вливаний энергии, на милое и необязательное общение у мамы просто не оставалось сил. Мама уехала вместе с Петрушкой, и скорее всего они не вернутся.
С подушкой в руках я добрела до ванной — в стаканчике гордо реяла единственная зубная щетка, будто флагшток покинутого королевства. Мамины вещи исчезли — не в том количестве, что требовалось для постоянного отсутствия, это подтвердил мой быстрый обыск. Пропали Петрушкины одежки, бутылочки и памперсы, а вот коляска преспокойно стояла в прихожей — раньше я не замечала, как она похожа на гроб. Я включила свет во всех комнатах, словно спятивший шпион шарилась в ящиках и на полках, разыскивая подсказку.
Брякнул дверной звонок, я метнулась в прихожую. На площадке стояла всего лишь Андреевна: в чистеньком фартуке, седые прядки волос заправлены за уши.
— Глаша, мама велела передать, что они с Петенькой уезжают на неделю. Она позвонит.
Не было в Андреевне обычного стариковского любопытства: это от меня, должно быть, шла густая волна страха, он клубами вырывался из нашей квартиры, как дым — при пожаре.
Описывать ту ночь мне трудно — еще и потому, что я плохо ее помню. Кажется, почти сразу позвонила Вере, потом Артему и в милицию. Милицейские голоса вначале были встревоженно-учтивыми, но погода в трубке резко изменилась, лишь только прозвучало — ребенка похитила бабушка. «Разбирайтесь сами, мамаша!» — посоветовала дежурная, прежде чем оборвать разговор. Потом я честно пыталась успокоиться. Накапала пустырника — настойка противно туманила воду, распускаясь в ней маленькими коричневыми облаками. Фарфоровая чашка ударилась о зубы.
Сидеть дома было невозможно, я выскочила из квартиры: кажется, Андреевна тоже вышла на площадку — я слышала плохо, словно через оперу в наушниках.
Полупустой троллейбус старательно шевелил усами, прокладывая дорогу к остановке. Был поздний час, но машин не становилось меньше.
…Я никогда не опасалась Бугровой всерьез — как никто не боится всерьез веселых вишнуитов. Даже Сашенькина гибель не научила меня видеть в «Космее» угрозу. Относилась с пренебрежением — о да! Высмеивала — разумеется! Не понимала, как взрослые люди могут уверовать в трансформацию смерти, путешествия по орбитам, «Путеводную Звезду» и Дитя Луны… Боже мой, Дитя Луны! Мессия, рожденный адепткой «Космеи» и воспитанный по ее законам. Мой Петрушка.
Одинокий пассажир испуганно оглянулся на мой вскрик. Вслух осуждать сектантов — дурной тон. Общество снисходительно поглядывает в их сторону: играют как дети малые, и ладно — в конце концов, детские игры нам тоже не всегда по нраву. Но не всех интересует бесконечное накопление ценностей, есть люди, одержимые иными идеями: вот и пусть тешатся в свое удовольствие. Тем более они, кажется, ищут Бога — а обществу недостает духовности…
Я тоже не любила мир вещей, не находила радости в обладании предметами. Мне хотелось годами носить одну и ту же кофту, пока она не распадется от ветхости, но общество любезно объясняло — в таком случае я перестану жить по его законам. Отверженных милости просят приступить к поискам Бога.
Никому из нормальных людей не приходит в голову всерьез ратовать за дело мира во всем мире или экологию: мы согласны с каждым постулатом, но пусть этим займутся люди менее нормальные. То же с сектами: они нам не нравятся, но выступать против — это все равно как есть с ножа или ковырять в носу в присутствии английской королевы.
«Луне придется поискать себе другое дитя», — думала я, и эти мысли немного отгоняли страх.
Троллейбус распахнул дверцы: передо мной сияли колонны ДК железнодорожников. Одинокий пассажир уехал дальше — в окно он мог увидеть, как я взбираюсь по ступенькам — поздняя железнодорожница, потерявшая мужа в кружке авиамоделистов?
Громадные входные двери были открыты, но в окнах отражалась ночная мертвенность. Внезапно пошел снег — он быстро таял в грязных лужах. Словно бы некто пытался украсить наш мир, но все его порывы грубо отвергались.
На вахтерском месте — пусто. Классический антураж, не пострадавший от времени: желтый круг света настольной лампы, пиджак с засаленными лацканами и одинокой орденской планкой, газета, придавленная очками (сквозь стекла красуются огромные черные буквы «Епископ оказался…»). Вязанье — спицы похожи на кости гигантской рыбы, — и глухой бормоток радио изредка сплевывает кусочки музыки…
…Я не желала даже думать о музыке, хотя именно она так часто спасала меня… В «Трубадуре» тоже похитили мальчика, раньше я не думала об этом: чувства Азучены значили меньше, чем ее песня…
Почти музейный реквизит, еще немного — и можно счесть декорацией. Актриса — она же хозяйка пиджачка с вязаньем — отлучилась до туалета, и мне надо как можно быстрее проскользнуть в Малый зал, малую родину «Космеи».
Обжитое, засиженное жилище опустело, оставив по себе память в виде плохо вычищенных кресел, в уцелевших бумажных углах неведомых теперь воззваний, что были приклеены к стенам пластилиновыми шариками или зеленой гадостью, «липучкой». Я бродила меж рядов, зал освещала щедрая луна — в окне виднелась ее ликующая сытая физиономия, она воображала себя матерью Петрушки.
Неужели меня мог задеть этот бред? Что можно найти в пустом выстывшем зале, где все еще пахнет грязной обувью, где светится медным блеском профиль скинутого идола? Уехавший цирк, закрытый рынок, серо-черные следы подошв, усеявшие белые спины рекламок…
На обратном пути была другая мизансцена: как человек всемогущ и как уверенно он властвует в царстве вещей! Пиджачок накинут на круглые плечи, орденская планка сияет в желтом свете лампы, быстро пляшут спицы — как свихнувшиеся секундные стрелки. Вахтерша строго посмотрела поверх очков и прихлопнула радио, как надоедливую муху:
— Все закрыто, и нечего тут сновать.
— Я ищу кого-нибудь из «Космеи», это очень важно…
Старуха отложила вязанье в сторону, очки висели под глазами, держась на честном слове:
— У них аренда кончилась, ищи в другом месте. Кажется, переезжали на Трансмаш.
Я благодарно, униженно кивала, пытаясь победить тяжелую дверь — в детстве мне приходилось дожидаться взрослой помощи. Теперь я снова ослабла, будто ребенок. Перед глазами так ясно висела картина с вахтершей по центру, что измученной своей волей я допустила ее в лучшую долю памяти: вахтерше предстояло занять место рядом с неприметной кружкой в зеленых клеточках и скверно воспитанным юнцом из зимнего автобуса.
— Лучше б в церкву сходила, помолилась! — крикнула бабка мне в спину: так стреляют в последних кадрах фильма, когда уже никто не ждал перемен и только сердце сценариста уступило соблазну.
Я шла, и ревела, и мазала по лицу доверчивые, никому не нужные хлопья снега, они таяли на щеках, и для них это было ненамного лучше, чем утонуть в черной мартовской распутице.
На Трансмаш в это время добраться можно только на такси, а кошелек я оставила дома. Трансмаш с пол-Николаевска размером, где я стану искать Петрушку?
Сердце схватывал легкий морозец: заслуга пустырника.
У моего подъезда темнели две фигуры — высокий мужчина и девушка, она сидела на лавочке, красный огонек сигареты светился как волчий глаз. Вера! Артем… На секунду мне стало легче.
— Ты уверена, что это так серьезно? — Вера цеплялась за мой рукав, и мы застревали на ступеньках. — Она его родная бабушка — неужели позволит, чтобы с ним сделали такое… В жертву принесут, что ли? Дикость какая!