Рубинов умолк, уставившись безразличным взглядом в потолок.
— Вам плохо? — встревожено спросил Ласкеров.
— Что? — очнулся генерал. — А, нет… Я просто задумался. Можете задавать вопросы, господа. Но помните, все персоналии — в книжке, и не тратьте на них время, оно драгоценно.
— Я не понимаю одного, — сказал Корин. — Зачем? Зачем вы создали уникальную организацию, совершили невиданное и неслыханное, практически глобальное преступление? Зачем вам десять миллиардов долларов? Вы что, хотели стать экономическим диктатором мира?
Генерал обратил на Корина бесконечно усталый взгляд.
— Нет, Сергей Николаевич. Во-первых, не десять миллиардов, а меньше. Один миллиард должен был пойти на вознаграждение непосредственных исполнителей, назначение второго — оплата услуг по переводу золота и бриллиантов в деньги. Эта сложнейшая финансовая операция заняла бы несколько лет. Я действительно намеревался захватить контроль над ведущими банками мира, но не для того, чтобы установить подобие личной диктатуры. Подрыв основ западной экономики — вот что было моей задачей.
— Но для чего?
— Мне трудно объяснить это вам, Сергей Николаевич. Вы служите ЦРУ, а я служу… служил России. И мое сердце обливается кровью, когда я вижу, во что превратилась моя великая некогда страна.
Мои восемь миллиардов, вырванные из пасти алчного Запада, могли бы лечь в основу могучей финансовой империи, вырасти в сто, двести раз, воплотиться в заводах, шахтах, банках, новых городах, ультрасовременных технологиях, миллионах рабочих мест — и все это управлялось бы отсюда, из России. Из руин хиреющей экономики Запада встал бы новый российский колосс. Вот о чем я мечтал, мистер Корин (Рубинов презрительно подчеркнул слово «мистер»). Вы великолепно справились с вашим заданием, вы можете гордиться собой, но вы уже не русский человек и вряд ли поверите мне.
— Ну почему же… Я верю вам, — тихо произнес Корин.
Он мог бы многое возразить генералу. Он мог бы сказать, что мир стал невероятно тесным на пороге двадцать первого века, и нет уж отдельно ни Америки, ни России — они выживут вместе или вместе погибнут. Он мог бы сказать, что не доллары ЦРУ побудили его встать на пути террористов. Он мог бы сказать, что люди достойны в первую очередь жизни — не в масштабе тех или иных стран и наций, не в роскоши и не у власти, а просто жизни.
Он мог бы рассказать о Каннингхэме, об Эпилгейте, об ужасной ночи в Париже у постели истекающей кровью Саманты. Но был ли смысл говорить все это умирающему человеку? Вместо этого он сказал:
— Вы заблуждались в главном, генерал. Вам никогда не удалось бы создать новую российскую империю, о которой вы грезили наяву. Вам просто не позволили бы.
— Кто? — пренебрежительно проронил Рубинов. — Уж не вы ли?
Корин покачал головой.
— Нет, не я. Не позволили бы те самые законы, которые вы установили для себя и которым следовали. Вы прибегли к помощи преступников, и в дальнейшем намеревались использовать их. Прибавьте сюда и то, что американские спецслужбы не успокоились бы ни на минуту. Ваше золото, генерал, стало бы поводом к нескончаемой кровавой войне. Оно не досталось бы ни вам, ни другим, потому что в такой войне победителей не бывает Бессмысленная гибель еще сотен людей — вот и все, чего вы могли бы добиться, удайся ваш план.
Рубинов встал, подошел к окну, заговорил, не оборачиваясь.
— Вот вы и ответили на незаданный вопрос, которого я ждал и не дождался. Почему я отдал вам записную книжку? Ведь координаты базы известны только мне и тем людям, что находятся вне вашей досягаемости. Я мог передать Ратникову команду по радио уходить с уже имеющимися двумя миллиардами и плутонием и продолжать мое дело без меня. Профессор Филлингем со временем мог бы смонтировать и настоящие бомбы… Я не сделал этого. Почему — ответили вы, Корин. А сейчас прошу, оставьте меня одного.
Столько страдания и отчаяния сжалось в комок в этой короткой фразе, что трое переглянулись, поднялись и без единого слова направились к выходу. Рубинов распахнул окно шире.
Он видел, как они садятся в машину и уезжают Из сейфа он достал пистолет, положил его на ломберный столик перед собой, тяжело опустился в кресло. Рубинов сидел неподвижно час, другой. В кабинете надрывались телефоны, он не слышал их.
Лунный блик отсвечивал на вороненой стали пистолета, и этот свет входил в глаза одинокого человека, проникал в его мозг, заполнял его от края до края. Рубинов не видел ничего, кроме этого благодатного серебристого света, а когда он приставил пистолет к виску и спустил курок, света стало еще больше, он словно выплеснулся за стены комнаты и прохладной волной затопил спящий мир, и это называлось — милосердие.
12
Шалимов не сразу заметил Коллинза, устроившегося в уголке рекреационного холла клиники «Черити Кросс», принадлежавшей профессору Конти Первое время, когда жизнь Саманты балансировала на грани небытия, Андрей дневал и ночевал у дверей палаты — в саму палату врачи пускали его редко и неохотно. Но все же он чувствовал, что его присутствие, прикосновение его рук, его дыхание на лице девушки, пусть и не осознаваемое ею, помогли вытянуть ее из безвозвратной пропасти не меньше, чем колдовство искусных хирургов.
Сейчас жизнь Саманты Ларрены была вне опасности. Она уже ненадолго приходила в себя, открывала глаза и могла произнести несколько связных фраз. Шалимов спешил к ней из цветочного магазина, прижимая к груди скромный букет алых роз. Он завалил бы ее палату цветами, но выданные неразговорчивыми агентами ЦРУ карманные деньги не позволяли роскошествовать.
Коллинз шагнул навстречу Шалимову, тряхнул его руку.
— Добрый день, мистер Коллинз, — поздоровался тот.
— Здравствуйте, Андрей, — отозвался полковник. — Я ждал вас… Хотел с вами поговорить.
Шалимов огляделся и указал на кресла рекреационного холла.
— По-моему, вполне подходящее место.
Коллинз не стал спорить. Они уселись в кресла под раскидистой пальмой в кадке возле аквариума с золотыми рыбками.
— Курить здесь, наверное, нельзя, — полувопросительно-полуутвердительно промолвил полковник.
— Нет, почему же? Именно здесь и можно. Вот пепельница. Этот коридор изолирован от операционных и палат тяжелых больных.
Коллинз с любопытством взглянул на собеседника.
— Я вижу, вы неплохо тут освоились. — Он достал пачку «Питера Стивесанта» и щелкнул зажигалкой. Голубоватая ленточка дыма потянулась к потолку. — Как здоровье мисс Ларрены?
— Спасибо. Но ведь вы пришли не для того, чтобы расспрашивать меня о ее здоровье? Ваше ведомство и так не спускает с нее глаз.
Коллинз усмехнулся.
— Вы правы, я пришел не за тем. Я пришел, чтобы поговорить о вашем будущем.
— О моем будущем? — удивился Шалимов.
— Вашем и мисс Ларрены. Вы ведь не собираетесь с ней расставаться?
— Нет! — спокойно, но твердо сказал Шалимов.
— Буду говорить без обиняков. — Коллинз стряхнул пепел в разинутый клюв серебряного пингвина, служившего экстравагантной пепельницей. — Я прямо спрашиваю вас: каковы ваши планы?
— Не знаю, — ответил Шалимов. — Я должен посоветоваться с Самантой. Если она захочет, мы могли бы уехать в Россию…
— А если она не захочет?
— В этом-то вся и штука, — вздохнул Шалимов.
— А что вас тянет назад в Россию, Эндрю?
— Как что? — Шалимов понял его прямолинейно. — Все… Там моя родина, моя работа…
— Ну, работу можно и поменять, — заметил Коллинз. — Уверяю вас, на свете полно не менее увлекательных занятий, чем полеты в космос.
— Разведка, например? — полуутвердительно спросил Шалимов.
— В разведку я вас не приглашаю, но есть и немало иных интересных профессий…
— И все же я хотел бы вернуться в Россию, — произнес Шалимов с легким нажимом. — Саманта выздоровеет, мы закончим с этим делом…
— Да, я уже слышал. Вы хотите громко рассказать о нем. А зачем, Эндрю?
Шалимов едва не вскочил.
— Как зачем?
— Кому это нужно? — настаивал полковник. — Основные действующие лица мертвы, банда террористов разгромлена. Все закончено… Не лучше ли забыть о случившемся и наладить нормальную жизнь?
Коллинз затушил сигарету и бросил окурок в пепельницу. Он солгал, ничего не было закончено, самое неприятное только начиналось. Аресты в Америке и за ее пределами. Договоренности на грани закона, сомнительные сделки, — все, чтобы избежать гласности. Кого-то предстоит подкупать, кого-то запугивать, на кого-то оказывать силовое давление. И, черт возьми… Коллинзу меньше всего хотелось об этом думать, но могло обернуться и так… Кто-то исчезнет, замолчит навсегда. Хотя это и служит защите свободы и демократии.
Шалимов продолжал непонимающе молчать.
Коллинз закурил снова и спросил:
— Эндрю, вы когда-нибудь читали о федеральной программе защиты свидетелей?
— В общих чертах, — неуверенно отозвался Шалимов.
— Эта программа, — полковник глубоко затянулся и выпустил струйку дыма под пальму, — имеет целью защитить людей, которым угрожают неприятности после их выступлений в суде — скажем, разоблачения мафии и тому подобного. Их переселяют в другие места, дают им новые имена, иногда даже делают пластическую операцию, но все это оправдано, все ради их безопасности.
— Ну и что же?
— Но иногда, Эндрю, — Коллинз поднял палец, — иногда опасность грозит не одному человеку, а всему обществу в целом. И чтобы уберечь страну от потрясений, мы также можем воспользоваться этой программой.
— Так вы предлагаете мне… — ошеломленно начал Шалимов.
— Да, — кивнул Колинз. — Вам и мисс Ларрене.
Новые имена, новые адреса, новые лица. Вы ни в чем не будете нуждаться. Мы купим вам дом в любом штате, какой вы выберете сами, откроем счет в банке. Ну, а дальше, с вашими способностями и опытом, вы не пропадете. Америка — страна великих возможностей для тех, кто умеет воспользоваться ими. Вы сумеете. А вознаграждением для нас станет ваше молчание. Шалимов и Ларрена с почестями похоронены, и мы не заинтересованы в их воскрешении.