Сегодня только политика радикального выбора является принципиальной: мы должны делать выбор тогда, когда он необходим, и отвергать выбор тогда, когда он ложный. Сегодня мы должны решительно отвергнуть политическое злоупотребление сионизмом, осуждающее всякое сочувствие палестинцам как антисемитское, точно так же, как мы должны безжалостно отвергнуть исламистский терроризм, проявившийся в недавних кровавых терактах в Париже и Ницце. Здесь нет выбора, нет правильной меры между двумя крайностями – как сказал бы Сталин, они обе хуже. Истинная причина исключения Корбина из партии состоит в том, что он занял именно такую принципиальную позицию.
17. Пределы демократии
Как сообщала газета The Guardian, за несколько недель до президентских выборов 2020 года в США различные формы популистского сопротивления сформировали единое поле:
Вооруженные ополченцы на заключительных этапах президентских выборов в США заключают союзы со сторонниками теории заговора и противниками вакцинации, называющими пандемию коронавируса обманом, и это усиливает опасения по поводу того, что в преддверии дня выборов назревают проблемы. Ведущие сторонники антиправительственной и антинаучной пропаганды собрались вместе в эти выходные, и к ним присоединился основатель одной из крупнейших военизированных группировок55.
Здесь проявляются три измерения: сторонники теории заговора (такие, как QAnon), ковид-отрицатели и вооруженные ополченцы. Эти измерения часто противоречивы и относительно независимы: есть сторонники теории заговора, не отрицающие реальность пандемии, но видящие в ней (китайский) заговор с целью уничтожения США; и есть ковид-отрицатели, не видящие заговора за пандемией, а просто не признающие серьезности угрозы (например, Джорджо Агамбен). Но сейчас эти три измерения сошлись: агрессивные ополченцы легитимируют себя как защитники свободы, которой, по их мнению, угрожает заговор истеблишмента против переизбрания Трампа, и они считают пандемию ключевым элементом заговора. С такой точки зрения, проигрыш Трампа на выборах был бы результатом этого заговора, а насильственное сопротивление проигрышу Трампа – законным. 29 октября архиепископ Карло Мария Вигано, бывший посол Ватикана в США и ярый противник Папы Франциска,
поднял волну в онлайн-мире QAnon после того, как его открытое письмо президенту Трампу было процитировано в посте анонимного лидера квазикультового движения. Письмо затронуло многие темы, популярные среди трампистов и сторонников теорий заговора, от привычных злодеев из грозной «глобальной элиты» до Билла Гейтса и «мейнстримных медиа». «Судьбе всего мира угрожает глобальный заговор против Бога и человечества», – писал Вигано, подчеркивая «эпохальную важность предстоящих выборов» и называя Трампа «последним оплотом против мировой диктатуры»56.
С такой точки зрения легко перейти к насилию. В октябре 2020 года ФБР раскрыло, что праворадикальная вооруженная группировка планировала похитить губернатора Мичигана Гретхен Уитмер из ее дома и доставить ее в секретное место в Висконсине, где бы она подверглась своего рода народному «суду» за «государственную измену»57. В должности губернатора она ввела жесткие ограничения для сдерживания эпидемии Covid-19 и, по мнению группы ополченцев, тем самым нарушила свободы, гарантированные конституцией США. Разве этот план не напоминает самое известное политическое похищение в Европе? В 1978 году важный представитель итальянского политического истеблишмента[17], говоривший о возможности широкой коалиции между христианскими демократами и коммунистической партией, был похищен Красными бригадами, предстал перед народным судом и был расстрелян…
Анджела Нэгл справедливо утверждала, что новые правые популисты перенимают процедуры, которые десятилетия назад четко определялись как характерные для крайне левых «террористических» групп58. Это, конечно, никоим образом не означает, будто «крайности» совпадают, ведь нет никакого устойчивого центра, симметрично окруженного двумя крайностями. Основной антагонизм проходит между истеблишментом и левыми, а правый насильственный «экстремизм» есть паническая реакция, возникающая, когда центру угрожают. Это стало ясно во время последних президентских дебатов, когда Трамп обвинил Байдена в поддержке «Medicare for All» сказав, что «Байден согласился с Сандерсом», на что Байден ответил: «Я победил Берни Сандерса»59. Смысл этого ответа очевиден: Байден – это Трамп с человеческим лицом; несмотря на их противостояние, враг у них общий. Это либеральный оппортунизм в худшем виде: отвержение левых «экстремистов» из страха напугать центр.
И не только США движутся в этом направлении. Давайте просто взглянем на заголовки в европейских медиа: в Польше либеральные общественные деятели жалуются, что на их глазах происходит демонтаж демократии; то же самое в Венгрии… Если смотреть шире, то сегодня все отчетливее проявляется напряженность, присущая самому понятию парламентской демократии. Демократия означает две вещи: «власть народа» (идея о том, что существенная воля большинства должна выражать себя в государстве) и доверие к избирательному механизму – такое, когда независимо от возможных манипуляций и лжи, результат принимается всеми сторонами сразу после подсчета голосов. Например, Эл Гор признал поражение (тогда выиграл Буш), хотя за него проголосовало больше людей, а подсчет голосов во Флориде был очень проблематичным. Доверие к формальной процедуре придает парламентской демократии стабильность. Проблемы возникают, когда эти два измерения расходятся, и как левые, так и правые требуют, чтобы существенная воля народа превалировала над формальностями избирательного процесса. И в каком-то смысле они правы: механизм демократического представительства на самом деле не нейтрален. Как пишет Ален Бадью, «Если демократия – это представительство, то она прежде всего представляет общую систему, которая поддерживает ее форму. Иными словами, избирательная демократия репрезентативна лишь постольку, поскольку она в первую очередь является согласованным представительством капитализма, который сегодня переименован в “рыночную экономику”»60.
Следует воспринимать эти строки в самом строгом формальном смысле: на эмпирическом уровне, конечно, многопартийная либеральная демократия «представляет» – отражает, регистрирует, измеряет – количественный разброс различных мнений людей о предлагаемых программах политических партий, их кандидатах и так далее. Однако, до этого эмпирического уровня и в гораздо более радикальном смысле, сама форма многопартийной либеральной демократии «представляет» – инстанцирует – определенное видение общества, политики и роли отдельных людей в нем, в соответствии с чем политика организована в виде партий, конкурирующих посредством выборов за контроль над государственным законодательным и исполнительным аппаратом. Всегда следует помнить, что этот фрейм никогда не бывает нейтральным – он дает преимущество тем или иным ценностям и практикам.
Эта не-нейтральность становится ощутимой в моменты кризиса или безразличия, когда мы сталкиваемся с неспособностью демократической системы эффективно регистрировать желания и мысли людей. Об этой неспособности свидетельствуют такие аномальные явления, как выборы в Великобритании 2005 года, где, несмотря на растущую непопулярность Тони Блэра (его регулярно признавали самым непопулярным человеком в Великобритании), это недовольство так и не смогло найти политически эффективного выражения. Что-то здесь явно было не так, и дело не в том, что люди «не знали, чего они хотят», а скорее в том, что циничное смирение помешало им воплотить свои желания в жизнь, и это породило странный разрыв между тем, что они думали, и тем, как они действовали (голосовали).
Примерно год назад похожий разрыв во Франции привел к более суровым последствиям – протестам gilets jaunes (желтых жилетов), ясно обозначившим тот опыт, который было невозможно перевести или перенести в термины политики институционального представительства, и поэтому в тот момент, когда Макрон призвал их представителей к диалогу и попросил их сформулировать свои жалобы в виде четкой политической программы, их специфический опыт испарился. Разве не то же самое произошло с Podemos в Испании? Согласившись играть в партийную политику и войти в правительство, они стали почти неотличимы от социалистической партии – и это еще один признак того, что представительная демократия работает не в полной мере.
Короче говоря, кризис либеральной демократии длится уже более десяти лет; пандемия Covid-19 просто обострила его. Основные предпосылки функционирующей демократии сегодня все больше и больше подрываются. Идея о доверии, на которое опирается демократия, лучше всего выражена в знаменитых словах Линкольна: «Можно все время дурачить некоторых, можно некоторое время дурачить всех, но нельзя все время дурачить всех». Давайте придадим этому высказыванию более пессимистичный оттенок: лишь в редкие исключительные моменты большинство людей живут в истине; основную часть времени они живут в не-истине, когда только меньшинство осознает истину. Решения, конечно, не найти в некой более «истинной» демократии, более инклюзивной для всех меньшинств; саму структуру либеральной демократии придется оставить в прошлом, а именно этого либералы боятся больше всего. Решение также не сводится к тому, чтобы самоорганизованное и мобилизованное гражданское общество (например, Podemos или «желтые жилеты») каким-то образом непосредственно захватило власть и заменило государство. Прямое правление масс – иллюзия; как правило, оно должно поддерживаться сильным государственным аппаратом. Путь к истинным переменам открывается только тогда, когда мы теряем надежду на перемены в рамках системы. Если это кажется слишком «радикальным», вспомните, что сегодня наш капитализм и так уже меняется, хотя и в противоположном смысле.