Так существует ли альтернатива этому кошмарному видению, кроме «человеческого лица» Байдена? Грета Тунберг недавно сформулировала три позитивных урока пандемии: «Можно относиться к кризису как к кризису, можно ставить здоровье людей выше экономических интересов и можно прислушиваться к науке»85. Да, но это лишь возможности. Можно также использовать кризис для маскировки других кризисов (например, из-за пандемии мы должны забыть о глобальном потеплении); можно использовать его, чтобы сделать богатых богаче, а бедных беднее (как это с беспрецедентной скоростью происходило в 2020 году); и, наконец, можно игнорировать или компартментализировать науку (люди, отказывающиеся от вакцинации, взрывной рост теорий заговора и т. д.). Скотт Гэллоуэй рисует более или менее точную картину наших коронавирусных времен:
Мы не любим говорить об этом вслух, но мне кажется, эта пандемия в значительной степени придумана для того, чтобы перевести 10 % богатейших людей в 1 % богатейших, а остальные 90 % – вниз… Мы как страна катимся к трем миллионам господ, которым служат 350 миллионов рабов. Мы решили защищать корпорации, а не людей. Капитализм буквально обрушится под собственным весом, если не восстановит свою эмпатическую опору… Мы решили, что капитализм означает любовь и сочувствие к корпорациям, а по отношению к индивидуумам – дарвинизм и жестокость86.
Так каков же выход по Гэллоуэю, как нам предотвратить коллапс общества? Его решение состоит в том, чтобы вернуть любовь в капитализм путем созидательного разрушения: позволить шатающимся бизнесам разориться, защищая тех, кто потеряет работу. Он объясняет: «Мы позволяем уволить людей, чтобы Apple смогла вывести Sun Microsystems из бизнеса, а затем берем это невероятное процветание и начинаем относиться к людям с большей эмпатией». Проблема, конечно, в том, кто эти таинственные «мы»? Как именно осуществляется перераспределение? Неужели мы просто увеличим налоги на победителей (в данном случае Apple), позволив им сохранять свое монопольное положение? Идея Гэллоуэя имеет некоторый диалектический оттенок: единственный способ уменьшить неравенство и бедность – дать рыночной конкуренции сделать свою жестокую работу (мы позволим уволить людей), а потом… что? Ожидаем ли мы, что сами рыночные механизмы создадут новые рабочие места? Или государство? Как реализуются на практике «любовь» и «эмпатия»? Или мы рассчитываем на эмпатию победителей и ожидаем, что все они будут вести себя как Гейтс и Баффет? Я нахожу это дополнение рыночных механизмов моралью, любовью и эмпатией крайне сомнительным. Вряд ли мы сможем взять лучшее от двух миров (рыночный эгоизм и моральную эмпатию); гораздо вероятнее, что мы получим худшее из обоих миров.
Человеческое лицо этого «лидерства с опорой на прозрачность, искренность и человечность» – Гейтс, Безос, Цукерберг – представители авторитарного корпоративного капитализма, изображающие из себя героев-гуманистов, нашу новую аристократию, которых наши медиа прославляют и цитируют, словно мудрых гуманистов. Гейтс жертвует миллиарды на благотворительность, но мы должны помнить, что он выступал против плана Элизабет Уоррен, предполагавшего небольшое повышение налогов. Он восхвалял Пикетти и однажды назвал себя чуть ли не социалистом, что (в очень специфическом, извращенном смысле), можно сказать, верно: его богатство происходит от приватизации того, что Маркс называл нашим «общим достоянием», нашим совместным социальным пространством, в котором мы перемещаемся и коммуницируем. Богатство Гейтса не имеет ничего общего с себестоимостью продуктов, продаваемых Microsoft (можно даже утверждать, что Microsoft платит своим работникам умственного труда относительно высокую зарплату); это не результат его успеха по производству хорошего программного обеспечения по более низким ценам, чем у конкурентов, или более интенсивной «эксплуатации» нанятых им работников. Гейтс стал одним из богатейших людей в мире за счет сдачи в аренду используемой миллионами людей коммуникационной платформы, которую он приватизировал и контролирует. И аналогично тому, как Microsoft приватизировала коммуникационное программное обеспечение, используемое большинством из нас, Facebook[19] приватизировал наши личные контакты, а Google приватизировал поиск информации… Новые мегакорпорации, возникающие в результате приватизации общего достояния, подтверждают (по крайней мере, в некоторой степени) идею о том, что сегодня мы являемся свидетелями подъема неофеодализма, феодального капитализма. Контролируя наше общее достояние, новые хозяева (Билл Гейтс, Илон Маск) действуют подобно феодалам. Вот что пишет об этом Джоди Дин:
В отличие от капиталиста, чья прибыль основывается на прибавочной стоимости, создаваемой наемными работниками в процессе производства товаров, феодальный сеньор извлекает прибыль при помощи монополии, принуждения и ренты… Цифровые платформы – это новые водяные мельницы, их владельцы-миллиардеры – новые феодалы, а их тысячи рабочих и миллиарды пользователей – новые крестьяне87.
Именно так работают Apple, Microsoft, Facebook[20] и Google. Мы сохраняем свободу личного выбора, но объем этого выбора определяется тем, какая корпорация приватизировала ту или иную часть нашего общего достояния: мы ищем любую необходимую нам информацию через Google, мы открыто определяем свою идентичность в публичной сфере через Facebook[21] и т. д. Эти мегакорпорации пытаются колонизировать наше будущее (Гейтс регулярно предлагает схемы организации нашей будущей жизни) и даже космическое пространство (Маск владеет множеством спутников и планирует строить поселения на Марсе).
Таким образом, в «восстании» Трампа против цифровых корпоративных сил есть доля правды. Стоит посмотреть подкасты «War Room» Стива Бэннона – величайшего идеолога популизма Трампа: нельзя не восхищаться тем, как много полуправд он объединяет в общую ложь. Его утверждение о том, что при Обаме разрыв между богатыми и бедными значительно увеличился, а крупные корпорации стали сильнее, верно, но при Трампе этот процесс продолжился, в дополнение к снижению налогов и печатанию денег для спасения корпораций. Таким образом, мы сталкиваемся с ужасной ложной альтернативой: великая корпоративная перезагрузка или националистический популизм, который делает вид, будто выступает против крупных корпораций, но в конечном итоге сводится к тому же самому. «Великая перезагрузка» – это формула того, как изменить кое-что (и даже многое), чтобы в сущности все осталось по-прежнему.
Так есть ли третий путь, помимо двух крайностей восстановления старой нормальности и корпоративной «великой перезагрузки»? Да – настоящая великая перезагрузка. Ни для кого не секрет, что именно нужно сделать – Грета Тунберг сформулировала это предельно ясно. Во-первых, мы должны, наконец, признать, чем является пандемический кризис: частью глобального кризиса всего нашего образа жизни, от экологии до новой социальной напряженности. Во-вторых, мы должны установить социальный контроль и регулирование экономики. В-третьих, мы должны полагаться на науку, но не просто признать ее агентом принятия решений. Почему нет? Давайте вернемся к Хабермасу, с которого мы начали: затруднительность нашего положения состоит в том, что мы вынуждены действовать, зная, что мы не знаем всех координат ситуации, в которой находимся, а бездействие само по себе играет роль действия. Но разве это не базовая ситуация для всякого действия? Наше большое преимущество заключается в том, что мы знаем, сколь многого мы не знаем, и это знание о нашем незнании открывает пространство свободы. Мы действуем, не зная всей ситуации в целом, но это не просто наше ограничение. Что дает нам свободу, так это то, что ситуация – по крайней мере, в нашей социальной сфере – сама по себе открыта, а не полностью (пред)определена.
Наша нынешняя ситуация в связи с пандемией, конечно, остается открытой. Мы усвоили первый урок: «легкого локдауна» недостаточно. Нам говорят, что «мы» (наша экономика) не можем позволить себе еще один жесткий карантин – так давайте изменим экономику. Карантин – самый радикальный негативный жест внутри существующего порядка. Путь дальше, к новому позитивному порядку, пролегает через политику, а не науку. Что нужно сделать, так это изменить нашу экономическую жизнь так, чтобы она смогла выдержать карантин и чрезвычайные ситуации, которые, несомненно, ожидают нас, точно так же, как война заставляет нас игнорировать рыночные ограничения и находить способ делать то, что «невозможно» в свободной рыночной экономике.
В марте 2003 года Дональд Рамсфелд, тогдашний министр обороны США, позволил себе немного любительской философии на тему отношения между известным и неизвестным: «Есть известные известные. Мы знаем, что знаем их. Есть известные неизвестные. Мы знаем, что не знаем их. Но есть и неизвестные неизвестные. Мы не знаем, что не знаем их»[22]. Он забыл добавить ключевой четвертый пункт: «неизвестные известные» – вещи, о которых мы не знаем, что мы их знаем, фрейдовское бессознательное, «знание, которое себя не знает», как выражался Лакан. Если Рамсфелд считал, что главными опасностями в противостоянии с Ираком были «неизвестные неизвестные» – угрозы со стороны Саддама, о которых мы даже не подозревали, то наш ответ должен быть таким: главные опасности – это, наоборот, «неизвестные известные», то есть отрицаемые убеждения и предположения, о наличии которых у самих себя мы даже не подозреваем. Мы должны прочесть утверждение Хабермаса о том, что у нас никогда не было столь обширного знания о незнании именно через эти категории: пандемия ударила по знанию о том, что (как нам казалось) мы знали; она заставила нас осознать, чего мы не знали, что не знали; и, в противостоянии ей, мы полагались на то, чего мы не знали, что знаем (все наши предположения и предубеждения, определяющие наши действия даже тогда, когда мы не осознаем их). Здесь мы имеем дело не с простым переходом от незнания к знанию, а с гораздо более тонким переходом от незна