ния к знанию о том, что мы не знаем, – наше позитивное знание при этом остается неизменным, но мы получаем пространство для маневра.
Именно в отношении того, чего мы не знаем, что мы знаем – наших предположений и предубеждений – подход Китая (а также Тайваня и Вьетнама) к пандемии оказался намного лучше, чем подход Европы и США. Я уже устал слышать: «Да, китайцы сдержали вирус, но какой ценой?» Хотя только анонимный источник может рассказать нам всю историю о том, что там происходило на самом деле, факт остается фактом: когда в Ухане вспыхнула эпидемия вируса, власти ввели карантин и остановили бóльшую часть производства по всей стране, явно поставив человеческие жизни выше экономики. Да, это произошло с некоторым опозданием, но они отнеслись к кризису чрезвычайно серьезно. Теперь они пожинают плоды, в том числе и экономические. И – давайте внесем ясность – это стало возможным только потому, что коммунистическая партия все еще способна контролировать и регулировать экономику: существует общественный контроль над рыночными механизмами, пусть и «тоталитарный». Но, опять же, вопрос не в том, как это сделали в Китае, а в том, как это следует сделать нам. Китайский путь – не единственный из эффективных, он не является «объективно необходимым» в каком-либо измеримом смысле. Пандемия – не просто процесс распространения вируса; это процесс, разворачивающийся в определенных экономических, социальных и идеологических координатах, которые возможно изменить.
Сейчас, на исходе 2020 года, мы живем в сумасшедшее время, когда надежда на эффективность вакцин смешивается с растущей депрессией и даже отчаянием из-за роста заболеваемости и почти ежедневного открытия новых неизвестных о вирусе. В принципе, ответ на вопрос «Что делать?» прост: у нас есть средства и ресурсы реструктурировать здравоохранение и экономику так, чтобы они отвечали потребностям людей в период кризиса. Однако, если процитировать последние строки песни «Хвала коммунизму» из пьесы Брехта «Мамаша Кураж и ее дети», Er ist das Einfache, das schwer zu machen ist («Он – то простое, что трудно совершить»). Есть много препятствий, из-за которых сделать это так трудно: прежде всего – глобальный капиталистический порядок и его идеологическая гегемония. Нужен ли нам тогда новый коммунизм? Да, но лишь такой, который я склонен называть умеренно консервативным коммунизмом: все необходимые шаги, от глобальной мобилизации против вирусных и других угроз до введения процедур по ограничению рыночных механизмов и социализации экономики, но консервативные (в том смысле, что усилия должны прилагаться для сохранения условий человеческой жизни, и такое сохранение, как ни парадоксально, как раз и требует изменения порядка вещей) и умеренные (в смысле осторожности, с учетом непредсказуемых побочных эффектов наших мер).
Как указывал Эммануэль Рено, важнейшая марксистская категория, которая вводит классовую борьбу в самую суть критики политэкономии, – это так называемые законы-тенденции, описывающие вынужденную тенденцию в капиталистическом развитии, например, тенденцию падения нормы прибыли. (Как отметил Рено, уже Адорно настаивал на этих аспектах Марксовой концепции «Tendenz», что делает ее несводимой к простому «тренду»88.) Описывая эту «тенденцию», сам Маркс использует термин антагонизм. Падающая норма прибыли – это тенденция, подталкивающая капиталистов к более интенсивной эксплуатации рабочих, а рабочих – к сопротивлению ей, так что исход не предопределен, а зависит от борьбы; например, в некоторых государствах всеобщего благосостояния организованные рабочие вынудили капиталистов пойти на значительные уступки. Коммунизм, о котором я говорю, – это именно такая тенденция. Причины очевидны: нам необходимы глобальные действия для борьбы с угрозами здоровью и окружающей среде, а экономику нужно будет каким-то образом социализировать. И мы должны рассматривать преобладающий набор реакций глобального капитализма на пандемию (фальшивая «великая перезагрузка», националистический популизм, сведенная к сочувствию солидарность и т. д.) именно как реакцию на коммунистическую тенденцию.
Так каким же образом восторжествует коммунистическая тенденция? Печальный ответ таков: в результате новых кризисов. Давайте внесем ясность: вирус атеистичен в самом прямом смысле этого слова. Да, мы должны проанализировать, какова социальная обусловленность пандемии, но в основном это продукт бессмысленной случайности, в нем нет никакого «более глубокого послания» (для нас он не может быть Божьим наказанием, каким была чума в Средневековье). Прежде чем выбрать знаменитые слова Вергилия «acheronta movebo»[23] в качестве девиза для «Толкования сновидений», Фрейд рассматривал другие строки – слова сатаны из «Потерянного рая» Мильтона: «В надежде силы новые найти иль почерпнуть в отчаяньи решимость». Так и мы, современные ипостаси Сатаны, разрушающие свою землю, должны реагировать на вирусные и экологические угрозы. Если мы вынуждены признать, что наша ситуация безнадежна, то нам следует избавиться от отчаяния. Нам нужно согласиться, что наше положение отчаянное, и решительно действовать в соответствии с этим. Снова процитирую Грету Тунберг: «Делать все, что в наших силах, уже недостаточно. Теперь нам нужно сделать то, что кажется непосильным». Футурология имеет дело с возможным; нам же необходимо сделать то, что (с точки зрения существующего глобального порядка) невозможно.
24. Христос во времена пандемии
В Рождество мы празднуем рождение Иисуса Христа. Что это уникальное и даже, говоря словами Гегеля, чудовищное событие (в гротескной диспропорциональности сам Бог, а не его посланник или пророк, предстает обычным человеком в нашей обычной реальности) означает для нас сегодня, когда большая часть человечества искалечена жестокой пандемией и находится под угрозой многих других опасностей, от глобального потепления до социальных волнений? В каком-то смысле, мы живем в аду, охваченные постоянным напряжением и депрессией, поскольку пандемия нарушила повседневную жизнь, к которой мы привыкли. И вот появляется Христос – но как? Стандартный ответ таков: мы должны помнить, особенно в трудные времена, что есть высшая всемогущая сила, любящая и защищающая нас, поэтому мы должны обращаться к Нему с молитвой и довериться своей судьбе. Какими бы мрачными ни казались обстоятельства, спасение уже не за горами. И, возможно, Бог допустил пандемию, чтобы предупредить нас…
Я думаю, что от всего этого традиционного направления мыслей следует отказаться. Мы должны приложить больше усилий, чтобы понять уникальную роль Христа, которая ускользает не только от традиционного христианства, но даже от мистицизма в его лучшем проявлении – здесь я имею в виду, конечно, Майстера Экхарта. Экхарту иногда приписывается (не встречающееся в его работах), высказывание о том, что он предпочел бы быть в аду с Иисусом, чем на небесах без него. Это утверждение следует рассматривать не просто как гипотезу, а как реальный выбор, стоящий перед нами: выбор между Богом и Христом, между раем и адом. Как писал Артур Рембо в книге «Одно лето в аду», «Я думаю, что оказался в аду, значит, я существую». Необходимо принять это утверждение в его полном картезианском смысле: только в аду я могу существовать как единственное, неповторимое «Я».
Мистики продвигаются от временного порядка тварей к первозданной бездне вечности, но избегают ключевого вопроса: как возникают твари из этой первозданной бездны? Не «как нам достичь вечности из нашего временного конечного бытия?», а «как может сама вечность снизойти во временное конечное бытие?» Единственный ответ заключается в том, что вечность – это идеальная тюрьма, удушающее заключение, и только падение в жизнь существ открывает Доступ к человеческому (и даже божественному) опыту. Этот довод очень четко сформулировал Г. К. Честертон, написавший по поводу модного утверждения о «предполагаемой духовной тождественности буддизма и христианства»: «Любовь жаждет личности; следовательно, любовь жаждет разделения. Побуждение христианства – радоваться тому, что Бог разделил вселенную на частички… Христианство – это меч разделяющий и освобождающий. Ни в какой другой философии Бог не радуется разделению вселенной на живые души»89. И Честертон полностью осознает, что Богу недостаточно отделить человека от Себя, чтобы человечество полюбило Его – это разделение ДОЛЖНО отразиться и в Самом Боге, чтобы Бог был оставлен им Самим: «Мир содрогнулся и солнце затмилось не тогда, когда Бога распяли, а когда с Креста раздался крик, что Бог оставлен Богом». Из-за этого параллелизма между изоляцией человека от Бога и изоляцией Бога от Самого Себя, христианство, как пишет Честертон,
поистине революционно. Что доброго человека могут казнить, это мы и так знали, но казненный Бог навеки стал знаменем всех повстанцев. Лишь христианство почувствовало, что всемогущество сделало Бога неполноценным. Лишь христианство поняло, что полноценный Бог должен быть не только царем, но и мятежником[24].
Честертон полностью осознает, что тем самым мы приближаемся «к тайне слишком глубокой и страшной». Он пишет: «В истории Страстей отчетливо улавливаешь эмоциональный намек на то, что Создатель мира (каким-то непостижимым образом) прошел не только через страдания, но и через сомнение». В стандартной форме атеизма освобожденные люди перестают верить в Бога; в христианстве Бог умирает за Самого Себя – вопрошая «Отче, почему Ты оставил меня?», сам Христос совершает то, что для христианина является величайшим грехом: Он колеблется в своей Вере.
Если отнестись к этому парадоксу всерьез, то мы не можем позволить себе искать прибежища в стандартной трансцендентной фигуре Бога как тайного Господина, знающего смысл того, что кажется нам бессмысленной катастрофой; Бога, видящего всю картину, в которой то, что мы воспринимаем как бедствие, способствует глобальной гармонии. Если взять такое событие, как Холокост или гибель миллионов людей в Конго за последние годы, разве не непристойно утверждать, что эти ужасы имеют более глубокий смысл, поскольку они способствуют гармонии Целого? Существует ли такое Целое, которое может телеологически оправдать и, следовательно, искупить Холокост? Смерть Христа на кресте означает, что нужно безоговорочно отбросить представление о Боге как о трансцендентном хранителе, гарантирующем счастливый исход наших действий, дающем гарантию исторической телеологии – смерть Христа есть смерть