истской борьбы, в которых доминируют ценности среднего класса, являются феминистскими.
Эта особая роль классовой борьбы утрачивается, когда рабочий класс сводится к одной из других социальных групп, чья идентичность требует защиты. В Германии и некоторых других странах с недавних пор наблюдается появление расплывчатой концепции так называемого классизма – по сути, классовой версии политики идентичности. Работников учат защищать и продвигать свои социально-культурные обычаи и самоуважение, утверждая осознание решающей роли, которую они играют в социальном воспроизводстве. Таким образом, рабочее движение становится рядовым элементом в цепочке идентичностей, подобно той или иной этнической принадлежности или сексуальной ориентации. Такое «решение» «проблемы рабочих» характерно для фашизма и популизма, которые проявляют уважение к рабочим и признают, что их часто эксплуатируют, а также (часто искренне) хотят улучшить их положение в рамках существующей системы. Так, Трамп явно выступал в защиту американских рабочих от банков и недобросовестной конкуренции со стороны Китая.
В области кинематографа последним примером такого «классизма» можно назвать фильм «Земля кочевников» (реж. Хлоя Чжао, 2020) о повседневной жизни наших «кочевых пролетариев» – рабочих без постоянного дома, живущих в трейлерах и устраивающихся то на одну временную работу, то на другую. Они показаны как порядочные люди, исполненные спонтанной доброты и солидарности друг с другом, живущие в своем мире маленьких обычаев и ритуалов, наслаждающиеся своим скромным счастьем (даже опыт случайной работы в упаковочном центре Amazon оказывается довольно позитивным…). Именно такими наша гегемонистская идеология любит видеть рабочих – неудивительно, что фильм стал главным лауреатом последней премии «Оскар». Хотя изображенные в фильме жизни довольно жалки, нас подталкивают к тому, чтобы насладиться им благодаря очаровательным подробностям специфического быта рабочих, а основной посыл картины таков: получайте удовольствие от жизни кочевого пролетария!
Именно отказ быть таким элементом в цепи идентичностей определяет подлинное рабочее движение. В Индии я встречался с представителями самых низов низшей касты неприкасаемых: чистильщиками ямных уборных. Я спросил их, какова основная предпосылка их программы, чего они хотят, и они немедленно дали мне ответ: «Мы не хотим быть самими собой, тем, чем мы являемся». Здесь мы сталкиваемся с образцовым примером «оппозиционной детерминации» по Гегелю и Марксу: всеобщий классовым антагонизм, пересекая все социальное поле, встречается с самим собой как с одним из его видов, в классе рабочих, которые, будучи, по словам Жака Рансьера, «частью не-части» социального тела, без надлежащего места в нем, являются воплощенным антагонизмом.
Так что же означает классовая борьба в Индии в мае 2021 года, когда число ежедневных новых случаев заражения COVID-19 в стране бьет рекорды? Арундхати Рой права, утверждая, что в Индии «мы являемся свидетелями преступления против человечности»129. Но это не просто гуманитарный урок, когда мы должны забыть о политической борьбе и всеми силами противостоять катастрофе в области здравоохранения. Чтобы в полную силу противостоять катастрофе в области здравоохранения, необходимо задействовать многие аспекты классовой борьбы – глобальной и локальной. Только сейчас, когда уже слишком поздно, мы слышим призывы к развитым странам помочь Индии. Международная солидарность часто напоминает пресловутого мужа, который ждет, пока его жена сделает работу на кухне, а затем, будучи уверенным, что почти все готово, великодушно предлагает свою помощь. Индия была провозглашена «аптекой мира» за экспорт лекарств, но теперь, когда она сама в них нуждается, развитый Запад продолжает ковид-национализм вместо срочной, тотальной «коммунистической» мобилизации для сдерживания пандемии в Индии. Мы также должны признать очевидные внутренние причины. Индия «спасла мир, все человечество, от большой трагедии, успешно взяв коронавирус под контроль», – хвастался Нарендра Моди в январе130. Однако своей националистической политикой он не только преступно игнорировал предупреждения об опасности новой волны заражений, но и продолжил антимусульманское наступление (включая массовые общественные предвыборные митинги), и Индия, как следствие, упустила уникальную возможность активизировать индуистско-мусульманскую солидарность для борьбы с пандемией.
Но разве не справедливо и обратное? Разве классовый антагонизм не пронизан также расовой и сексуальной напряженностью? Мы должны отвергнуть это предположение по ясной причине: существует формальное различие между классовым антагонизмом и другими антагонизмами. В случае антагонизмов в отношениях между полами и сексуальными идентичностями борьба за эмансипацию направлена не на уничтожение некоторых идентичностей, а на создание условий для их неантагонистического сосуществования, и то же самое касается напряженности между этническими, культурными или религиозными идентичностями: цель состоит в том, чтобы обеспечить их мирное сосуществование, их взаимное уважение и признание. Классовая борьба происходит иначе. Она направлена на взаимное признание и уважение классов только в ее фашистской или корпоративной версиях. Классовая борьба – это «чистый» антагонизм: цель угнетенных и эксплуатируемых – уничтожить классы как таковые, а не добиться их примирения[29]. Вот почему классовая борьба «резонирует» в других видах борьбы иначе, чем те резонируют в ней; она привносит в них элементы непримиримого антагонизма.
Итак, теперь мы видим, почему в конфликте между Окасио-Кортес и радикальными демократическими социалистами обе стороны неправы, хотя они правы в противостоянии друг с другом. Что их объединяет, так это опасность оппортунизма: прагматический оппортунизм, с одной стороны (опасность попасть в гегемонистское пространство, стать его «радикальным» дополнением), и принципиальный оппортунизм, с другой (опасность отказа от любого взаимодействия как от компромисса и, следовательно, критика реальности с безопасного расстояния). Обеим сторонам не хватает надлежащего диалектического единства теории и практики, при котором теория не только оправдывает конкретные меры, но и легитимирует наше «слепое» вмешательство в непрозрачную ситуацию, давая нам понять, что ситуация может измениться непредсказуемым образом из-за нашего вмешательства. Как сказал Макс Хоркхаймер несколько десятилетий назад, девиз истинных радикальных левых должен звучать так: «Пессимизм в теории, оптимизм на практике».
30. «Мы должны жить, пока не умрем»: что Rammstein могут рассказать нам о жизни в пандемию?
Одна из мудростей, которыми пичкают нас медиа, заключается в том, что пандемия COVID-19 научила нас иметь в виду непредсказуемость жизни, смертность и биологические ограничения. Идея состоит в том, что мы должны отказаться от мечтаний о господстве над природой и принять свое скромное место в ней. Есть ли более отрезвляющий урок, чем унижение и низведение почти до полного бессилия вирусом – примитивным механизмом самовоспроизводства, который некоторые биологи даже не считают формой жизни? Неудивительно, что так громко звучат призывы к новой этике скромности и глобальной солидарности… Но является ли это истинным уроком пандемии? Что, если проблема нашей жизни в тени пандемии прямо противоположна: не смерть, а жизнь – странная жизнь, которая тянется, не позволяя нам ни спокойно жить, ни быстро умереть?
Какую позицию по отношению к жизни мы должны занять в такой сложной ситуации? Возможно, на правильный ответ указывает песня группы Rammstein «Dalai Lama». Ее текст написан по мотивам баллады Гете «Der Erlkönig» («Король эльфов», или «Лесной царь»), в котором рассказывается об отце и сыне, едущих верхом на лошади, когда ветер начинает гипнотизировать ребенка, и в конце концов ребенок умирает. В песне ребенок находится на борту самолета со своим отцом; как и в балладе, путешественникам угрожает таинственный дух, который «приглашает» ребенка присоединиться к нему (хотя только ребенок слышит приглашение духа). Однако в балладе встревоженный отец мчится за помощью, держа ребенка на руках, и затем обнаруживает, что его сын мертв; в песне Rammstein сам отец является причиной смерти ребенка… Какое отношение все это имеет к Далай-ламе? Песня не только высмеивает страх нынешнего Далай-ламы перед полетами, но и демонстрирует более тесную связь с сутью буддийского учения. Страх Далай-ламы перед полетом странным образом отражается в фигуре Господа: «Человеку не место в воздухе, поэтому Господь на небесах призывает своих сыновей на ветру» вызвать сильную турбулентность, которая убьет ребенка. Но как? Не разбивая самолет, но непосредственно преследуя душу ребенка: «Хор струится с облаков, / Вползает в маленькое ушко, / Иди сюда, останься здесь, / Мы добры к тебе, / Мы тебе братья». Голос дьявола – не жестокий крик, а нежный любящий шепот.
Эта двусмысленность принципиальна: грубая внешняя угроза усиливается хором соблазняющих голосов, которые слышит только ребенок. Ребенок борется с искушением отдаться этим голосам, но отец, который стремится его защитить, держит его слишком крепко, не замечает, как тот задыхается, и «выталкивает душу из ребенка». (Обратите внимание на двусмысленный финал песни: в тексте не говорится, что самолет упал, просто была сильная турбулентность.) Отец (который, очевидно, символизирует Далай-ламу) хочет защитить ребенка от внешней угрозы реальности (турбулентности), но своей чрезмерной защитой убивает сына. Здесь есть и более глубокое тождество между Далай-ламой и «королем всех ветров». Очевидный вывод состоит в том, что буддийская защита от боли и страданий умерщвляет нас, исключает из жизни. Итак, если процитировать известный иронический парафраз первых строк гимна ГДР, то идея песни «Dalai Lama» фактически звучит так: «Einverstanden mit Ruinen / Und in Zukunft abgebrannt» («Согласные с руинами / и в будущем сгоревшие дотла»)