одновременно вероятной и невозможной: это была сложная и противоречивая идея, сохранившаяся вплоть до фатальной даты»151. Начавшись, она внезапно стала реальной и возможной, и в этом ретроактивном появлении вероятности заключен парадокс:
«Я никогда не воображал, что можно вставить реальность в прошлое и таким образом вернуться назад во времени. Однако можно, без всякого сомнения, вставить в реальность возможное, или, точнее, в каждый момент возможное само вставляется туда. Поскольку непредсказуемая и новая реальность создает саму себя, ее образ отражается позади себя в неопределенном прошлом: эта новая реальность обнаруживает себя как являвшаяся возможной все это время; но лишь в точный момент своего фактического возникновения она начинает быть всегда существовавшей, и поэтому я говорю, что ее возможность, которая не предшествует своей реальности, станет предшествовавшей ей, как только эта реальность возникнет»152.
До начала войны люди знали, что существует угроза военного конфликта, но не очень верили, что он может произойти; они считали войну невозможной. В нашей повседневной эпистемологии знание считается выше (сильнее) веры: вы верите во что-то, чего не знаете до конца, а полное знание автоматически предполагает веру. Однако в случае, описанном Бергсоном, мы имеем знание без веры. Как только война началась, позиция людей быстро и автоматически ренормировалась: война была принята как возможная. Парадокс заключается в том, что действительность предшествует возможности и обосновывает ее: как только то, что считается невозможным, происходит, оно становится возможным.
Однако с пандемией все пошло (почти) в противоположном направлении. До того, как разразилась пандемия, ее возможность и даже неизбежность широко обсуждались; все были уверены, что она случится, и можно даже предположить, что это знание не означало отсутствия веры. Таким образом, хотя вирусная катастрофа считалась возможной, пока она только предсказывалась, когда она действительно поразила нас, мы не смогли заставить себя поверить в нее. Она не была «нормализована», но была (и до сих пор для многих остается) воспринята как невозможная, дезавуированная целым рядом различных модальностей (прямое отрицание, теория заговора и т. д.). Здесь следует иметь в виду аспект темпоральности: когда мы говорим о крупных катастрофах, таких как эпидемии и глобальное потепление, даже в состоянии паники мы, как правило, локализуем их в не слишком близком будущем (через десятилетие или около того), что отражает часто звучащее утверждение «если не начать действовать сейчас, скоро будет слишком поздно». Или же мы локализуем катастрофу в отдаленном регионе (коралловые рифы на севере Австралии исчезают, ледники тают…). Однако пандемия только что случилась – она обрушилась на нас со всей силой и почти остановила нашу социальную жизнь.
Итак, какую этическую позицию мы должны занять в таком сложном положении? Главное препятствие на пути к нашей полной этической вовлеченности, то, что мешает нам активно бороться с проблемой, – просто усталость. Парадокс так называемой ковидной усталости заключается в том, что, хотя чаще всего соблюдение повторяющихся и стабильных обычаев считается причиной утомительности жизни, в эти дни мы устали, напротив, от отсутствия этих стабильных обычаев. Мы устали жить в непрерывном исключительном состоянии, ожидая от государства новых правил, указывающих нам, как взаимодействовать, не имея возможности расслабиться в нашей повседневности. Многие, в том числе Райнер Парис, опубликовали эссе, в которых выражается сожаление по поводу продолжающегося разрушения повседневной жизни пандемией и описываются угрозы, которые она представляет для рутинных действий, скрепляющих общество153. Знаете, какой один из лучших голдвинизмов? Когда Сэму Голдвину сообщили, что критики жалуются на старые клише в его фильмах, он написал записку для своего сценарного отдела, в которой говорилось: «Нам нужно больше новых клише!» И это верно в более общем плане; наша самая трудная задача сегодня – создать «новые клише» для обычной повседневной жизни.
Конечно, существуют огромные культурные различия в том, как действует преобладающее чувство усталости. Бен Чхоль Хан прав, когда указывает, что усталость от ковида намного выше в развитых западных обществах, поскольку граждане там больше, чем где-либо, живут под гнетом компульсии достижений:
Компульсия достижений, которой мы подвергаем себя… сопровождает нас в свободное время, мучает нас даже во сне и часто приводит к бессоннице. Оправиться от компульсии достижений невозможно. Именно это внутреннее давление, в частности, утомляет нас… Рост эгоизма, атомизации и нарциссизма в обществе – глобальное явление. Социальные сети превращают всех нас в производителей, предпринимателей, для которых бизнес – их собственное эго. Тем самым эго-культура глобализуется и разрушает общность, разрушает все социальное. Мы производим себя и выставляем себя на всеобщее обозрение. Это самопроизводство, это постоянное «выставление напоказ» эго утомляет и подавляет нас… Фундаментальная усталость в конечном счете является разновидностью усталости эго. Работа на дому усиливает ее, запутывая нас еще глубже в самих себе. Нам не хватает других людей, которые могли бы отвлечь нас от нашего эго.<…>Отсутствие ритуалов – еще одна причина усталости от работы на дому. Во имя гибкости мы теряем фиксированные темпоральные структуры и архитектуру, которые стабилизируют жизнь и придают ей энергию154.
Можно было бы предположить, что если депрессивная усталость вызвана нашим постоянным «самопроизводством» в позднем капитализме, то карантин в период пандемии должен облегчить ситуацию: раз мы гораздо сильнее изолированы социально, то мы должны испытывать меньшее давление, принуждающее нас быть эффективными для других. К сожалению, в действительности результат почти противоположен: наши деловые и социальные контакты в значительной степени переносятся в Zoom и социальные сети, где мы еще более интенсивно демонстрируем и производим себя, обращая больше внимания на то, как нас воспринимают. Пространства для общения, в которых мы можем расслабиться и избежать необходимости выставлять себя напоказ, в значительной степени упраздняются. Следовательно, парадокс заключается в том, что в условиях карантина и работы на дому из-за пандемии наше постоянное «выставление себя напоказ» в некотором смысле усиливается: мы излучаем энергию в Zoom и сидим усталые дома в одиночестве.
Очевидно, что даже такое элементарное чувство, как усталость, в конечном счете идеологическое, это результат игры в самовыражение, которая является частью нашей повседневной идеологии. Младен Долар155 обозначил наше сложное положение, заимствовав подходящий термин у Вальтера Беньямина: диалектика в бездействии [Dialektik im Stillstand]. Эта позиция также является позицией неопределенности, в которой мы с тревогой ждем, когда все придет в движение, когда взорвется Новое. Однако чувство застоя, оцепенения и растущей невосприимчивости, приводящее к тому, что все больше людей игнорируют новости и перестают интересоваться будущим, очень обманчиво; оно маскирует тот факт, что мы живем в период беспрецедентных социальных перемен. С момента начала пандемии глобальный капиталистический порядок сильно изменился – большой прорыв, которого мы с нетерпением ждем, уже происходит.
Обычной реакцией на этот продолжающийся прорыв, господствующей формой мышления о пандемии, является сочетание предсказуемых мотивов: вместе с пандемией не только резко обострилась социальная и экономическая напряженность, но нам также напомнили о том, что мы являемся частью природы, а не ее центром, и поэтому должны изменить свой образ жизни, ограничивая свой индивидуализм, развивая новые формы солидарности и принимая свое скромное место среди разных форм жизни на земле. Или, как выразилась Джудит Батлер,
пригодный для жизни людей мир зависит от цветущей земли, на которой люди не занимают центральное место. Мы выступаем против токсинов в окружающей среде не только для того, чтобы мы, люди, могли жить и дышать, не опасаясь отравиться, но и потому, что вода и воздух должны жить своей жизнью, не зависящей от нас. Демонтируя ригидные формы индивидуальности в эту эпоху взаимосвязанности, мы можем представить себе меньшую роль человеческих миров на этой земле, от возрождения которой мы зависим, а это последнее, в свою очередь, зависит от нашей меньшей и более осознанной роли156.
В этом фрагменте мне кажутся проблематичными по крайней мере два момента. Во-первых, зачем фокусироваться на «ригидных формах индивидуальности»? Разве сегодня перед нами стоит не противоположная проблема, а именно, преобладание чрезмерно гибких форм индивидуальности, готовых приспосабливаться ко все новым ситуациям, живя под постоянным давлением необходимости «заново изобретать» себя, воспринимая каждую стабильную форму как «угнетающую»? Кроме того, разве пандемия не является столь травмирующей именно потому, что лишает нас неизменных и надежных ежедневных ритуалов?
Во-вторых, не слишком ли просто настаивать на том, что «вода и воздух должны жить своей жизнью, не зависящей от нас», то есть что мы должны играть более скромную роль на земле? Глобальное потепление и другие экологические угрозы требуют от нас прямого коллективного вмешательства в окружающую среду, в хрупкое равновесие форм жизни, которое будет невероятно мощным. Когда мы утверждаем, что необходимо сдержать повышение глобальной средней температуры в пределах двух градусов Цельсия, мы говорим (и пытаемся действовать) как генеральные менеджеры жизни на земле, а не как скромный вид, не возвышающийся над другими. Очевидно, что возрождение земли зависит не от «нашей меньшей и более осознанной роли», а от нашей гигантской роли, и такова правда, лежащая в основе всех разговоров о нашей конечности и смертности. Здесь мы получаем крайнюю форму разрыва, уже существующего в современной науке и субъективности. Современная наука и субъективность, направленные на господство над природой, строго взаимосвязаны с видением человечества как просто еще одного вида на земле. Если мы должны заботиться также о жизни воды и воздуха, это означает именно то, что мы являемся, по Марксу, «универсальными существами», способными выйти за пределы самих себя и воспринимать себя как второстепенный элемент тотальности природного мира. В досовременные времена, когда человечество считало себя венцом творения, это, как ни странно, подразумевало гораздо более скромную позицию.