[907], которую, по сведениям Розеншейна, возглавлял некто Бейкер, «бывший военный министр» и «кандидат от демократической партии в президенты США»[908]. Переговоры с Дарвином, однако, ни к чему не привели. Цена оказалась не под силу даже группе покупателей[909]. «Антиквариат» продал Синайский кодекс полтора года спустя, в декабре 1933 года, Британскому музею и по значительно меньшей цене – 100 тыс. фунтов. Но даже эту сумму пришлось добывать всем британским миром: часть денег обещало дать правительство, остальное собирали по подписке[910].
Через посредников Розеншейну удалось выйти и на таких толстосумов, как Джон Морган-младший[911] и Джон Рокфеллер-старший[912]. В этом ему помог некто Чарлз Рехт[913], который, по заверениям Розеншейна, имел связи во всех слоях общества Нью-Йорка. Рехт встретился с директором библиотеки и музея Моргана мисс Белл Грин[914] и предложил банкирскому дому купить шедевры живописи из российских музеев, в том числе и работы импрессионистов, а также Синайский кодекс. Мисс Грин начала с того, что они «не покупали и не покупают от лица, связанного с советским правительством». Она сказала, что сделка возможна только через посредничество частной фирмы, но в настоящий момент эта попытка все равно бесполезна, так как «денег для этого у них нет». Она заинтересовалась лишь Синайским кодексом, что не удивительно – библиотека, основанная банкиром Джоном Пирпонтом Морганом-старшим, славилась коллекцией древних рукописей, – но подчеркнула, что к этому вопросу можно будет вернуться только после улучшения финансового положения[915]. «Советы за все вещи требуют втридорога, думая, что у американцев деньги валяются на улице, – в сердцах якобы сказала она. – Этого не было раньше, а подавно нет и сейчас». Во время экономической депрессии Морганы несли большие потери и вынуждены были распродать часть своей знаменитой коллекции.
До Рокфеллера Розеншейн тоже добрался с помощью Рехта. Рехт позвонил зятю Рокфеллера[916], адвокату Мельтону. Тот заинтересовался предложенными комиссионными, 25–30 тыс. долларов, и поспешил пригласить Рехта к себе. Встреча состоялась. Когда Мельтон узнал более подробно о сути дела, то сказал, что считает момент неудачным, но пообещал переговорить «со стариком» – Рокфеллеру-старшему в то время уже было почти 93 года. И ведь поговорил! Ответ, однако, был категоричен: «Никаких покупок у советского правительства быть не может. Аморально покупать вещи, которые десятки, а то и сотни лет принадлежали почетным гражданам России». Рокфеллер был очень набожным человеком, за что заслужил прозвище Дьякон. Он раздал сотни миллионов на благотворительность, но сотрудничать с воинствующими атеистами не желал, хотя и оговорился, что если у него и был бы интерес к покупке, то покупал бы он через посредников, то есть те фирмы, которым он доверяет. Так трудности с долларовой наличностью усугублялись еще и тем, что влиятельные и богатые коллекционеры не хотели иметь дело с коммунистами.
Розеншейн хотел встретиться и с главным американским клиентом «Антиквариата» – министром финансов США Эндрю Меллоном. Но того в Нью-Йорке не было, уехал в Вашингтон, а по возвращении немедленно выехал в Лондон. «Никакой связи с ним установить не удалось», – отчитался Розеншейн.
Под занавес[917] Розеншейн решил попытать счастья у антиквара Чарлза Хеншеля, главы фирмы «Нодлер и Ко»[918], той самой, что была американским посредником в грандиозной продаже шедевров Эрмитажа Эндрю Меллону. Но Хеншель, по словам Розеншейна, «отказался не только явиться в Амторг или другое место, но и вести переговоры на эту тему. Он заявил моему посреднику, что не хочет зря терять ни своего ни моего времени, никаких сейчас продаж он производить не сможет» по причине плохой конъюнктуры антикварного рынка. По словам Розеншейна, Хеншель рассказал, что он торговал у Советов две картины ван Гога, «Ночное кафе» и «Кусты»[919], и предложил за них 80 тыс. долларов. Русские долго колебались, но согласились, но он тем не менее не сможет заключить сделку, так как покупателя на картины нет[920].
«Денег нет ни у кого» – таков был отчаянный вывод Розеншейна. Он рефреном звучит в его письмах из Нью-Йорка, написанных в апреле и мае 1932 года: «отсутствие денег – единодушный вопль», «состояние рынка таково, что нет возможности что-либо сделать», «нет никакой возможности что-нибудь продать из произведений крупных мастеров», «итог пока что сводится к нулю» и т. д. и т. п. В конце машинописного письма-отчета в Наркомторг в мае 1932 года Розеншейн от руки приписал «На успех не рассчитываю». Вполне возможно, что эта приписка появилась после неудачных переговоров с американскими толстосумами. При отсутствии покупателей Розеншейн информировал Мессинга, что собирается «совершенно прекратить дальнейшую работу по линии Антиквариата».
В Москве с письма Розеншейна сделали три копии. Их послали Молотову, Рудзутаку в ЦКК и наркому торговли Розенгольцу[921], чтобы и «наверху» знали, что рассчитывать не на что. Понимание истинной ситуации на антикварном рынке, о которой докладывали гонцы, подобные Розеншейну, вскоре привело к остановке продажи музейных шедевров. Даже сталинское руководство, наконец, поняло, что антикварный рынок мертв. 2 мая 1932 года Розеншейн написал в Москву:
Всю работу по антиквариату закончил. Перспектив нет никаких. Иконной выставкой заниматься не буду, на сегодняшний день это – безнадежное дело[922].
Но даже если бы у западных музеев, коллекционеров и антикваров в то время было достаточно средств, то они, скорее всего, скупили бы Эрмитаж, а не Третьяковскую галерею, Русский или Исторический музеи с их иконными коллекциями. Несмотря на тяжелое для антикварного рынка время, крупные сделки по купле-продаже произведений искусства все же совершались. Меллон, например, выложил около 7 млн долларов за двадцать один шедевр Эрмитажа. В мае – июле 1931 года в Париже прошла выставка византийского искусства, в конце которой было распродано значительное число экспонатов[923]. Но, в отличие от западноевропейской или византийской живописи, русская иконопись была для Запада неизвестным искусством. По образному сравнению Венди Салмонд, американские коллекционеры начала 1930‐х годов напоминали «младенцев в дремучем лесу», русские иконы для них были непонятны, а образовывать богачей-коллекционеров было некому[924]. В западных музеях русских икон практически не было[925], как не существовало и литературы о древнерусском искусстве на иностранных языках, за исключением академичной и во многом устаревшей к тому времени монографии Кондакова и исследования Анисимова об иконе «Богоматерь Владимирская» на английском языке, а также нескольких работ Муратова на французском[926]. Богатые американские коллекционеры были бизнесменами, профессионально далекими от мира искусства. Их вкус формировали такие акулы антикварного рынка, как Джозеф Дювин, но и антиквары в то время имели мало понятия о русских иконах и рисковать не хотели. Выставка русских икон на Западе стала первым уроком о художественном и историческом значении русского средневекового искусства. Была вспахана лишь первая борозда на огромном целинном поле незнания.
Получалось, что немногие западные специалисты, которые понимали значение русской иконы в мировом искусстве, не имели состояний, а те предприниматели, которые имели деньги, вкладывали их в то, что было проверено временем и антикварным рынком, в произведения старых западноевропейских мастеров. Действительно, советская иконная выставка пробудила огромный интерес, но ажиотаж был вызван не только пониманием ценности древнерусского искусства, но и скандалами вокруг советского государства. Не проходило и дня на Западе, чтобы газеты не публиковали что-нибудь сенсационное о жизни первой и в то время единственной коммунистической страны мира[927].
Шедевры иконописи, те, что были на выставке, и те, что находились в российских музеях, в начале 1930‐х годов спас не успех заграничной выставки и не заговор интеллигенции во главе с Грабарем, как считал Тетерятников и иже с ним, а то, что серьезного спроса на этот товар не было. Предложи Меллон миллионы долларов не за Рафаэля и Боттичелли, а за иконы, ему бы продали всю выставку, забыв о гарантиях возвращения икон на родину, данных музеям. Да что там выставку, упаковали и отправили бы за рубеж и рублевскую «Св. Троицу», и «Богоматерь Владимирскую» XII века, да не в копиях, а оригиналы. Продажа десятков главных шедевров картинной галереи Эрмитажа не позволяет усомниться в реальности такой угрозы. Индустриализация требовала жертв.
Но иконного Меллона в то время не существовало. Открытие древнерусского искусства состоялось поздно: для самих россиян – на рубеже XIX – ХХ веков, благодаря систематической расчистке икон, для Запада – на рубеже 1920–1930‐х годов, во многом благодаря первой советской заграничной иконной выставке. Именно поэтому выставка, несмотря на всю опасность коммерческих заигрываний Грабаря и Анисимова, не вышла за пределы первоначального плана и не привела к музейной катастрофе. Она так и осталась выставкой подготовительного коммерческого характера в соответствии с принципом, сформулированным Луначарским: «сначала ошеломим научностью, а потом откроем магазин этого добра». То, что Запад в самый острый момент валютного кризиса в СССР не знал древнерусское искусство, обернулось благом для российских музеев и россиян.