Тем временем неотвратимо надвигалась новая мировая бойня, и державы искали союзников. СССР нуждался в них как никто другой, мало кто из мировых лидеров хотел сотрудничать с коммунистами. К тому же террор, свирепствовавший в стране, отпугнул бывших друзей и сторонников государства победившего пролетариата и многими в капиталистическом мире был воспринят как свидетельство слабости режима и развала страны. Политическая изоляция с перспективой оказаться без союзников в мировой войне на несколько фронтов не могла не беспокоить Сталина. 17 марта 1938 года в связи с аннексией Австрии Германией Дэвис писал дочери о настроениях в Кремле: «Они опасаются атак как с Востока, так и с Запада… Они опасаются, что у них нет друзей и что они должны надеяться только на себя»[1332]. Традиционное недоверие Сталина к высшим политическим кругам Великобритании и Франции, многократно помноженное на проводимую ими политику умиротворения Гитлера, в тот момент оставляло мало надежд на союз с главными европейскими демократиями[1333] и толкало СССР на сближение с Германией[1334]. Однако яростные антикоммунистические и антисоветские выкрики Гитлера были отчетливо слышны в Кремле и не оставляли сомнений в том, что, пойди СССР на вынужденный союз с Германией, он не будет долгим. В этих условиях взоры советского руководства все чаще устремлялись за океан, к стране, чьи технологические достижения вызывали уважение и у советских людей, и у советского руководства; к стране, у которой пока еще не надо было оспаривать мировое господство и отношения с которой омрачались лишь застаревшими долгами, советским демпингом да деятельностью Коминтерна[1335].
Направление развития советско-американских отношений во многом зависело от нового посла США в Москве Джозефа Дэвиса, а точнее от его оценки экономического и военного потенциала СССР как возможного союзника и серьезности угроз Гитлера как вероятного врага США. У Рузвельта до назначения Дэвиса в Москву не было полной ясности в том, что происходит в этих двух, по его словам, «динамичных пространствах Европы» – об этом свидетельствует его разговор с Дэвисом за ланчем в Белом доме 28 августа 1936 года, который предшествовал назначению на дипломатический пост. Из разговора следовало, что Дэвис, которому по первоначальному замыслу предстояло после СССР отправиться послом в Германию[1336], должен был определить, нельзя ли предотвратить войну и усмирить Гитлера путем предоставления «жизненного пространства», то есть территориальных уступок, немцам в Европе. Рузвельт, как свидетельствует запись в дневнике Дэвиса, в то время «симпатизировал нужде Германии в сырьевых ресурсах», и новый посол должен был разобраться, чего действительно хочет Гитлер – войны или мира[1337].
Прибыв в Москву, Дэвис, искренне ли или в интересах определенных политических и экономических кругов США, на карьерную поддержку которых он, вероятно, расcчитывал после возвращения на родину, твердо и осознанно занял просоветскую позицию[1338]. Отправной точкой для восприятия СССР как возможного американского союзника стало теоретическое обоснование главного отличия между сталинским режимом и нацизмом: в то время как диктатура пролетариата, по заявлениям советских вождей, была лишь временной мерой, расовое господство немцев для Гитлера было конечной целью. Лучше вообще не жить, чем жить в мире победившего нацизма, убеждал Рузвельта Дэвис[1339].
Теория была подкреплена фактами из советской действительности. Дэвис доказывал, что к концу 1930‐х годов СССР в своей социально-экономической политике во многом отступил от коммунистических принципов. В донесениях в Белый дом он описал феномен, который его современник Лев Троцкий именовал преданной революцией, а социолог Николай Тимашев позже назвал великим отступлением. Ослабление классового подхода в вопросах образования, избирательных прав, трудоустройства, а также воспитание патриотизма и гордости за русскую культуру, отмена продовольственных карточек и усиление внимания государства к сфере товарного потребления и мерам материального поощрения, модернизация армии по западным образцам, восстановление воинских званий в армии и ученых степеней в науке, укрепление социальных институтов брака и семьи, запрет абортов и осуждение свободной любви – все это шло вразрез с идеями и практикой послереволюционного десятилетия и, по мнению Дэвиса, соответствовало нормам капиталистического общества[1340]. Основываясь на своих наблюдениях, Дэвис определил советский строй как «капиталистический государственный социализм» (capitalistic state socialism)[1341], а это было уже не так страшно, как коммунизм или диктатура пролетариата[1342].
Не раз в беседах с советскими представителями Дэвис заявлял, что не видит разницы в главной цели советского и американского руководства – создании благоприятных условий жизни для простых людей путем перераспределения материальных ресурсов и предоставления равных возможностей. Несогласие касалось методов достижения цели. В официальных донесениях в Вашингтон и в частной переписке Дэвис отмечал парадокс: в СССР наилучшие побуждения сочетались с наибольшей жестокостью методов[1343]. Во время прощальной встречи со Сталиным 5 июня 1938 года Дэвис, по его словам, убеждал диктатора в преимуществах социально-экономической политики капитализма. В США, заявил он, перераспределение богатства происходит эволюционно, путем налогообложения, и при сохранении личных свобод граждан[1344]. Сталин не стал вступать с Дэвисом в дискуссию, оставив намек на применение репрессий в СССР без ответа.
Работа Дэвиса в Москве совпала с разгаром показательных судебных процессов и ежовщиной, поэтому, определяя свое отношение к СССР, Дэвис должен был определиться и с отношением к сталинским репрессиям. Уже через неделю после прибытия в советскую столицу Дэвис попал на «суд Радека – Пятакова», где провел шесть дней. К моменту завершения своей миссии он не пропустил ни одного заседания суда над Бухариным. Будучи юристом с опытом[1345], Дэвис внимательно наблюдал за сталинской Фемидой, посылал подробные отчеты в Белый дом и письма с личными впечатлениями своим близким. Многие из влиятельных советских деятелей, с которыми он успел познакомиться, воспользоваться их услугами, похвалить в донесениях и почествовать на своих приемах, вскоре были объявлены врагами народа и расстреляны[1346]. Ни в секретных донесениях, ни в публичных выступлениях Дэвис никогда не оспаривал виновность этих людей, более того, утверждал, что признательные показания «врагов народа» «представляются правдой»[1347].
Дэвис вспоминал, как после очередного дня, проведенного на судебном процессе, американские журналисты, аккредитованные в Москве, собирались в посольстве и ночь напролет спорили, пытаясь понять суть трагедии, свидетелями которой они стали. Вначале Дэвис объяснял репрессии борьбой за власть и столкновением личностей внутри советского руководства, но затем стал ярым защитником советской официальной позиции, представлявшей террор как необходимую и успешную операцию по уничтожению вражеской «пятой колонны» в СССР[1348]. Успех СССР в войне, по мнению Дэвиса, оправдал расправы 1937–1938 годов. Интерпретация сталинского террора в его книге «Миссия в Москву» (1941) и ее одноименной экранизации (1943) является крайне одиозной.
Политики и историки ругали и продолжают ругать Дэвиса за ложь и непрофессионализм юриста и дипломата; за то, что скрыл правду о сталинизме; за то, что не разглядел фальшивости судебных процессов и невиновности «врагов народа»; за нечувствительность и даже безразличие к судьбе расстрелянных, с некоторыми из которых его связывали личные отношения; за то, что не пытался помочь даже соотечественникам, американцам, находившимся в СССР и ставшим жертвами сталинских репрессий[1349]; а также за то, что хвалил Сталина. После двухчасовой беседы со Сталиным в июне 1938 года Дэвис писал о диктаторе как о человеке стареющем и физически слабом, но обладающем внутренней силой, проницательным и не без хитринки умом и чувством юмора. Сталин произвел на Дэвиса впечатление уравновешенного и любезного человека с простыми манерами. Признавая грандиозность реформ и достижений СССР, Дэвис в разговоре со Сталиным сослался на мнение, что тот войдет в историю как великий созидатель, затмивший и Петра, и Екатерину[1350]. Людей ближайшего политического окружения Сталина Дэвис также неизменно характеризовал как сильных и способных руководителей[1351].
Обвинения Дэвиса в замалчивании правды имеют веские основания, однако Дэвис не был ни глупцом, ни слепцом. Он осознанно выбрал такую позицию, поэтому необходимо разобраться в том, что заставило его это сделать. Разгадка заключается в особенности исторического момента, на который выпало московское посольство Дэвиса. Современные обвинители Дэвиса видят в сталинизме главное и универсальное зло. Для Дэвиса же главной угрозой всему миру в тот конкретный исторический момент был не сталинизм, а нацизм. Пожив в СССР и неоднократно побывав в Европе в 1937–1938 годах, Дэвис убеждал президента Рузвельта в том, что у Гитлера нет «желания мира», что им движет дух завоевания, тогда как СССР заинтересован в мире хотя бы для того, чтобы завершить начатые преобразования. По мнению Дэвиса, угроза миру в тот исторический момент исходила не от СССР, а от Германии. Чтобы остановить Гитлера, по мнению Дэвиса, нужно было противопоставить оси «Берлин – Рим – Токио» союз между Лондоном, Москвой, Парижем и Вашингтоном