Эта мысль напугала меня; я вдруг ужаснулся самому себе. Я говорил вам, что никогда не был фантазером, и подобные мысли словно принадлежали не мне, а кому-то другому, какому-то демону с извращенным чувством юмора. Я решительно обратил все помыслы на заказанный бифштекс, красный, плавающий в лужице густого мясного сока. Официант подал тарелку, улыбнулся с отсутствующим видом, как это умеют только официанты, и оставил меня наедине с ужином. Я приступил к трапезе с отменным аппетитом: вдыхал густой мясной аромат, отрезал куски бифштекса и глотал их, почти не жуя. Силы возвращались в ослабевшее тело и измученный разум. «Именно то, что нужно, — удовлетворенно подумал я. — Хорошенько поесть, чтобы прийти в себя». Розмари и ее компания теперь казались далекими и ненастоящими. Неужели я и вправду столько увидел, выстрадал и испытал — больше, чем выпадает обычному человеку за всю жизнь? Я уже сомневался в реальности событий минувшей ночи и подозревал, что кровавые и радостные видения были навеяны каким-то сильным галлюциногеном, который ввел мне Рэйф.
Мир вдруг снова покачнулся, накренился. Я смотрел в тарелку, на остатки мяса и кровь, и неожиданно меня затошнило. Я вспомнил другую кровь, пахучую и обильную, вспомнил, как она пульсировала в жилах, как она лилась — безрассудно, щедро… вспомнил кислый металлический вкус открытой раны. Человеческое мясо светлее, чем говядина, неожиданно подумал я, и все же один вид скота похож на другой.
Странно, но меня ужасали отнюдь не преступления, которые я совершил. Возможно, мой смятенный разум просто не мог их вместить. Воспоминание о том, как я терзал неостывший труп убитой женщины, было отчужденным и неубедительным; я ощущал лишь смутную, отстраненную вину, словно вспоминал извращенный сексуальный сон. Но меня пугало и до сих пор пугает — сильнее, чем я могу выразить, — то, что подобные вещи существуют, таятся за прочным фасадом обыденной жизни. За сценой находится целый мир стремительного, лихорадочного бытия. Стоит увидеть его — не сможешь забыть. А я стал частью этого мира, зацепился за его колесо. Мне чудилось, что во время катания на ярмарочной карусели я взглянул вниз и узрел открытые детали механизма, который меня нес. Или заметил, как облетает краска с нарисованного неба, являя лик Бога, подобного огромному кукольнику. Окруженный шестернями и рычагами, перемещающими звезды, Бог с усмешкой смотрит вниз, на землю, и держит в руке солнце, словно мячик на резинке.
Я отодвинул тарелку, не в состоянии больше есть.
Обострившиеся чувства терзали меня новыми чудовищными ощущениями: тепло бифштекса на тарелке взывало к теплу в моем животе, где незримая машина пищеварения превращала съеденное мясо в фекалии.
На одно омерзительное мгновение я ощутил суету бактерий в кишечнике и смерть миллионов клеток мозга в процессе мышления. Я видел себя через гротескное увеличительное стекло: в один миг я был беспредельным, атомы моего тела неслись сквозь пространство со скоростью света в огромную черную топку на краю хаоса, а в следующее мгновение делался крошечным, бесконечно умирающим, ничтожной точкой во тьме, беспомощной и затерянной, неимоверно далекой от Бога.
Я покачнулся, потеряв привычные ориентиры, и в тот же миг все встало на места: ресторан, тусклый свет свечи на столике, запах мяса, красное вино в бокале. Заглянув в преддверие ада, я едва мог вспомнить свою тревогу. Отрезал еще кусок бифштекса и съел, ощущая первобытную радость насыщения. Да, я был избранным.
Я заказал фрукты, пирожное, еще вина, а под конец — кофе и бренди. Попросил у официанта газету и за четверть часа прочел «Ивнинг пост», с некоторым удовлетворением отметив, что труп в склепе еще не найден. Отчеты о «мертвом теле в водосливе» перекочевали на третью полосу, поскольку расследование буксовало, хотя Скотленд-Ярд продолжал над ним работать. Я поискал новости о том, что произошло прошлой ночью в пивнушке, и наконец наткнулся на сообщение — полдюжины строчек на четвертой странице под заголовком «Пламя унесло две жизни». Пожар, который разожгли мои спутники, чтобы скрыть улики, ввел полицию в заблуждение — по крайней мере, на время. Мне стало гораздо легче, я заплатил по счету, взял пальто, надел шляпу и направился на свою новую квартиру. Я шел вдоль реки, наслаждаясь беспечностью этих минут, тихим журчанием Кэм и окутывающей меня темнотой. Не ощущал ни малейшей усталости, хотя было поздно, а я не привык бодрствовать по ночам. Я решил, что дома займусь работой, но не успел переступить порог, как все мысли о книгах вылетели из головы. Едва я протянул руку и собрался включить свет, как меня остановил голос — до ужаса слабый, хриплый, но несомненно знакомый.
— Дэнни, не зажигай свет… это я.
Я моргнул, пытаясь привыкнуть к темноте, снял очки и разглядел слева от себя бледный бесформенный силуэт.
— Роберт?
Ответа не было — лишь такой же хриплый, еле слышный вздох.
— Роберт, с тобой все в порядке?
Снова этот призрачный звук, сопровождаемый шорохом и поскрипыванием со стороны кровати. Я еще не обвыкся в этой комнате, к тому же выпил больше обычного; пытаясь подойти к другу, впотьмах ударился о стол, потерял равновесие и чуть не упал, запнувшись о складку на ковре.
— Как ты нашел меня? У тебя неприятности?
Всхлип во тьме.
Наконец я добрался до Роберта и понял, что он полулежит на кровати, полностью одетый. Он коснулся моей руки — его ладонь была холодна как лед. Слабый запах лекарств исходил от одежды, смешиваясь с куда более сильным запахом виски. Я прижал его к себе, попытался согреть и успокоить, как ребенка; и отчаянно гадал, что же сказала ему Розмари. Это ее рук дело, я не сомневался, только она могла довести Роберта до такого состояния. Он всегда оставался жизнерадостным и практичным, твердо отстаивал собственные взгляды, но я уже понял: он не был сильным человеком. Один взгляд на то, что мне было позволено узреть в последние сутки, сокрушил бы его. А я сумел приспособиться, и впервые за все время нашего знакомства мы с Робертом поменялись ролями. Он цеплялся за меня, его дыхание было болезненным и неровным, и я укачивал его, стараясь успокоить и подбодрить. Что бы ни случилось, сказал я себе, Роберт не должен ничего заподозрить, не должен узнать правду о Розмари. Я еще не понимал, кого защищаю, его или ее.
Я баюкал его, шептал бессмысленные слова утешения, пока Роберт не расслабился; и все это время я мысленно прикидывал, как начать разговор.
— Немного перепил? Ничего, держись. Я сварю кофе.
Я поднялся без малейшего труда (глаза уже привыкли к темноте), прошел к раковине, зажег маленькую лампочку над ней. Налил воды в чайник и открыл дверь, чтобы пройти в маленькую кухню.
— Не уходи! — Голос Роберта дрожал.
— Все в порядке, старина, сейчас вернусь, — ответил я. — Сварю кофе. Вот увидишь, это тебя взбодрит.
Когда я вернулся, он кое-как взял себя в руки и уже сидел в одном из кресел спиной к свету. Шляпа лежала рядом на полу. Роберт выглядел так, словно недавно плакал. Даже в тусклом свете на его лице выделялись пятна, а руки, сложенные на коленях, подрагивали.
— Спасибо, старина, — с усилием выговорил он. — Ты вовремя пришел на помощь. Теперь со мной все в порядке.
Я взялся разжигать камин, погасший за время моего отсутствия. Сначала надо было насыпать угля, положить растопку, чиркнуть спичкой, потом раздуть огонь ручными мехами и, наконец, добавить дров, весело затрещавших в пламени. У Роберта было время успокоиться. Когда я повернулся к нему, он почти пришел в себя и выпрямился в кресле, измученный и бледный. Я налил кофе нам обоим, понимая, что череда обыденных повседневных действий — растопить камин, положить сахар в чашку, добавить молока — успокоит моего друга больше, чем любые слова.
— Итак, — произнес я, когда кофе и тепло начали оказывать на него благотворное воздействие, — почему бы тебе не рассказать, что случилось? — Я улыбнулся и открыл банку с печеньем. — Угощайся.
Роберт покачал головой.
— Нет, спасибо.
Сделав последний глоток крепкого кофе (он пил черный, очень сладкий), Роберт поставил чашку на стол.
— Извини, Дэн, — произнес он почти нормальным голосом. — Я был глупцом. Вел себя отвратительно, и надеюсь, ты примешь мои извинения.
— Ерунда, — отозвался я. — Не нужно извиняться. Скажи мне, что стряслось?
Роберт кивнул, открыл было рот, но умолк.
— Не знаю, с чего начать, — признался он, — и не знаю, поверишь ли ты мне. Все это звучит совершенно дико.
— Ты будешь удивлен, когда поймешь, во что я готов поверить, — ответил я.
— Ладно, — согласился Роберт.
И пока прогорали угли в камине, я слушал его рассказ — отрывистый, бессвязный, но знакомый.
Я молчал, лишь время от времени подбадривал друга. Именно тогда, внимая трагической истории Роберта, я принял решение, которое определило мои последующие действия и все еще может стоить мне жизни. Избранный или нет, я не предал друга и продолжал верить ему. Я должен был защитить Роберта — даже от Розмари. В тот миг я не представлял, куда это заведет, до каких роковых пределов предстоит дойти, прежде чем я смогу вернуть собственную душу.
С самого первого взгляда, рассказывал Роберт, Розмари очаровала его. Он был классическим «мужчиной из мира мужчин»; в закрытой школе, в армии и университете он мало общался с женщинами и проявил себя на удивление неискушенным — идеальный вариант для соблазнения особого рода, в котором была так искусна Розмари. Он никогда не влюблялся и не считал себя способным на это, однако немедленно решил, что Розмари — женщина его судьбы. Мысль о том, что он похищает возлюбленную у друга (ведь он знал, как сильно я очарован), причиняла ему боль, но он надеялся, что я не затаю обиды. Играя и дразня, Розмари заставила Роберта поверить в ее любовь, и наступили несколько недель идиллического счастья. Роберт позабыл обо всем, кроме Розмари, забросил университет, перестал писать, избегал прежних друзей. Представляю себе, как ловко она отделила его от всего мира, полностью подчинила себе, убрала все, что могло помешать ее господству, заворожила Роберта, стала для него иконой. Тайны Розмари мучили моего друга; порой она не приходила на свидание; если он требовал объяснений, смотрела на него своими лиловыми глазами и отвечала: «В моей жизни есть то, чего ты никогда не сможешь понять и даже вообразить».