Мод СимоноНебесное дитя
Габриелле и Сюлли, моим единственным детям
Прошлым вечером я мечтал об островах, еще более зеленых, чем во сне.
~~~
Мы знаем это с рождения.
Говорим, что этот ребенок другой.
Ничего конкретного не формулируем, мы же из приличной семьи, и потом — все матери как бы обязаны ощущать неземную радость, узрев прекрасное, уникальное, ни на кого в мире не похожее дитя.
И вот мы обеими руками держим этого укутанного в сто слоев младенца, такого крошечного, нежного. Волосы у него золотистые, блестящие. Взгляд чуть затуманенный — таким он и останется. Словно у лунатика. Да, именно так выглядит неземное создание.
Неконтролируемое
Мы пересекаем реку и шагаем к саду Тюильри. Ветерок сдувает с деревьев пылинки, земля белая, будто светится. Мы улыбаемся друг другу, радуемся, что мы здесь, вместе, под листвой, и на дворе новый месяц.
Париж пустынный, скамейки стоят рядами среди лип и красных каштанов, лучи закатного солнца освещают статуи, ступени лестницы, где мы то и дело останавливаемся, целуемся: будущее принадлежит нам.
Спустя несколько дней я получу от Пьера сообщение: «Не хочу тебя расстраивать, но все кончено».
И убийственная фраза: «Я не могу заниматься любовью без любви».
Больше объяснений не последовало.
Селиан
Учительница сказала моей маме, что это капризы, жалкие оправдания и все такое, мол, я просто не хочу заниматься, никогда не слушаю.
Мама ответила: «Если он не может сосредоточиться, это не значит, что он болен». Учительница пожала плечами. Она уверена, что я не в себе, так она сказала вчера. А Розали передала своему папе-психиатру. Он сообщил моей маме, и она потребовала встречи с учительницей. Но это бесполезно.
Предыдущая учительница была ужасно милая. К тому же ее звали мадам Ренар. После первой же недели преподавания она спросила у меня, что я вообще люблю. Я назвал один мультик про смешных птичек «Шадоки». И в понедельник учительница раздала нам самодельные карточки с изображениями персонажей, чтобы учить считать. Еще она назначила меня ответственным в классе по гербарию. С тех пор мы с мамой делаем гербарии. Я собираю листья, узнаю, с каких они деревьев, мама раскрашивает.
Когда она достает карандаши и кисточки, я сажусь напротив и смотрю на нее через стакан, сквозь стекло. Когда мама окунает кисточку в воду, получается цветное облако, постепенно оно растекается.
Сегодня она рисует для меня бабочку. Чертит усики, делает ярко-синими края, округляет крылья, иногда пальцем помогает себе размазать краску. Получается прямо какой-то фазан аргус. Лети, лети, бабочка.
«У вас раньше бывало ощущение, что вас покинули?» — я вспомнила фразу Марселины, сидя на ступеньках над кладбищем родного города и сверху глядя на искусственное озеро и могилы.
Один друг убедил меня сходить к психотерапевту, хотя мне совершенно не хотелось, лежа на кушетке, изливать душу незнакомому человеку, который непременно начнет спрашивать о сыне и об отношениях с родителями.
На улице Паради надо было войти в подъезд, позвонить в домофон и представиться. В первый раз я повернула за метро не в ту сторону и прибежала запыхавшаяся, с опозданием. Я назвала себя в домофон, последовала тишина, затем собеседница закашлялась, сказала, что понятия не имеет, кто я, но, мол, заходите. На этаже дверь была открыта, я просто толкнула ее. «Смелее, смелее. — В гостиной стояла крохотная женщина с рыжими волосами и голыми ногами — ступни были деформированы, передвигалась она с трудом. — Входите же». Я снова повторила свои имя и фамилию. «Ах да, Мэри, надо было сразу назвать имя, я не запоминаю фамилии». Следуя за ней по комнатам, увешанным коврами и разными восточными вещицами, я гадала, сколько Марселине лет и почему она продолжает принимать пациентов. Судя по тому, как беспрерывно она кашляла и медленно соображала, ее ждала скорая смерть.
Во время сеанса я говорила о несчастной любви. Во время второго посещения мозгоправша попыталась расспросить меня о детстве и отношениях с родителями. Тут-то я и решила больше не возвращаться. Марселина закурила и снова принялась кашлять. Показалось, что она отбросит копыта прямо при мне, и стало ее жалко. Да, тогда я почувствовала, что не могу ее подвести.
На третьем сеансе я набралась смелости признаться в своем решении все прекратить и вернулась домой, удовлетворенная результатом, обещая себе отныне не впутываться в подобные истории. Надо было предвидеть, я же знаю эти фрейдистские штучки, мол, ваша неудачная любовная история объясняется тем, что в детстве вас рассоединили с вашими чувствами. Бесконечные поиски причин, которые скрыты в прошлом, приносят еще большую боль, чем любовная тоска. И все-таки надо признать, что помимо банальностей Марселина произнесла пару вещей, которые меня зацепили. Во-первых, я раньше не задумывалась о том, что Пьер, вероятно, в сложившейся ситуации тоже может страдать. И второе — вопрос, похожий на корабль, столкнувшийся с айсбергом: вы когда-нибудь уже чувствовали себя покинутой?
Я сделала глубокий вдох, прежде чем посмотреть вниз, на море слез, на могилу этого человека, моего отца, который одним махом покончил с собой и с моим детством, когда мне было семь.
Я с трудом отыскала его могилу, когда спустя несколько лет после его ухода решилась навестить. Она была рядом с могилами каких-то детей, у аллеи, на берегу озера. Я положила камень на розовый гранит. Я принесла ему круглые гладкие камни с пляжей всего мира. У меня в кармане пиджака или на дне сумки всегда есть какой-нибудь камень. Я становлюсь спокойнее, когда перебираю их, это возвращает к реальности или, наоборот, отвлекает.
Перед воротами я заглянула в закоулок, куда выбрасывают сухие цветы и разбитые вазы. Помню, в детстве мама всегда аккуратно подбирала сломанные вещи, треснувшие горшки, бутоны, стряхивала землю. После каждого визита на кладбище наш сад разрастался, цвели фиалки, примулы, георгины, будто против воли навязанные дикой земле. Я крепко держала горшок с маргаритками и смотрела на гладь воды.
Селиан
Мама. Я тебя очень люблю, ты это знаешь.
В твоей детской ничего не изменилось. Я ложусь под одеяло. Гляжу на зеленые полоски на стене, на ракушки, на коралловые штуковины, на твою коллекцию первых журналов «Сова», на жука-оленя в банке.
Я пролистал альбом «Открыватели Вселенной», который лежал на тумбочке у твоей кровати. Может, возьмем его в Париж? Моя любимая глава о Тихо Браге. Бабуля считает, это забавно, потому что ты тоже бредила этим ученым в моем возрасте. Кажется, ты хотела стать астрономом. Интересно, почему ты в итоге выбрала другую профессию.
Я знаю, кем хочу стать. И я не изменю свое намерение.
«Смотри, что я спасла». Мама, окруженная котами, поглощенная шитьем, поднимает глаза. Я протягиваю ей цветы. «Ты ходишь на кладбище, это хорошо». Тяжелое молчание. Затем ее веселый нрав берет верх: «Позовем Селиана и подсадим твои цветы к боярышнику?»
Сопровождая ее в сад, цветущий во все сезоны, я думаю о том, что жизненная сила цветов — лекарство от меланхолии. Ежедневное соприкосновение с этим простым чудом света, с этой благородной, щедрой природой — способ хоть как-то смириться с мирозданием.
Я показала Пьеру полароидные фото Сая Твомбли — маки, капуста, лимоны… Когда я спрашивала его о работе, он говорил, что ему стало тяжело писать. Мне было его жаль, но я пошутила, мол, всегда можешь сосредоточиться на поэзии или фотографии. Идея ему приглянулась. Однажды утром мы листали купленный мною каталог выставки Твомбли, любовались огромными розовыми лепестками, снятыми крупно в легкой дымке, — старые фотографии, будто воспоминание в духе Пруста.
Я призналась, что мне дико не хватает Морвана. Я задыхалась в этих бетонных стенах, меня оглушал уличный шум. Весной, осенью, когда в городах растения со страшной скоростью появлялись и исчезали, мне безумно хотелось оказаться в деревне, пройтись по траве… Пьер засмеялся: «Ты как собака, тебе нужна особая среда обитания, чтобы быть счастливой. А я скорее бродячий кот, мне плевать на среду».
Это было за месяц до нашего расставания. На несколько дней мы отправились на салон в Бургундию, где он подписывал свой последний роман. Пока Пьер фотографировал «Лейкой» покрасневшие виноградники, я собирала во вспаханной земле ископаемые: белемнитов и морских ежей для Селиана. В конце ряда я подняла виноградный лист и увидела гроздь, созревшую, забытую при сборе. Накануне что-то в атмосфере изменилось, наступила осень, золотой свет раздирал холодный туман, застилавший долину прямо перед нами. Позже Пьер прислал мне фотографию: я стою, застыв, глядя в никуда — в этом странном свете. Я обманываю себя. В тот момент я уже знала, что наши отношения заканчиваются.
Однажды вечером после работы я увидела, как Пьер входит в ресторан, где мы раньше частенько сидели вдвоем, с девушкой. Я знала, что это модная писательница. Ее манеры, смех, грудь — меня уязвляло все. Открывая перед ней дверь, Пьер положил руку ей на спину, и мне стало очень больно.
Была настоящая ледяная зимняя ночь. Я смотрела на город с Нового моста, и Париж казался мне великолепным, изящным, со своими османовскими фасадами, прикрытыми ветвями спящих деревьев. Изысканная архитектура, объемная. Когда проходящие корабли мутили воду, дома тысячекратно отражались в воде.
Я прошла несколько метров и спустилась на набережную. Воздух был оранжевым, плотным. Я увидела у платана обнявшуюся пару и отвернулась. Села на берегу, надеясь, что спокойствие Сены хоть немного меня утешит. Но когда я видела проплывающие туристические кораблики, словно призраки, ощущение, будто жизнь покидает меня, только росло.