Я думаю об этой странной судьбе, о горьком привкусе вербены на губах.
«Софи Браге вызывает у меня восхищение — ее забота о больных, ее исключительные познания в области растительного мира. Ее брат вызывает у меня куда меньшее восхищение, что бы ни говорил профессор…»
Мы с Сольвейг вытащили на понтон два шезлонга, пока Селиан брал уроки рыбалки у новых друзей. С чашкой кофе в руках и Локи в ногах Сольвейг объяснила, почему местного героя обходят молчанием: она часто слышала от дедушки, что Тихо Браге, живя в своем отдельном королевстве истории, с вассалами обращался как деспот. Это проливает свет на то, что я уже читала о роли подземных тюрем и сложного строения замка, когда мы ходили в музей. Для современной науки возведение Ураниборга — поле для важнейших исследований, но для рыбаков и крестьян Вена приезд астронома означал двадцать лет каторжного труда.
Сольвейг говорила спокойно, без капли язвительности, как бы смирившись с тем, что общество устроено несправедливо и сила побеждает. Она вглядывалась в темно-голубую линию, отделявшую море от неба и постоянно отдалявшуюся. Они с Бьёрном, как и все родившиеся на острове, постоянно смотрят на горизонт.
«По-моему, нам с тобой надо поговорить. Что это за история про тиранию?»
Я внимательно смотрю на импозантные усы Тихо Браге, навеки запечатленные в сером камне памятника, воздвигнутого в его честь напротив музея. Ни тени сожаления в этом горделивом лице суверена Ренессанса — ни по поводу бедных крестьян, которых эксплуатировали, чтобы превратить песчаный остров в райский уголок, ни по поводу заключенных в волшебном замке. До приезда на остров я знала лишь легенду о великом человеке, о выдающейся личности, создавшей центр революционных исследований на своей собственной Атлантиде, романтический, фантастический, притягательный образ. С тех пор образ изменился — жестокий Тихо Браге с манией величия нравится мне все меньше. Он, словно Луна, скрывал свою обратную сторону…
Я села на велосипед, который оставила при входе в ботанический сад у куста в форме звезды, и подумала, что путешествие заканчивается сплошными сюрпризами. В детстве я представляла крепость Ураниборг как укрытие. Теперь мне известна его поэтическая, нереальная составляющая. Как бы ни был сложен Браге и густа мгла, застилающая его победное сияние, он навсегда останется человеком, который однажды попросил в подарок остров, чтобы проживать жизнь своей мечты. На берегу моря, в лесу, под звездным небом, которое Браге созерцал ночь за ночью, мы с Селианом обнаружили трещину — трещину в биографии астронома. Я изо всех сил выжимала педали, подгоняемая ветром, летела по склону вниз, и морской воздух меня опьянял. Наконец мне понятно, о чем рассказывали на занятиях по философии: приключение — это не просто изменение хода событий или путешествие к волнующему и неизведанному, а новое самоощущение во времени.
На этот раз палец Селиана остановился на одном из пяти маяков на карте острова. С этой развалины, возвышающейся над проливом Эресунн, свидетельницы стольких кораблекрушений, каждый день видно, как проходят сотни кораблей.
На следующий день, сидя на ступеньках маяка, я почувствовала головокружение, осознав, что мы в точке острова, за которой больше ничего нет, лишь пустота, морские глубины, тонны и тонны воды. На северном берегу Вена в скалах множество пещер, и в них постоянно вонзается лезвие воды. Волны бьются о камни, морская пена играет солнечными лучами, все вокруг нас белым-бело.
Я поворачиваюсь ко внутреннему горизонту. С этих высоких скал открывается несравненный вид на пастбища, поля, которые тихонько колышутся. Я охватываю взглядом долину, наполненную силой настоящего мгновения. Селиан отдыхает в траве, внизу. Мы одни в мире, окруженные абсолютным спокойствием, который не нарушает даже монотонный шум волн. Мы так далеко от Парижа и от всех забот.
В конце дня не удалось избежать ливня. Но Селиан как я: его ничто не смущает — ни поднявшийся ветер, ни пронизывающая сырость. Он тоже любит это мрачное небо и нежный пейзаж после дождя.
Дез Эссент всегда готовит себе ужин примерно в пять утра, перед сном, а я в это время просыпаюсь. Он как-то сказал: «Мы с вами разделяем ночь». К полудню, когда солнце в зените, он завтракает, всегда одинаково — яйца всмятку и чай. Обычно Селиан в это время трудится за кухонным столом, и это повод прервать его пытку.
Их разговоры просто счастье. Иногда, слушая их, я смеюсь от души, иногда мечтаю. Как-то Селиан рассказал профессору, что его ужасно достает школа, а профессор после паузы ответил, что эти часы тоже надо ценить: «Потому что, мой мальчик, время может казаться длинным, но мне, старому человеку, жизнь видится очень короткой…» Интересно, какие воспоминания у Селиана останутся об этих разговорах, ведь они помогают ему взрослеть не меньше, чем воздух и солнце острова.
Пока я диктовала Селиану глаголы для спряжения, а дез Эссент втихаря подсовывал ему тосты, вошел Бьёрн. Дез Эссент подмигнул мне и предложил Бьёрну прогуляться по пляжу.
Позже профессор заявил, что сказал викингу, мол, надо обо мне позаботиться. А еще, мол, он за нас рад. Старость сделала его сентиментальным… Иногда его подводила память. Пока он все не позабыл, надо рассказать мне кое-что, что меня позабавит.
Во-первых, Вен изначально назывался Венузия.
Во-вторых, лорд Теннисон всегда утверждал, что его стихотворение «Мэри» — это маленький «Гамлет».
На вилле начались строительные работы: крыша, электричество, покраска деревянных панелей, которыми облицевали дом. Новый цвет, голубовато-серый, цвет зимнего неба, сработал — дом ожил. Бьёрн, однако, говорит, что ему сложно переделывать интерьер, особенно комнаты наверху: там даже стены связаны со счастливыми воспоминаниями. Его детская прямо под крышей, обои оранжевого цвета. Я дотрагиваюсь до плаката с Джеффом Бакли, до гравюр с Ураниборгом. На этажерке с книгами — альбом по астрономии, точно такой, какой Селиан нашел у мамы, англоязычная версия. Я говорю, что этот альбом напоминает мне о моем детстве.
— Ты поэтому сюда приехала? Чтобы себя найти или чтобы частично избавиться от детских воспоминаний?
Я не отвечаю, и он не настаивает, но многое угадывает интуитивно. Нас держит за горло меланхолия одного происхождения.
Он полулежит на бархатном диване у окна и курит, смотрит вдаль. Я подхожу к нему, чтобы разбить стену нашего одиночества, он притягивает меня к себе, кладет голову мне на живот. Я глажу его по волосам, сопереживаю, разделяю его чувство покинутости, на секунду мне даже кажется — он плачет. Его рука скользит под моим платьем, кончиками пальцев очерчивает контур грудей. Он обнимает меня за талию. Снимает мои трусики, просовывает голову под платье. Я кусаю сжатый кулак.
Пока мы занимались любовью, прошел ливень. Выйдя из дома, я потянула Бьёрна за собой в сад. Упала в траву и вдохнула аромат свежей перегнойной земли: «Иди ко мне…»
Утром я спустилась за кофе и в холодном свете холла увидела дез Эссента и Сольвейг. Он держал ее за руку, она плакала.
Я пробормотала: «Простите». Мне было неловко вторгаться в личное пространство. Но дез Эссент заговорил: «Ладно, Сольвейг, мне жаль, что я тебя этим расстроил, вытри слезы, а то Мэри решит, что я тебя побил».
Он провожает меня на веранду. На сей раз я ничего у него не спрашиваю. Он никогда ни с кем не обсуждал мою личную жизнь, я только от Бьёрна знаю, что, когда они беседовали о своих призраках, дез Эссент вел себя очень трогательно.
Разговор заходит о времени. Можно ли спасти прошлое? Надо ли вообще этого хотеть? Как о нем забыть? Иногда мне кажется, что я стою на месте… «За два месяца вы, сами того не подозревая, проделали огромный путь… А вот о хитрости памяти никто не написал лучше Пруста: „Чтобы достичь безразличия, надо в обратном направлении пройтись по всем чувствам, по которым ступала любовь. Но процесс забывания хаотичен“».
Пролетает ангел. Мы созерцаем море с застекленной веранды. Отражения волн создают движущиеся пейзажи, белые парусники отдаляются и приближаются, повинуясь световым вибрациям горизонта. Сидя в плетеном кресле, которое отныне будет у меня ассоциироваться с самым французским из университетских предметов мебели Англии, я ощущаю спокойствие. Это был бы идеальный момент для внезапного появления русалки на спине у дельфина…
«Если я вас помучаю, вы мне скажете имя того, кто мог быть Шекспиром?» Дез Эссент кивает. Мы вновь слышим, как Сольвейг в кухне что-то напевает. А профессор говорит, что в итоге, после многих лет исследований, он пришел к выводу, который меня порадует, хотя, конечно, для всех ученых Стэнфорда это очередная ересь, вселенский заговор, а для любого британца — просто-напросто пошлость, поскольку вывод основан на исследованиях по астрономии. Наконец-то найдены ключевые слова, скрытые в трагедии «Троил и Крессида», где Солнце описано выражением «Planet sol». То есть планета Солнце, которая вращается вокруг Земли: значит, Шекспир знал о модели Вселенной, созданной Тихо Браге… Говорят, что его космический театр подкреплялся дискуссиями с астрономом Томасом Диггесом, однако для дез Эссента история обретает смысл, если принять гипотезу о том, что Шекспиром был некий Джон Флорио, лексикограф, в чьих работах масса общего с произведениями Шекспира: итальянизмы, тема ссылки и особенно страсть к звездному небу. В монументальном словаре, созданном Джоном Флорио, Солнце тоже обозначается как «Planet sol». Флорио к тому же был гуманистом, поклонником Джордано Бруно, переводчиком Монтеня, чье влияние на поздние пьесы любителя приключений барда — неоспоримо. И вот к какому умозаключению пришел дез Эссент: Шекспир останавливался в Ураниборге.
Внезапно на профессора накатывает усталость. Я киваю и улыбаюсь. Значит, Джон Флорио.