Селиан
Бьёрн и Сольвейг ведут нас в лес. Они хотят что-то показать: розовые цветы, крохотные колокольчики, которые распустились за день.
Сольвейг говорит, что после летнего солнцестояния, пока бабушка собирает травы в Сен-Жане, лесной мох на всем острове на несколько дней становится розовым. Бьёрн прибавляет, что этот цветок всегда был его любимым, потому что его название совпадает с именем матери или скорее наоборот: линнея северная.
Я сажусь, чтобы посмотреть, как в подлеске распускаются колокольчики. Мама говорит, что сходит за акварелью, хочет нарисовать эти цветы.
Сольвейг показала нам на западном пляже скалы с доисторическими гравюрами. Некоторые островитяне утверждают, что при свете луны изображения древних богов сияют. Археологи толком ничего не знают о том, чья невидимая рука нарисовала эти странные неземные фигурки «на сумрачном потолке мира». Удивительное место, где человечество хранит свои тайны в огромном камне.
Вот мы и пришли. Тонкая песчаная полоска вдоль пастбищ и скал напротив моря. Я подхожу и кладу руку на гладкую плиту, отполированную ледниками. Прижимаюсь к ней. Мои губы касаются камня. Селиан гримасничает и спрашивает, как на вкус. Водоросли и соль, неудивительно. Он смеется. С другой стороны скалы он находит знак в форме солнца и другой, похожий на лошадь, а может, на созвездие? Близнецы?
Во время пикника заходит разговор о Солнечной системе. Все-таки странно, что Тихо Браге назвал свою мечту Ураниборгом, учитывая, что следующая планета, открытая два столетия спустя в созвездии Близнецов и символически связывающая его с братом, называлась Уран… Селиан считает забавным, что спутники газовой планеты были названы именами персонажей Шекспира: «Ураниборг — Тихо Браге — Гамлет — Уран — названия спутников… интересно, как все закольцовывается». Он просто болтает, прогуливаясь между скалами.
Вечером, с террасы глядя на свет в окне профессора, я думаю о постоянной связи между небом, островом и Шекспиром. Я думаю о том, фигурировал ли в каталоге Браге Уран, гигантская звезда, долгое время считавшаяся тусклой. Еще я не понимаю, почему ни я, ни профессор не обсуждали эти совпадения. Может, для того, чтобы озвучить очевидное, надо обладать детской непосредственностью.
«С тех пор, как мы приехали, ты как язык проглотил».
Я подтруниваю над серьезностью Селиана, а он смотрит на меня грозно: «Мама!» Ладно, прости, больше ни слова, обещаю.
С тех пор, как мы на острове, я поражаюсь спокойствию моего сына, способного часами сидеть, опираясь на локти, с биноклем — в ожидании зверя, появления которого никто не гарантировал. Вот уже несколько дней Селиан следит за неизвестной птицей, которая таскает веточки с соседнего поля. Если она появится снова, он ее сфотографирует, чтобы опознать. Когда мы останавливаемся, он шепчет: «Сейчас на нас смотрят глаза самых разных животных».
Мало кто из взрослых испытывает такую радость при встрече с природой: поэты, художники, ботаники и фотографы-анималисты, которыми Селиан увлечен… Я ложусь в траве на живот, чтобы узнать о мире флоры и фауны побольше и благодаря сыну почувствовать неразрывную связь с миром, которую чуть не утратила. Я лежу на животе и тоже жду птицу.
Видеть невидимое… Я годами думала о драматической судьбе Тихо Браге, целыми днями крутила педали в поисках сокровищ и обломков, которые всегда остаются после великих людей и связывают их с местами. И этот лес, простирающийся насколько хватает глаз в лучах Вена, и это лето, проведенное в компании Селиана, всегда будут в моей памяти местами Тихо Браге. Лишь пристально вглядевшись в события, в неподвижность пейзажа, я наконец поняла, что меня так привлекало в истории Тихо Браге, что завораживало меня больше, чем невероятный замок, золотой нос или научные открытия: он сумел увидеть в небе то, что никто не видел.
И я вновь представила себе этого большого тридцатилетнего датчанина в башне, с совой на плече, созерцающего никем никогда не замеченную голубоватую звезду, высчитывая ее точное расположение, прежде чем все записать на небесном глобусе, которому посвятил жизнь. Этот искалеченный человек с зияющей дырой внутри лучше других знал, что «видно, звезды, //Да звезды в небе нами управляют»[2].
Бьёрн сказал, что лучшие воспоминания о дедушке связаны с вечерами, когда тот возил его рыбачить при свете луны. Теперь островитяне больше не выходят в море ночью, и огоньки фонарей не притягивают рыб. Теперь на воде одни влюбленные.
Мы ждали подходящей ночи. Бьёрн идет мимо огромных корней деревьев, которые в сумерках кажутся чудищами. Фонарь на носу лодки освещает дымку на море. Приятные ночные запахи, Бьёрн тихо орудует веслами. Сквозь дрожащие ивовые ветви, склонившиеся над волнами, мелькают первые звезды, единственный свет на берегу — окно профессора. Мы плывем вперед, в открытое море.
В море свежо, Бьёрн дал мне толстый матросский свитер, и я в него укуталась. Наконец он опустил весла и взял зажигалку, сложил руку, закрываясь от ветра, — люблю этот жест. С сигаретой он сел возле меня, я положила голову ему на колени, посмотрела на небо, которое никогда еще не бывало столь необъятным, на завитки белого дыма в темноте. Он погладил меня по щеке, запустил руку под свитер. Ночь поймала нас в сети.
Селиан
Я удочкой пытаюсь поймать отражение луны на воде.
В Солнечной системе нашли сто семьдесят три луны. Млечный Путь содержит более двухсот миллиардов звезд. Если умножить, получится множество лун…
Первый каталог звезд служил морякам столетиями. Тихо Браге увидел и классифицировал тысячу, это было его сокровищем. Последний каталог называется «Тихо». «Лунный кратер тоже», — сказал Бьёрн.
Мне нравится, что его имя запечатлено на Луне рядом с Морем Спокойствия и Океаном Бурь.
Интересно, есть ли где-то имя Сирано.
На удочку опустилась стрекоза. Словно цветок. Другие летают над камышами. Они вылезли из воды, когда спустилась ночь. Астрономы могли бы дать имена животных спутникам. Хорошо бы звучало Луны Ламы, например.
Это должно было произойти, и это случилось: мы с Селианом в последний раз смотрим на «жемчужину Эресунна». На тропинке между лазурным берегом и домиками на сваях из красного дерева попадаются велосипедисты, прибывшие, как и мы, открыть этот другой Эдем, полурай, построенный природой для самой себя.
Сверху остров по форме похож на сердце, сетчатое — с рапсовыми полями и лесами, окаймленное пеной морской. Со времен, когда это была просто красная земля, болота, где на севере выживал только орешник, остался полевой хвощ в долине. Я молча рву сухой стебель цветка и не говорю Селиану о своих мыслях: если бы Тихо Браге был в агонии на своем острове, а не в пражском замке, эта планета со своим лекарственным потенциалом и благотворными для мочеиспускательной системы травами, возможно, спасла бы его.
Богатство флоры и фауны в этом заповеднике вызывает противоречивые чувства печали и горечи. Селиан вспоминает о прогнозируемом исчезновении куниц, жаворонков, пчел — всех, о ком скоро останутся лишь воспоминания. Мы уже реже, чем в детстве, видим светлячков и майских жуков, в каком виде мы оставим планету… Селиан задается вопросом. Всякий раз, когда Селиан убедительно говорит о мировом крахе, я чувствую себя потерянной: как защитить этого ребенка, такого пылкого, такого чувствительного… Я показываю ему маки на лугу — хитроумную картинку лета, знак сохранного места. А затем мы внезапно наблюдаем феерическое зрелище: море бабочек над льняным полем, словно снежные хлопья на бледно-голубых лепестках цветов, перевернутое зимнее небо. Селиан улыбается мне, в этом застывшем мгновении мы чувствуем одно и то же.
Чуть дальше, когда нас тормозит стадо баранов, я предлагаю оставить велосипеды перед лугом, чтобы сбежать вниз по склону. Лежа среди вьюнка и клевера, мы отчетливо понимаем, что, кроме пения ветра в ветвях деревьев, не существует ничего.
Вот уже несколько дней вся Скандинавия страдает от невыносимой жары. Для нашего прощального ужина Сольвейг сделала нечто особенное: стол и стулья поставили прямо у воды. Селиана привлекли к подготовке сюрприза, и он помогал расставлять на льняной скатерти свечи и раскладывать камни. На мою тарелку он положил «самый красивый», идеально гладкий, розовый, в полоску — кальцит. Я сидела и любовалась, чувствуя, как водоросли прилипают к ногам и отлипают. Бокалы наполнились, потекла беседа, я прижала ладонь к камню.
Стало совсем темно, и мы устроились на террасе, вдыхали аромат сирени и жимолости. Отрезанный от континента Вен дарит своим обитателям идеально черное небо, а затем поднимается луна. Бьёрн принес с чердака телескоп, чтобы показать Селиану кольца Сатурна. Он продемонстрировал нам Северную Корону, Вегу, Арктур, Лебедя, распускающего крылья на Млечном Пути… Сольвейг пошутила: «Вы все столько знаете. Мне порой кажется, что я живу очень скромно. У меня нет образования, я никогда не выезжала за пределы острова». Дез Эссент со всей серьезностью ответил: «Думаю, многие, напротив, позавидовали бы счастью, которое ты строишь каждый день, в гармонии с природными циклами, с ритмом волн…»
Вдруг Селиан говорит: «По крайней мере, я чувствую себя здесь счастливым». Мы смотрим на него изумленно. У него действительно счастливый вид: вечный бинокль на шее, он загорел, улыбается во весь рот.
Я укладываю своего натуралиста в кровать-корабль, сделанную дедушкой Сольвейг и Бьёрна. Прикроватная тумбочка завалена злаковыми, лишаем, гладкими стеклышками, аккуратно разложенными по цветам.
— Тебе не грустно возвращаться?
— Нет, было хорошо. Я рад, что мы сюда приехали, мама.