На входе я перечитываю историю, которую знаю наизусть. Посол Франции в Дании Шарль де Данзе положил первый угловой камень замка восьмого августа тысяча пятьсот семьдесят шестого года — благоприятная с точки зрения созвездий дата — когда-то Тихо Браге вплоть до минуты высчитывал дату основания Багдада, караулил идеальную встречу Юпитера с восходящим солнцем. Все должны были на рассвете подплыть к берегам на плоту.
Затем архитектор построил морскую крепость, напоминающую церкви Леонардо да Винчи, крепость, размерами которой Браге отомстил всем высокомерным людям, считавшим его шарлатаном. На этом астроном не остановился: ему нужны были галереи с настенными часами и мраморные статуи, венецианские черепичные крыши, сказочные кружевные башни, арборетум, типография, химическая фармакологическая лаборатория для создания лекарств… Он любил все красивое: рисунки знаков зодиака, шелк, вино и золото, алхимию растений, и, создав идеальный город, где воплотились все его увлечения, Браге исполнил свою мечту в мельчайших деталях. Когда работы были закончены, несмотря на снежную бурю и страшный ветер, Браге устроил грандиозный бал. Ему было чуть за тридцать, а он умудрился возвести на неизвестном острове самую большую обсерваторию Запада.
В музее гид показал нам макет Солнечной системы. Селиан крутит планеты на орбитах, словно жемчужины на ниточке, и вдруг спрашивает: «Почему все так восхищаются Тихо Браге, если он не верил в революционные идеи Коперника?» Молодой швед ему улыбается: «На самом деле он принял его идеи, когда занимался своей гео- и гелиоцентрической системой, однако под вопросом остались некоторые античные модели, подразумевающие, что на Птолемее все заканчивается. Браге не любил догматы, он предпочитал наблюдать, так он выстроил современную астрономию, понимаешь?»
Я мысленно благодарю этого гида с обворожительным акцентом. Идеальный собеседник для Селиана, которому всегда нужна тысяча уточнений.
Гид продолжает: в тысяча пятьсот семьдесят втором году Тихо Браге открыл новую звезду в созвездии Кассиопеи, ее никогда не отмечали на картах, хотя она ярче Венеры. Он месяцами изучал великолепный оттенок этой удивительной звезды, растворяющейся в лазури. В дневнике он писал: «Седьмой день месяца марта 1574: новая звезда потерялась в бесконечности. Свежий ветер, деревья слегка покачиваются, ночь светла; Кассиопея обрела свой привычный облик. Новая звезда стерлась, вероятно, навсегда».
Браге не знает: то, что он наблюдал за семь тысяч пятьсот световых лет от нас, — послесвечение исчезнувшей звезды, и те самые изменчивые оттенки — следы ее взрыва. Браге не предполагал, что таким образом, измерив звезду с помощью самолично изобретенного секста, докажет подвижность надлунного мира, его способность меняться, которую на протяжении более двух тысяч лет отвергали.
Спустя пять лет изучение траектории кометы заставит его понять, что планеты вовсе не расположены на знаменитых хрустальных сферах Аристотеля…
«Прозрачный», «хрустальный», «небесный» — всякий раз я поражаюсь тому, какие это гармоничные слова. Может быть, античные ученые думали, что звезды обитают в идеальном вечном мире.
Одна дата на стене вызывает у меня дрожь. Смерть Джордано Бруно, преданного инквизиции, казненного, сожженного на Кампо-деи-Фиори в Риме семнадцатого февраля тысяча шестисотого года за гилозоизм и многое другое. После Магеллана, совершившего кругосветное путешествие, Коперника, сместившего центр пространства, и Браге, чьи теории поставили с ног на голову всю науку, Небеса простерлись повсюду, а Церковь со своими постулатами начала дрожать мелкой дрожью.
Перед смертью Джордано Бруно написал эпитафию, и каждое слово осталось в истории:
Я к небу направляю уверенные крылья,
Нет ни единого препятствия во мгле,
Взлечу за облака, рассыплюсь звездной пылью,
Оставлю отпечаток на стекле.
Пока другие смотрят наверх издалека,
Я устремлюсь во тьму, как бурная река.
Выходя из музея, я думаю о том, сколько препятствий преодолел Тихо Браге в юности, когда решил посвятить себя небесной науке. Я сажусь на скамейку рядом с Селианом и возвращаюсь к идее этой слабости, странности, ставшей силой. Он не отвечает, но сжимает мою руку. Два пожатия означают: я тебя люблю. А затем: «Пойдем дальше?»
В нескольких метрах от орлиного гнезда Браге строит «звездный замок» Стьернеборг — подземную обсерваторию, чьи инструменты помогут нарисовать еще более подробную карту неба, поправить ошибки предыдущих астрономов, совершенные, в частности, из-за неустойчивых столов и несовершенства оборудования, которые со времен Античности не сильно менялись. В эту лабораторию вел подземный ход, а над ним возвышались медные купола, будто грибы. В подземной обсерватории, защищенной от всех ветров, Браге установил бронзовый глобус, на котором было видно расположение звезд, еще там имелись азимутальный круг, астролябия, секстанты, огромный настенный квадрант и латунные сферы. Три вида часов показывали часы, минуты, секунды, поскольку ничто в мире не интересовало великого астронома так, как время.
Эти гигантские инструменты, барочная фантазия двух замков, остров, трансформированный в Ноев ковчег… У Селиана своя теория: Браге так любил Вен, потому что мог делать там все, что захочет, вдали от королевского двора, семьи и общества. «Здорово быть по-настоящему автономным и ни от кого не зависеть».
Я переворачиваю карту, пишу: «автономные следующие за собой, прислушивающиеся к собственным правилам».
Селиан
Длинношерстный Локи напоминает собаку-няню из «Питера Пэна».
Мама говорит, что мы на острове сирот.
Хорошо иметь нового друга, надеюсь, он не перепугает других зверей, когда я пойду гулять. Сольвейг говорит, что Локи не двинется с места: «Это пастушья собака, она очень умная, даже если так и не выглядит». Мы веселились, когда пес бегал на кухню и радостно показывал нам пустую миску.
Сегодня утром море сверкает. Весь остров словно горит. Мне ужасно не терпится все осмотреть.
Сольвейг дочка и внучка рыбака. На этом острове почти все рыбаки. В начале прошлого века ее дед построил пансион, лодочный ангар, сваями уходящий прямо в море, деревянные лестницы на берег, переходный мостик, террасу за домом прямо над водой. Здесь я каждый вечер вдыхаю йодированный небесный воздух, в котором солнечные лучи растворяют лиловую дымку.
Селиан ушел играть на пляж, он чертит линии на песке. Я редко видела, чтобы люди так проводили время в одиночестве, но ему нравится.
Мой ум работает в режиме волн. Селиан только что сказал, что хочет стать фотографом и снимать животных. Не просто фотографом, а именно таким, который будет созерцать природу.
Мысли прерывает невидимый постоялец, тот самый университетский профессор, о котором говорила Сольвейг, он несет бутылку вина и два бокала.
— Можно присоединиться?
Этот элегантный мужчина в белом, очень бледный — сразу же напомнил мне Жана дез Эссента, — оказывается приятным и не лишенным чувства юмора.
— Откуда ваш безукоризненный английский?
— Я наполовину британка. Моя мама из Соммерсби.
— Ах, Теннисон! От него ваше имя? «Мэри, любительница приключений, полетов и детских игр!»
Я смеюсь и сама удивляюсь своему смеху. Солнце освещает стену, увитую козьей жимолостью, я, в брючном костюме, с бокалом в руках, удобнее устраиваюсь в кресле. Выбирая шведский остров, я совсем не задумывалась о том, что заново обрету там, среди чужеземцев, родной язык.
«Милан Кундера в „Бессмертии“ ошибается, когда пишет, что о Браге никто ничего не помнит, кроме того, что он сам виноват в своей смерти, поскольку из вежливости не решился покинуть праздник и встать из-за стола, когда безумно хотел в туалет. Вы же знаете эту забавную историю про лопнувший мочевой пузырь… Нет, на самом деле никто о нем не забыл, и доказательство — то, что мы с вами здесь, на острове. Кое-кто предполагал, что его отравили. По легенде, сам король Дании Кристиан Четвертый хотел, чтобы Браге исчез, потому что астроном якобы был его сыном. Многие тогда думали, что королева София и Браге состояли в связи…»
К тому времени Селиан вернулся с пляжа и стал внимательно слушать профессора. Он был так опечален, узнав о смехотворной кончине нашего героя, что не успокоился, пока я не перечислила других жертв подобной насмешки судьбы: Эсхила, Барбароссу, Люлли… Селиана заинтересовала версия возможного убийства Тихо Браге.
Профессор повернулся к нему: «Браге всю жизнь боялся, что у него украдут тысячи данных, которые он собирал, пребывая в звездном городе, и некоторые думают, что Кеплер мог его убить. Это меня расстроило бы еще больше…»
Мой тигренок понимающе кивает. А несравненный рассказчик тихим голосом продолжает. Мол, кости Тихо Браге в тысяча девятьсот первом году эксгумировали, и анализы подтвердили отравление ртутью, однако в две тысячи десятом новые анализы опровергли предыдущие и показали естественную смерть. «И вот прошли века, а смерть так и остается загадкой. Мы знаем не больше, чем до эксгумации, но, может, это не так уж плохо?»
По крайней мере, профессор уверен в том, что судьба Тихо Браге вдохновила Шекспира на «Гамлета».
Это утверждение звучит на второй вечер, который мы проводим в компании профессора. Еще светло, но уже смеркается, и мы никак не ожидаем подобных слов, я не скрываю удивления. Он привык к подобной реакции, уточняет: «Я прочел километры глупых теоретизирований, просмотрел все пьесы Шекспира и уверен, что ключ в этом. Возможная связь между астрономом и писателем стала навязчивой идеей, я могу говорить на эту тему часами, остановите меня, если больше не сможете слушать».
Но мы с Селианом хотим, чтобы он продолжал.