Часть вечера мы провели, слушая профессора, пока на соседнем лугу ласково блеяли бараны. Селиан в итоге уснул, опустил голову мне на колени, а я накрыла его шерстяным покрывалом, которое принесла Сольвейг. Вернувшись домой и уложив Селиана, я не могу сомкнуть глаз, сижу в темноте, думаю о новых открытиях. Включаю свет и перебираю бумаги на столе. Дез Эссент — уже не могу называть его иначе — дал почитать статью, которую опубликует осенью: «Всем знакома история „Гамлета“, но уточним некоторые детали: короля Дании отравляют дурманом, его брат Клавдий узурпирует трон и женится на королеве Гертруде. Покойный возвращается в замок Кронборг в Эльсиноре и просит своего сына Гамлета отомстить за него».
Согласно диссертации, опубликованной в тысяча девятьсот девяносто шестом году, пьеса Шекспира является аллегорией ссоры Тихо Браге с другими астрономами. Так, Браге, предполагаемый любовник королевы Софии, мог стать прототипом Клавдия, а имя Клаудиус было выбрано как отсылка к Птолемею. И согласно гипотезе, с точки зрения которой в пьесе отражены законы, управляющие Вселенной, Шекспир мог поддерживать революционные научные идеи. Описание звездного неба — «Я мог бы заключиться в ореховую скорлупу и считать себя королем необъятного пространства, если бы не злые сны мои» — напоминает словарь Коперника: ореховая скорлупа олицетворяет сферу старой аристотелевской модели. И когда Бернардо в первом акте говорит: «Прошедшей ночью, в дивный час, когда // Вон та звезда, от полюса на запад, // В пути своем часть неба озаряла, // Где и теперь горит…»[1] — похоже на новую звезду, открытую Тихо Браге.
Университетский профессор из Страсбурга расшифровал дневник кузена Тихо Браге, хранившийся в национальных архивах Стокгольма. И для него не было сомнений: именно кузен отравил Тихо по приказу короля Кристиана, которым манипулировал Йон Якобсен, защитник коперниковских теорий, родившийся на острове Вен. И Йон Якобсен стал источником вдохновения для Шекспира — получилась старая датская легенда, насыщенная аллюзиями на современную политику.
Ночь пронзает крик птицы. За окном ярко сверкают звезды. Воздух свежий. Даже если некоторые звезды и взорвались или постепенно погасли, я все равно созерцаю то же небо, что Тихо Браге, то же небо, что вдохновило Шекспира, вечное, неизменное небо.
На секунду я кладу руку на простыню, задумываюсь, затем прочитываю заключение статьи: «Мы, разумеется, никогда не разгадаем загадку написания трагедии и не найдем доказательств совпадениям с биографией Тихо Браге. Но я точно знаю, что призрак отца Гамлета — это близнец, преследовавший Тихо до самой смерти».
Пьер часто отправлял мне сообщения и фотографии в самый непредвиденный момент. Необъяснимые поступки. Всякий раз, когда мне удавалось отстраниться от обстоятельств, он находил способ меня достать. Нежно, дружественно, проверяя свою власть надо мной, проверяя, жива ли до сих пор моя рана, кровоточит ли она.
Меня так подавляла странность этого мужчины, который держался от любви подальше, но в то же время у самой кромки, словно аист у воды, и бесконечными экивоками затуманивал наши отношения до такой степени, что у меня голова шла кругом. Постепенно я все принимаю, не ищу объяснений жестокому поступку, полному предательству доверия. Пьер навсегда оставит меня с жалким подобием своей правды, которую я не смогу проверить.
В ту ночь — нас не было уже десять дней — он просто написал: «Где ты?» И прислал фотографию розы из ботанического сада. Старая роза моего любимого оттенка пудры. Фотография слегка размытая, лепестки бархатные, на них видны капельки воды, и мне это кажется очень чувственным.
Здесь тоже идет дождь.
Я знатно экипируюсь, чтобы все-таки выйти из дома, Селиан остается, ему нравится изучать библиотеку в гостиной. И его абсолютно не смущает, что тексты на шведском, он часами рассматривает книги по ботанике и орнитологии, сравнивает ветви, листья, клювы.
У моря я расстегиваю пальто, поднимаю голову, подставляю лоб брызгам, вдыхаю йодированный воздух полной грудью. В чисто вымытом небе парят две водоплавающие птицы, чьих названий я не знаю. Я думаю о том, что Пьер в это время шагает где-то по Парижу. Затем ветер уносит его лицо.
Я все еще не понимаю, зачем приехала. Про Селиана понятно, а я? Если правда, что страдающий человек вечно пребывает в состоянии ожидания, то на что я, собственно, надеюсь? На то, что спокойствие этого острова сотрет воспоминания о лжи и боли?
Я иду вдоль пляжа, промокла. Сольвейг встречает меня с полотенцем, улыбается, я вытираю воду, капающую с волос. Из холла мы слышим Селиана, который возится на кухне с Локи. Вместе с Сольвейг они нарезали клубнику, а собака с превеликим удовольствием ее пожирала.
Я беру чашку кофе с молоком, пробую пирожное. Я практически не могу есть, постоянно делаю вид, что очень вкусно, восхищаюсь, а сама раздракониваю еду и оставляю на тарелке. Меня тошнит и от фруктов, и от орехов, от всего.
Сольвейг говорит, что посидит с Селианом, если я захочу прогуляться в одиночестве. Он бы помог ей починить гнезда и смастерил бы что-нибудь в студии, он ведь любит работать руками.
Когда речь идет о моем ребенке, я напрягаюсь. Я вечно настороже и постоянно страдаю от материнской неполноценности. Я уже хочу вежливо отказаться, но слышу покашливание: Селиан все слышал, и предложение его вдохновило.
Селиан
Время здесь другое, скользящее.
В холле пансиона есть деревянные часы. Я тайком касаюсь маятника всякий раз, когда прохожу мимо. Он напоминает мне о бабушкиной сказке про часы, которые бьют после полуночи — тринадцатый час…
В саду я присоединяюсь к Сольвейг. Она сажает помидоры прямо возле сирени, я поливаю. Сосед, с которым Сольвейг дружит, собрал две сотни видов сирени. Я говорю, что бабушка тоже любит редкие растения. Мне обещают дать семена, чтобы я посадил в горах Марвана, но предупреждают, что уход за растениями — битва. Сольвейг поднимается и вытирает руки о фартук. Меня поражает ее огромный рост.
Она прижимает палец ко рту и делает мне знак: не двигайся. С лесного бука по стволу головкой вниз спускается белка. Смотрит на нас маленькими черными глазками и вдруг исчезает за широкой веткой. Ее рыжий хвост промелькнул как молния. Сольвейг показывает мне буковые орешки, оставленные белкой на земле: «Для твоей коллекции».
С Сольвейг беседует высокий блондин, они стоят перед корабельным ангаром, где мы оставляем велосипеды. Она представляет мне своего кузена из Стокгольма, который сколько-то проживет с нами в пансионе. Бородач большого роста на мое приветствие вежливо кивнул, но едва посмотрел в нашу сторону.
Мы с Селианом едем на дальний пляж, полоска такая узкая, что кажется, остров утопает в море. Становится жарко, скоро лето. Я прикладываю руку козырьком: на понтонном мосту кричат дети, они толкают друг друга в море. В ледяную воду спускается деревянная лесенка. Селиан тоже прыгает в море, кричит вместе с остальными, смеется, дивясь своей смелости.
Дети тянут нас за собой, они хотят научить нас ловить крабов, которые живут на песчаных берегах Вена. Пирс Норреборга и окружающие скалы идеальны для волшебной рыбалки. Базовая экипировка: ракушка, привязанная к бурым водорослям. Пока Селиан упражняется в рыбалке, я сажусь и наблюдаю камни, сверкающие блестками слюды, — их так много, они словно звезды, освещающие остров.
Мы возвращаемся с дикого берега. Повсюду редкие кусты можжевельника, которые ветер, будто скульптор, выгибает, как ему угодно, и лиловые венчики на лужайках — это хатьма, эмблема Вена.
Мы идем вдоль поля с колосьями молочного цвета и останавливаемся в тени яблони, чтобы попить. В абсолютной деревенской тишине слышится лишь хруст веток под ногами. Внезапно появляются два зайца, мой сын сияет. Я дую на одуванчики, и крохотные перламутрово-серые зонтики летят в небо и там исчезают. Я загадала желание.
Склонившись над тетрадью, Селиан взял карандаш, затем выпрямил спину. Думает.
Мы на террасе, и это губительно для учебы, поскольку вид морского пейзажа вдали постоянно отвлекает.
Внезапно на другом конце стола появляется радужная ящерка.
— Смотри, какие невероятные цвета, мам!
— Ты не мог бы с тем же энтузиазмом изучать историю? Сосредоточься…
Глава про индустриализацию, крестьян, «Анжелюса» Милле. Селиан читает внимательно.
— Мама!
— Да, дорогой?
— Ты знала, что на острове Вен больше всего в Европе прытких ящериц?
С нежностью и досадой я вздыхаю. И замечаю, что он опять надел футболку наизнанку.
— Ладно, на сегодня с тебя достаточно, гуляй.
Прямо перед путешествием отец Розали посоветовал мне книгу коллеги. Мне там очень понравился один фрагмент: «Особо одаренные люди перенаселили литературу, они повсюду, и у Чехова, и у Шекспира: они переживают боль, страсть, у них нет кожи, они болезненно чувствительны к проявлениям несправедливости и разбросаны по всей литературе от „Сирано“ до „Гамлета“».
Я думаю о том, что Тихо Браге тоже наверняка был сложным ребенком. В одном из своих дневников я прочла слова Рильке, обращенные к Марине Цветаевой: «Ты уже слышала историю молодого Тихо Браге? Когда ему еще не давали изучать астрономию, он уже знал ее будто наизусть и однажды, лишь посмотрев на небо, открыл новую звезду». Слова «будто наизусть» особенно меня трогают в связи с раздумьями о Селиане.
Передо мной вилла с обветшалыми стенами. Не знаю, чем притягивает меня это место, но я толкаю калитку и вхожу в заброшенный сад.
Вдоль главной аллеи растут розы вперемешку с диким кустарником. Цветы явно не подрезали давным-давно, и они частично теряются в высокой траве. Я шагаю под дубами и вижу в глубине сада хижину. Четыре деревянных стены, окна, разделенные на маленькие квадратики, островерхая крыша с черепицей, поросшей лишайником. Внутри пусто, голо. Я снимаю сандалии, чтобы почувствовать тепло ступенек, и сажусь на крыльцо, завороженная зеленым светом, пронизывающим листву и пляшущим на моей коже.