В этот момент к нам присоединился Бьёрн. Робко улыбнулся. Я ощутила легкое замешательство. Как только мы оказались вне поля зрения Селиана, который побежал за Локи, он меня обнял. Мы засмеялись, услышав, как Селиан декламирует строки из Гамлета — вероятно, дез Эссент научил: «Быть или не быть? Вот в чем вопрос! //Что благороднее: сносить ли гром и стрелы // Враждующей судьбы или восстать // На море бед и кончить их борьбою? // Окончить жизнь — уснуть, // Не более!..»
Затем Бьёрн рассказал, чем занимался в последние дни. Зимой, вернувшись в родной дом, он был поражен накатившими воспоминаниями. Он повидал мир, набрался опыта, но осознал, что на самом деле все главное — там, где он это покинул: на острове. Все предметы остались на своих местах, Бьёрн помнил их в деталях. Но больше всего ему не хватало запахов.
После того, как мы вместе провели ночь, он хотел увидеться. Бьёрн не выходил из дома два дня и две ночи. На третью ночь он пошел прогуляться по берегу острова. Разделся и бросился в холодную воду. Пришлось сражаться с ледяными волнами до изнеможения.
Упав на песок, он дышал и дышал, пока не пришел в себя. Он смотрел на звезды, на маяк и на корабли в волнах. Небо при свете луны напоминало ему обо мне, «такой переменчивой, таинственной, разочарованной, никогда ничего не договаривающей».
Он прибавил, что изгиб моих плеч будто материализовался в сумерках и он ощутил, как сильно ему не хватает моего тела.
Огромный холл заполнился тенями, я слушала бой часов, прежде чем открыла двери в сад. Пройдя сад и мокрую песчаную равнину босиком, я села у рябины на опушке леса, чтобы вдохнуть запах земли, еще не растерявшей ароматы ночи. Я растворилась в росе.
Первые лучи солнца согревают скалы на пляже, легкий бриз ласкает мою кожу, позади меня в лесу какие-то шорохи и скрипы. Я закрываю альбом для набросков, нам с Селианом пора завтракать.
Даже если он и занимает мои мысли постоянно, на этом острове я отпускаю его на волю, и он всецело отдается тайной вселенной своего детства. Он бродит туда-сюда со своим биноклем, не думая о времени. Наконец-то ему хватает пространства. Он может днями исследовать папоротниковые поля или любоваться ласточками на берегу. Он бродит среди скал во время отлива — дует ли ветер, идет ли дождь, — ищет перья гаги или яйца чаек. В его комнате полным-полно этих удивительных морских штуковин, собранных на берегу: кусочки дерева, веревка из пеньки, ракушки, пластик — со всем можно играть. Еще я часто вижу его говорящим с рыбаками, по вечерам он сидит на понтоне, думает о жизни подводного мира, о преломлении света в воде. Больше, чем энциклопедические знания, меня восхищает его невероятная способность устанавливать потрясающие связи между вещами с помощью поэзии.
Сольвейг рассказала, что, когда Селиан ходил в мастерскую в глубине ангара, он сразу заметил уздечку, прикрепленную к горшочкам со смолой и мастикой. Он очень остро чувствует природу вещей и исключительно внимателен к миру в целом. Оказалось, что уздечка принадлежала дедушке Бьёрна и Сольвейг, исчезнувшему в море возле Лофотенских островов в одной пучине с «Наутилусом» из «Двадцати тысяч лье под водой».
Целый час Селиан помогал пемзой шлифовать корпус судна. Ему рассказывали о разных рыбах, выловленных рыбаками острова. Один из рыбаков предупредил Селиана, что здесь стоит следить за тем, что ешь, и Сольвейг подтвердила, что Балтийское море, хоть и закрытое, весьма загрязнено. Шведское правительство устроило санитарную проверку. «Если все останется как есть, это море превратится в гигантское кладбище». Видя, как помрачнело лицо Селиана, она быстро сменила тему.
Когда я вернулась, сын на меня практически набросился: «Ты знала, что Балтийское море появилось раньше, чем планета? И что желтый янтарь его песчаного дна называют слезами морских птиц?»
Бьёрн попросил меня проводить его до виллы родителей. Как и в первый раз, ступая по тенистой аллее, я ощутила прилив сил, словно оказалась в знакомом месте, которое меня давно поджидало. Тем не менее я продолжаю ощущать смутную ностальгию. Этот заброшенный дом станет реальностью, заживет в настоящем: Бьёрн скосил сорняки, высокую траву, подстриг розы, покрасил облупившиеся ворота, и вот уже очарование пропало.
Я толкаю входную дверь. Свет озаряет деревья в саду, рисует на пыльной земле пятна. Из холла, выложенного каменными плитами, ведет дубовая лестница, направо гостиная, налево кухня. Бьёрн начинает с этого помещения, оно производит впечатление жилого. Он опустошает шкафы и ставит на стол две кружки с зазубринами, свидетелей потерянного счастья, а еще кладет пачки сахара и кофе, мыло, завернутое в полосатую бумагу. Достает железную коробочку и смотрит на пейзаж, нарисованный на крышке. Я отворачиваюсь, чтобы он побыл наедине со своими воспоминаниями.
Я беру с буфета фотографию в серебряной рамке: портрет ребенка, которого я с легкостью узнаю, и женщины в теннисной форме. Я стараюсь скрыть волнение.
— Это ты со своей мамой? Вы похожи.
— Да, это все говорят. Она умерла пятнадцать лет назад. Мои родители не были идеальной парой, но после маминой смерти отец превратился в тень. Его больше ничто не интересовало — ни дом, ни он сам.
Он открывает стеклянную дверь кухни и выходит в сад. Пусто. Я снова смотрю на фотографию. То же лицо, просто старше, чем на фотографии первой любви профессора.
Я поднялась к дез Эссенту, принесла букет полевых цветов: фиалок, зонтиков, чтобы как-то оживить комнату. Ставя цветы в вазу, я сказала, что знаю о матери Бьёрна. Профессор не удивился, жестом предложил мне сесть напротив, с другой стороны стола. Он поведал о том, как встретил Линнею, когда приехал на остров во время летних каникул, как они влюбились друг в друга в двадцать лет. А потом каждый вернулся к своей жизни: он — к учебе и друзьям в Лондоне. Сначала он ей писал, потом все реже, затем узнал, что она помолвлена с отцом Бьёрна. И все закончилось практически незаметно. Спонтанная история из юности. А может, они всегда знали, что эта любовь эфемерна и должна принадлежать острову.
Профессор предугадал мой вопрос: нет, он больше никогда не видел ее. Он не возвращался на остров до пенсии, до исследований о Тихо Браге. Может, он и начал заниматься астрономом, чтобы вернуться на остров. Спустя пятьдесят лет. Девушки здесь больше не было, никто не распахнул для него объятий, прошептав: «Наконец-то…» Он произнес это почти равнодушно, но я почувствовала, что за иронией прячется грусть.
Встретить ее сына было шоком: у него ее глаза, это невероятно. Вечный упрек, удар уходящего времени, неизлечимая рана.
— Но Бьёрн-то ни в чем не виноват, почему вы его избегаете?
— Вы его так защищаете. Уж не влюбились ли в славного викинга?
— Не знаю. Я не задавалась этим вопросом.
— А надо бы. Потому что прогулки по лесу и закаты — это прекрасно, но когда вы окажетесь с этим дровосеком у камина, нос к носу, в мертвый сезон, во время бурь и штормов… не заскучаете ли вы? — Заметив мою обиду, он смягчился: — Я жуткий сноб, простите меня. Да и не мое это дело, вы взрослая девочка.
Мне больно оставлять его одного. Я представляю его одиночество, комнату, где он с трудом поднимается, чтобы открыть окно, немного подышать, подумать о прошлом, которое я разворошила.
Селиан
Раньше остров был голым.
Он родился из пены Северного моря. Самый прекрасный остров в мире.
На нем жили только три существа: лось, лохматая птица и очень умный мальчик (несмотря на небольшие трудности в школе).
Небосклон над красным островом округлился, чтобы планетам было удобнее вращаться. Коперник, и Птолемей, и вообще все ошиблись: именно остров — центр Вселенной.
Несколько капель. Неужели рапсовые поля, за которыми я, Робинзон, столько лет ухаживал, погибнут в потопе?
Я забираюсь на мокрое миндальное дерево.
И думаю том, что
между травой и дождем
нет — ничего.
После отъезда Тихо Браге дворец полностью разрушили по приказу фаворитки Кристиана Четвертого, которой не терпелось избавиться от легенды. Ураниборг теперь лишь груда разрозненных камней, молчаливых фронтонов, в которых до умопомрачения можно искать крупицу гения Браге, знак, который он мог нам оставить и который ждал нас все это время. И тем не менее романтика руин продолжает пленять.
В тысяча шестьсот семьдесят первом году французский астроном, засланный Академией наук, провел раскопки, чтобы обнаружить фундамент обсерватории. Он обнаружил часть крепостных стен того времени, составлявших четырехугольник, каждый угол которого соответствовал кардинальному числу. Еще можно различить очертания внутреннего двора замка и то, что осталось от подземных тюрем. Часть парка была восстановлена вместе с зелеными лабиринтами, где Селиан играл в прятки: массивные блоки в форме звезд, маленький квадратный садик, в котором пахнет лимонами, анисом и мятой.
Младшая сестра Тихо была садоводом. В глубине сада, известного во всей Скандинавии, Софи устроила химическую лабораторию, где разрабатывала лекарственные препараты.
Я всегда думала, что, может быть, она увлеклась лекарственными растениями и алхимией из-за травмы брата — в надежде изменить ход вещей, что-то исправить. Она часто приезжала повидать Тихо, сосланного на далекий остров, подальше от человеческих страстей, помогала ему приучать деревья к новой среде, приводить в порядок луга, ассистировала в астрономической обсерватории.
Я читала, что в конце жизни она обосновалась в Кронборге, в переделанном братом замке, — и меня даже не удивляет, что все в этой истории ведет к «Гамлету»… Софи продолжала заниматься ботаникой. Эта талантливая самоотверженная сестра, наверное, гуляла по лужайкам стоявшего на воде укрепления напротив острова Вен, где Ураниборг уничтожали камень за камнем, и у нее щемило сердце: Тихо, Галилей, Кеплер, все, кто были Небесами, отныне станут лишь тенями…