этого. Подобный взгляд он видел у людей, приготовившихся умереть, прежде чем сдать ворота или ущелье: не вызов, но сосредоточенность души. «Чем я заслужил это? – думал царь. – Все проклятая ведьма, которая всякий раз, стоит только мне отвернуться, крадет у меня сына».
Александр намеревался расспросить отца о боевом порядке фракийцев: мнения расходились, и кто-кто, а Филипп должен был знать точно… Не сейчас, впрочем.
Царь отослал писца и указал сыну на пустую скамью. Мальчик, прямой как свеча, опустился на алую овчину. Во всей его позе легко угадывалось ожидание того момента, когда ему позволят уйти.
Ненависть еще более слепа, чем любовь; врагам Филиппа доставляла удовольствие мысль, что его приверженцы в греческих городах все до одного куплены. Но хотя никто из услуживших царю не оставался внакладе, было и немало таких, которые ничего бы от него не приняли, не будь они сперва покорены его обаянием.
– Ну, – протянул Филипп, беря со стола блестящий спутанный клубок мягкой кожи, – что ты об этом скажешь?
Мальчик развернул странный предмет; его длинные, с коротко обстриженными ногтями пальцы заработали, выпуская и убирая ремни, натягивая, пробуя на прочность. Когда из первоначального хаоса возникло что-то определенное, его лицо стало напряженно-сосредоточенным, полным сурового удовлетворения.
– Это праща и сумка для камней. Ее цепляют к поясу, вот за это. Где делают такие вещи?
Сумка была расшита золотыми дисками с рельефно вырезанными стилизованными фигурками скачущих оленей.
– Ее нашли на фракийском вожде, – сказал Филипп, – но привозят такие вещи с дальнего севера, из степей. Это скифское.
Александр задумчиво разглядывал трофей с окраин киммерийской пустыни, пытаясь представить бесконечные просторы за Истром, легендарные курганы царей, погребенных в кольце мертвых всадников, пронзенных стрелами; лошадей и воинов, иссохших в сухом холодном воздухе. Не в силах больше справляться со жгучим любопытством, он забросал отца накопившимися вопросами. Они немного поговорили.
– Ну, испытай пращу, я привез ее для тебя. Посмотрим, что тебе удастся сбить. Но не уходи слишком далеко – афинские послы уже в пути.
Праща осталась у мальчика на коленях; теперь о ней помнили только руки.
– Переговоры о мире?
– Да. Послы остановились в Гале и попросили о безопасном проезде через границы, не дожидаясь вестника. Кажется, они спешат.
– Дороги плохие.
– Да, придется послам слегка оттаять, прежде чем явиться ко мне. Когда я буду с ними разговаривать, можешь прийти послушать. Все это достаточно серьезно; пришло тебе время узнать, как делаются дела.
– Я живу рядом с Пеллой. Мне бы хотелось прийти.
– Наконец-то, возможно, мы услышим что-либо, кроме пустой болтовни. С тех пор как я взял Олинф, они гудят, как пчелы в перевернутом улье. Половину прошлого года они собирали голоса в южных городах, стараясь сколотить враждебную нам лигу. Ничего из этого не вышло – только ноги сбили в кровь.
– Они все боятся?
– Не все, но все они не доверяют друг другу. Некоторые верят преданным мне. И их доверие окупится.
Чудесные золотисто-коричневые брови мальчика сдвинулись, почти сойдясь на переносице, подчеркнув мощный лоб над глубоко посаженными глазами.
– Даже спартанцы не будут сражаться?
– Служить под афинянами? Во главе войска они не станут: накушались уже, но никогда не согласятся подчиняться другим. – Филипп улыбнулся своим мыслям. – И они неподходящая аудитория для оратора, со слезами бьющего себя в грудь или бранящегося, как рыночная торговка, обсчитанная на обол.
– Когда Аристодем вернулся сюда с выкупом за этого человека, Йотрокла, он сказал мне, что везде думают, будто афиняне проголосуют за мир.
Филипп уже давно перестал изумляться подобным замечаниям сына.
– Что ж, чтобы подбодрить их, я еще до его приезда отпустил Йотрокла без всякого выкупа. Пусть присылают послов – пожалуйста. Если они думают, что смогут вовлечь в свой союз Фокиду или даже Фракию, они просто глупцы; но так даже лучше, пусть голосуют, а я буду действовать. Никогда не мешай своим врагам впустую тратить время. Послами будут Йотрокл да Аристодем; это нам на руку.
– Аристодем декламировал из Гомера за ужином, когда был здесь. Ахилл и Гектор перед боем. Но он слишком стар.
– Нас всех ждет старость. Да, и Филократ явится, разумеется.
Филипп не стал терять время, объясняя, что Филократ был его главным ставленником в Афинах: Александр это наверняка знал.
– С ним будут обращаться так же, как и со всеми остальными. Если здесь его начнут как-то выделять, ему припомнят это дома. Всего послов десять.
– Десять? – поразился мальчик. – Для чего? Они все будут вести переговоры?
– О, они ведь вынуждены следить друг за другом. Да, все будут говорить, никто не согласится быть обойденным. Будем надеяться, что они заблаговременно распределят темы. Одно хорошее представление, по крайней мере, нам обеспечено. Демосфен приезжает.
Мальчик навострил уши, как собака, которую позвали на прогулку. Филипп посмотрел на его загоревшееся лицо. Не становится ли каждый его заклятый враг героем для сына?
Александр думал о красноречии гомеровских воинов. Он представлял Демосфена высоким и смуглым, как Гектор, с пылающими глазами и голосом, в котором звенели раскаты грома.
– Он храбр? Как те, при Марафоне?
Филипп, которого этот вопрос застал врасплох, запнулся, приходя в себя, и кисло улыбнулся в черную бороду.
– Посмотришь на него и решишь сам. Только не спрашивай его об этом напрямик.
Александр покраснел. Краска медленно поднялась от шеи к волосам. Губы плотно сомкнулись. Он ничего не сказал.
В гневе Александр был точной копией матери. Это всегда раздражало Филиппа.
– Ты что, – сказал царь нетерпеливо, – не можешь понять, когда люди шутят? Ты обидчив, как девчонка.
«Как он смеет, – думал мальчик, – упоминать при мне о девчонках?» Его руки так сжали пращу, что в пальцы впилось золото украшений.
И теперь, думал Филипп, все пошло насмарку. Он проклял в глубине души жену, сына, себя самого и, стараясь говорить спокойно, заключил:
– Ладно, нам обоим стоит на него посмотреть. Я знаю Демосфена не лучше, чем ты.
Филипп лукавил: благодаря донесениям шпионов царю казалось, что он уже годы прожил бок о бок с этим человеком. Однако, затаив обиду, он не отказал себе в легком коварстве. Пусть мальчик, если ему так хочется, держится в стороне – и прибережет свои надежды.
Несколькими днями позже Филипп снова послал за сыном. Для обоих время было насыщено до предела. Отец погрузился в дела, сын – в постоянные поиски новых, все более трудных испытаний: прыжки с утесов в горах, полуобъезженные лошади, упражнения в беге и метании копья. Кроме того, Александр разучивал пьесу на своей новой кифаре.
– Послы должны прибыть до наступления сумерек, – объявил Филипп. – Утром пусть отдохнут, после обеда я их выслушаю. Вечером ужин для всех; их красноречие будет ограничено во времени. Ты, разумеется, наденешь парадное платье.
Лучшие одежды Александра хранились у матери. Он нашел Олимпиаду в ее комнате. Мать писала брату в Эпир, жалуясь на мужа. У Олимпиады было немало дел, которых она не доверяла писцам, поэтому царица сама вела свою переписку. Когда Александр вошел, она сложила диптих и обняла сына.
– Мне нужно одеться для афинских послов, – сообщил он. – Я надену голубое.
– Я прекрасно знаю, дорогой, что тебе пойдет.
– Нет, это должно прийтись по вкусу афинянам, – возразил Александр. – Я буду в голубом.
– Ну что же, моему господину нужно повиноваться. Значит, голубое, брошь из лазурита…
– Нет, в Афинах драгоценности носят только женщины… кроме колец.
– Но, дорогой мой, тебе приличествует быть одетым лучше, чем афиняне. Они всего лишь послы.
– Нет, мама. Они считают драгоценности варварской забавой, я ничего такого не надену.
В последнее время Олимпиада все чаще слышала эти новые властные нотки в голосе сына. Они радовали царицу. Олимпиада не могла предположить, что рано или поздно это обернется против нее.
– Ты совсем мужчина, мой господин. – Сидя, она могла бы положить руки ему на плечи. Олимпиада подняла глаза, улыбнулась, потом пригладила взъерошенные волосы сына. – Приходи заранее. Ты дикий, как горный лев; мне придется самой приглядеть за сборами.
Когда наступил вечер, Александр сказал Фениксу:
– Я хочу остаться, чтобы посмотреть на въезд афинян.
Феникс с отвращением выглянул в сгущающийся сумрак.
– Что ты ожидаешь увидеть? – проворчал он. – Кучку людей в петасах[38], натянутых до самых плащей. Вечером от земли поднимется туман, в нем ты не отличишь хозяина от слуги.
– Все равно. Я хочу посмотреть.
Ночь спустилась, сырая и промозглая. Воды озера затопили прибрежные тростники. Лягушки безостановочно выводили трели, так что от их кваканья шумело в ушах. Ветра не было, туман повис над камышами, обволакивая лагуну до самого ее края, где пелену разгонял бриз с моря. На улицах Пеллы дождевая вода уносила по забитым грязью сточным канавам накопившиеся за десять дней отбросы и нечистоты. Александр стоял у окна в комнате Феникса. Он явился к учителю, чтобы поторопить старика. Сам Александр уже был одет в плащ с капюшоном и сапоги для верховой езды. Феникс сидел за своей книгой; лампа и жаровня горели, словно впереди ждала целая ночь.
– Взгляни! – воскликнул Александр. – Факелы верховых уже за поворотом.
– Хорошо, не теряй их из виду. Если уж мне суждено выйти за порог в такую погоду, я выйду, когда придет время, и ни минутою раньше.
– В такую погоду! Едва моросит. Что ты будешь делать, когда мы пойдем на войну? – возмутился Александр.
– Для этого я и берегу силы, Ахилл. Не забывай, что ложе Фениксу всегда устраивали поближе к огню.
– Я подожгу твою книгу, если ты не начнешь шевелиться. Ты еще даже не обулся.