— Отчасти, — ответил Дима.
В палату заглянул Мишаня. Увидев меня расплылся в ухмылке.
— Как дела больной?
— Лучше. Спасибо товарищ старший медбрат.
Мишаня хмыкнул, поскреб подбородок.
— Почему есть отказываешься?
— Не отказываюсь, — я зевнул, развернул в стороны руки, — только что проснулся.
— Ага, — протянул медбрат. — Как спалось?
— Превосходно.
Мишаня сунул в рот палец, отлавливая затерявшуюся с обеда картофелину.
— В столовой для тебя пайку оставили.
— Спасибо.
Мишаня подозрительно посмотрел.
— Помнишь что-нибудь интересное о том, как сюда попал?
— Хвалей сказал, что в роте тяжелое гриппозное заболевание, — ответил я.
— Угу, — Мишаня кивнул Хвалею:
— Боец, отведи бойца на кухню. В холодильнике плов — разогреть на электроплите.
— Есть!
Мишаня поднял лапу с видеокассетами:
— И приходите в комнату отдыха, я для вас фильмы клевые принес: «Кровавый спорт», «Почтальон», «Безумный Макс». Довольны?
— Так точно! — отрапортовали хором.
После обеда, я заглянул в кабинет Медперсонала. Ниночка сидела за столом и заполняла какие-то формуляры. Верхние пуговицы халата расстегнулись и представляли для обзора красивую белую грудь.
Ниночка оторвалась от бланков:
— Слушаю вас, товарищ больной.
— Ну, не такой уж я больной, товарищ медсестра, — я беспечно улыбнулся.
— Слушаю вас.
— Можно попросить у вас ручку и тетрадку, чем толще, тем лучше. Хочу написать родным письмо.
— Для этого нужна общая тетрадь?
— Я не один буду писать, — ответил я растягивая улыбку.
— Ну да, — кивнула Ниночка, выдвигая ящик стола. Она протянула толстую тетрадь, положила сверху шариковую ручку.
— Хватит?
— Спасибо, вполне, — я взял тетрадь и ручку.
— И не нарушайте режим, — предупредила блондинка. — У нас строгий старший медбрат, а доктор еще строже.
— Разве я нарушаю?
— Я видела вас без тапочек.
— Было такое, но сейчас я в тапочках, — я покосился на ноги.
— Как вы себя чувствуете? — большие васильковые глаза без любопытства смотрели на меня.
— Хорошо.
— Мишаня, старший медбрат, — поправилась Ниночка, — говорил, что вы ведете себя неадекватно в отличие от других больных.
— Как?
— Странно и вызывающе.
— Нормальная реакция на незнакомую обстановку, — пошутил я.
— Сержант, Маркулис, по телефону охарактеризовал вас, как плохо управляемого, эгоистичного, не подчиняющегося командам солдата.
— По телефону?
— Я запрашивала ваши характеристики.
— Если бы вы спросили у Лапласа, он бы вам ответил: «То, что мы знаем, — ограничено, а то, чего не знаем, — бесконечно», — я усмехнулся, глядя в удивленные васильковые глаза, кстати вспомнился один из эпиграфов к конспекту жены ротного.
— Кто такой Лаплас?
— Наш замполит.
— Еще что-нибудь надо?
— Нет, спасибо, но хочу только спросить, когда нас выпишут?
Васильковые глаза стали задумчивыми.
— На этой неделе, — ответила Ниночка.
— На этой неделе?
— Почему вас удивляет? — насторожилась Ниночка.
— Здесь вкусно кормят, нет желания выписываться, — пробормотал я.
— У мужиков на уме один желудок, — васильковые глаза уставились на формуляры.
— Благодарю, — я вышел из кабинета.
Повезло, что не спросила про родных, которых имею. Забыла, с кем имеет дело.
Кому писать, если нет родных? Ответ один — себе. С того момента, как очнулся в палате, почувствовал инстинктивную необходимость завести дневник и сохранять информацию. Неизвестно, какие сюрпризы принесет завтрашний день.
Я вернулся в палату N2, расположился на кровати, поудобнее устроил за спиной подушку. В палате никого — все смотрели кассеты с боевиками, где героические: Ван Дамы, Кевины Костнеры и Мелы Гибсоны, били морды нехорошим людям, спасая хороших.
Раскрыл тетрадь. С чего начинаются дневники? А с чего начинается Родина? Праздные вопросы…Все начинается с представления и рукопожатия. Я написал: «Здравствуйте, или здрасьте…», — кому как нравится.
Черт бы всех побрал! Посмотрел в окно. Пришел страх, вот проснусь завтра и как Хвалей, Хвостов, Дылдин, утрачу из памяти то, что со мной было в последние дни. Выпадут или их украдут — неважно, я перестану ими обладать, а это кусочек моей индивидуальности, а значит и души. Я надеялся, что записи отчасти защитят меня и предохранят от потери памяти, если это вдруг случится. Я боялся и ненавидел предстоящую ночь, с тоской пересчитал толстые прутья на окне, думая о побеге и его осуществлении. Не верил, в то, что нас выпишут на этой неделе и выпишут ли вообще?
Я недоверчиво посмотрел на написанные слова, подумал, что можно добавить фразу: «Что в имени тебе моем?». Хвалей бы оценил, сей тонкий юмор. Но сейчас…Я вздрогнул и заткнул уши — из соседнего корпуса донесся жуткий звериный вой. Темные шторы на окне взметнулись, на краткий миг я увидел ужасное, бледно-зеленое, раздутое лицо, в крупных оранжевых оспинах. На месте носа зиял треугольный провал, череп покрытый крупными волдырями был лыс. Наши глаза встретились. Я отпрянул в сторону, такая в них стояла невыносимая боль и отчаяние. Лицо исчезло, штора упала на место. Я опустил руки. Слышались глухие взрывы и выстрелы доносящиеся из телевизора, ничего страшного, главное — никаких криков, никаких ликов. Почудилось.
Я стал быстро писать.
С Димкой, договорились не принимать лекарств, от греха подальше. Вечером, перед отбоем, Ниночка под пристальным взглядом Мишани, раздала всем по пригоршне разноцветных пилюль.
— Антибиотики и снотворное. Никакого вреда, а завтра проснетесь здоровыми, — безмятежные васильковые глаза обвели палату.
Я запихал таблетки под язык и щеки, посмотрел на Димку. Он подмигнул.
— Отбойной ночи, бойцы, — сказал Мишаня, погасил свет и закрыл дверь.
— Сам козел, — шепотом отозвался Дылдин.
Я выплюнул таблетки в ладонь и запихал под матрац.
— Клево здесь, мужики, — Дылдин счастливо рассмеялся. — Все что хочешь: хавка, боевики, медсестра.
— Идиот, — вздохнул Димка.
— Про медсестру ты загнул, — заметил Хвостов, — но, хороша Маша, жаль что жена Наташа.
— Куда дел таблетки? — спросил я у Хвалея.
— В наволочку затолкал, а ты?
— Под матрац.
— Принц, на пилюлях, — хихикнул Димка. — Что думаешь делать?
— Думаем. Нам бежать надо, — напомнил я.
— Дезертировать?
— Бежать.
— Максим, а если мы облучены и у нас лучевая болезнь? Нас скоро вылечат и я все вспомню.
— Как ты себя чувствуешь?
— Отлично.
— Тогда от чего тебя лечить? Нас не лечат, нас прячут, — я вздрогнул вспомнив лик в окне. — Ты не представляешь, что я видел, когда вы смотрели телевизор.
— Что?
— Одного прокаженного, это его крики слышали днем. Нет, Демьян, нам бежать надо.
— Хорошо, как осуществим? — спросил Димка с ехидцей.
— О чем шепчетесь? — окликнул Хвостов.
— О дне насущном, — отозвался Хвалей.
— Что день готовит нам насущный, — хмыкнул Хвостов. — У меня, между прочим, любовь была с одной дамой, женой начальника цеха.
— Ага, почему не с дочерью директора Завода, — кровать Дылдина затряслась от смеха.
— Я не вру, что было, то было. Я с ДОКа, — напомнил Хвостов. — У нас пустырь Калахари, начинается, та его прозвали, за просторную необъятность. Сами знаете, за ним лес и бетонный забор с вышками.
— Ты про, радиоактивный квартал? — спросил я.
— Да, про бетонное мусорохранилище. Охрану убрали год назад. Я когда малой был, бегал к колючке, менял у солдат патроны на сигареты.
— И что с патронами?
— Самострелы делали и на пустыре по банкам палили.
— Не страшно было на пустыре? Мутанты из зоны не приходили? — спросил Дылдин.
— Какие мутанты? — рассмеялся Хвостов. — Всех кто там жил и кого поймали, давно выселили в другие места. Говорили, что их по колхозам раскидали, поднимать агрикультуру.
— Нет, были там мутанты, — упрямо повторил Дылдин.
— Заткнись, мне лучше знать, — посоветовал Хвостов.
— Дурной район, — пробормотал Дылдин, — мне там один раз по зубам дали.
— Мало дали. Возле пустыря складов полно и навесов, под которыми древесина гниет, понятно, что там полно всяких ниш и схронов. Там мы обычно тусовались. — Хвостов вздохнул, — славное было времечко: вино пили, травку курили, в картишки перекидывались, мяч гоняли.
— Может спирт стырить из докторского кабинета. Я видел, у него стоят всякие скляночки с лягушками и ящерицами, — перебил Дылдин.
— Заткнись, Дылда, если еще раз меня перебьешь…
— Молчу.
— Играли в карты, кто проигрывал, бежал за вином. Как-то я проиграл и меня послали за вином, а в карманах ни копейки. Вышел на пустырь, думаю — знакомого какого увижу — одолжу. Как назло — никого. Смотрю, машина подъехала, из нее дамочка с собакой вышла. Решила на нашем пустыре собачку выгулять.
— Какую? — спросил Дылдин.
— Овчарку.
— Делать нечего, я к дамочке по культурному подъехал: так мол да так, ребята старшие, за вином послали, если не принесу на нож поставят. Спасите, помогите, благородная леди, потому что денег у меня нет.
— Дала?
— И не единожды, — Хвостов коротко рассмеялся. — Предложила сука отработать. Говорит: «Я тебе дам, не только на вино, на водку хватит, только хочу, чтоб ты мою собачку потренировал». Это как? — спрашиваю.
— Очень просто, — и смеется стерва, но красивая, честно скажу, ухоженная фифочка. — Я на тебя её натравлю. Простоишь три минуты — деньги дам. — Овчарка у нее черная, немецкая, на меня косится, рычит. Видно — злая, а на мне куртка — дутыш. Несколько лет назад они в моде были.
— Доисторическая эпоха, — отозвался Хвалей.
— Короче, я согласился, а она скомандовала: «Маузер, вперед!».
— Маузер?
— Так собаку звали, — пояснил Хвостов. — Этот Маузер как выстрелит, я едва успел руку выставить. — Хвостов сел на кровать, показал как он выставил руку. Темный силуэт резко выделялся на светлой стене. Локоть он держал на уровне горла. Рукав пижамы сполз — от локтя к кисти белело с десяток кривых, рваных шрамов.