А небо уже заметно меркло, наливаясь вечерней синью, и в тайге становилось сумрачно. Все-таки долго он провозился в Коозу, но спешить и дальше не надо. Привалившись спиной к кедру, стряхнул с плеч рюкзак и достал мешочек, который по мере уставания все тяжелел и тяжелел. Натянул на него еще один, в котором носил заварку, сахар и сухари — для маскировки. Теперь его нести надо так, чтобы при нужде можно было быстро бросить подальше от путика, за колодину или скалу. Значит, мешочек всегда должен быть под рукой. Подвязал его на быстрый узел к правой лямке рюкзака. Конечно, при ходьбе он будет сильно мешать, зато близко.
На Пыжу скатился с оглядкой. Его старая лыжня давно занесена снегом и едва угадывается, а новую, к его большой радости, никто не проложил. Выходит, спасатели тут еще не появлялись. Были только волчьи следы. Они тянулись вдоль правого берега в верховье. Звери прошли тут переходным шагом, след в след. Молодые и переярки не резвились, не выскакивали из строя, и определить численность особей в стае Алексей не смог. Тропка хищников пролегала по занесенной снегом лыжне, и в этом не было ничего удивительного. И человек, и звери опытно выбирали самый удобный и безопасный путь. А потому Алексей опять побрел по волчьей тропе, тем более, что с сумерками, когда снежная белизна реки начала растушевываться, вмятины волчьих следов, залитые синими тенями, выделялись довольно четко и служили как бы путеводной нитью.
Но скоро и ровная строчка тропки хищников растворилась в опустившейся мгле. Тьма наступила почти мгновенно, словно из комнаты вынесли лампу. Месяца пока еще не было, он выкатится на ночной небосклон только через три часа, а к тому времени Алексей уже должен подходить к Базовой избушке. Правда, у него всегда с собою фонарик, и когда допоздна задерживается на путике, то, при необходимости, всегда подсвечивает себе. Сейчас он тоже сильно припозднился, а впереди, в порожистых местах реки, его ждут опасные участки. Там и обширные полыньи, и невидимые пропарины на обманчиво ровном снегу, и скользкие вздутия, под которыми таятся ледяные лопушки — пустоты. Провалишься в такую, да затащит под лед, считай — в ледяной могиле.
Днем-то идешь по Пыже и то петляешь с берега на берег, в зависимости от ледовой обстановки, постоянно щупаешь кайком снег перед собой, можно ли ступить, да постукиваешь по гулким панцирям пустот — выдержит ли твой вес вздутый пузырь полого льда. А о ночи и говорить нечего. Ночь — есть ночь. Много неприятных сюрпризов ожидают охотника на этой зимней горной реке, шириною в полста метров. Фонарик у Алексея и сейчас при себе, а включить его да посветить перед собою — рука не поднимается. Нынче он идет по своим угодьям не как хозяин, а пробирается полуночным вором. Лямку рюкзака оттягивает груз, от которого, как говорят мудрые люди, все зло на Земле. Так что свет фонаря только может выдать его. А вдруг где-нибудь впереди таятся спасатели? Нет уж, в темноте ему спокойнее.
Продвигался Алексей медленно, как слепой, шаря перед собою кайком. Но как бы то ни было, а он вполне благополучно миновал половину пути, хотя основательно обессилел и едва переставлял ватные ноги. Мешочек, висящий на лямке рюкзака, постоянно напоминал о себе, при каждом шаге больно колотя его в бок. Наверное, уже синяк набил и надоел — спасу нет. По-доброму-то, надо бы разжечь костерок на берегу, где есть сухой плавник, попить чаю, обсушиться от пота, отдохнуть, потом идти дальше. Костровое местечко у него на Пыже имелось, но боязнь, что увидят огонь, пугала его, и он не решился на короткий привал, оправдывая себя тем, что чайный котелок оставил у вертолета. Со вздохом пробрел костровое место и плелся дальше, щупая кайком снег и лед, по-звериному обострившимся зрением угадывая полыньи и чутко слушая тайгу.
Хоть и не скоро, но без происшествий дотащился до своего своротка. Не чуя ног, поднялся на каменистый прилавок Базовой и там, вблизи избушки, не сходя с лыжни, с облегчением избавился от надоевшего мешочка. Сунул его в основание сугроба, старательно пригладив место схрона. Тут и месяц выкатился из-за горы за Пыжой, серебристо высветил окрестности. Возле избушки — снежная целина, чужой лыжни не оказалось. Алексей сильно переживал, что пока он ходит в Коозу, в Купеческую нагрянут гости. Слава Богу, не нагрянули. К Базовой избушке никто из верховий Пыжи не приходил, и путик в сторону Купеческой тоже девственно чист, занесен снегом.
Волки, впрочем, тут побывали. В свете месяца разглядел их наброды, ведущие к жерди, прибитой между двух кедров. На жерди висела старая маралья шкура, которую они, наверняка, потрепали. Ну да пускай, не жаль бросовой шкуры. Жалко, капканов-«пятерок» там не оказалось. Один бы точно тосковал в капкане. Но возле избушек, да и вообще вдоль путиков он «пятерки» не выставлял, только «нулевки» и «единички». Опасался, как бы кобель не залетел в крупный капкан и не остался без лапы.
Кое-как стряхнул с ног лыжи, успевшие примерзнуть к обуткам, прислонил их к стенке избушки. Повесил на гвоздь ружье и рюкзак, отворил скрипучую дверь и вошел внутрь. На него пахнуло духом давно выстывшего жилья. Подсвечивая себе фонариком — теперь опасаться было нечего, опустился на колени перед печкой. Открыв дверцу, чиркнул спичкой и поджег свиток бересты, готовно лежащей под поленьями. Мысленно похвалил себя, что перед уходом непременно заряжает печку сухими дровами. Ведь приходит сюда измотанный, где уж там за дровами в сени идти, скорее бы затопить печь и упасть на нары.
В печи весело затрещала береста, веселя душу. Алексей засветил лампу и повалился на нары. Ноги гудели и уже почти не держали его. Надо было хоть немного отлежаться, а уж потом встать и приняться за дела: занести соболей, разморозить их да обснять, а на это уйдет много времени.
— На лежку — десять минут, — проговорил Алексей строго. И ворчливо добавил: — Да глаза не закрывай. А то уснешь. Слышишь?
— Слышу, — сам и отозвался вялым голосом.
Иногда он приказывал или советовал себе вслух. Сказанные им слова звучали не только от самого себя, но и как бы со стороны, из уст человека, желающего ему добра и потому воспринимались по-особенному весомо, не прислушаться к которым никак нельзя.
Алексей давно заметил за собой эту странную особенность — не просто думать вслух, а именно разговаривать с собой. То ли это от таежного безлюдья, когда начинаешь забывать человеческую речь, и хочется пообщаться пусть даже с собой, то ли ради развлечения — сам того не знал. Порой ему казалось, что это говорит другой человек, незримо живущий рядом с ним и даже подумалось: «А может моим голосом со мной разговаривает мой ангел-хранитель? Любопытно было бы побеседовать с ним по душам. Наверняка, он рассказал бы обо мне кучу интересного, чего и сам не знаю».
Великодушно позволенные себе десять минут лежки были нужны не только для отдыха, но и чтобы акклиматизироваться в Базовой. И хотя во всех его зимовейках быт не слишком-то разный, но различия все-таки есть. У каждой избушки — своя судьба, своя крыша и свои заботы. И поэтому ему сейчас необходимы минуты затишья, чтобы вжиться в обстановку, которую за дни двухнедельного отсутствия уже подзабыл.
В последнее время Алексей с грустью заметил в себе и эту, новую особенность: приходя из одной избушки в другую, он некоторое время пребывает в странной прострации, не зная за что взяться, словно попал в чужое жилье. «Видно, годы дают себя знать, коли с переменой мест мой умишко потерял способность шустро вживаться в новое, — подумалось Алексею с горечью. — Да, старею. И потому, наверно, шибко заторопился все наверстать, что пропустил в своей жизни, не согретой любовью женщины. Это как ночлег без огня в печи. Ну, да ладно… Что возьму, то и мое. И никто у меня этого не отнимет».
Ровно через десять минут он поднялся. Занес рюкзак и развесил оттаивать соболей. Сумку Алены тоже повесил на гвоздь, бережно протерев рукавом свитера. Подбросил в печку дров, принес из речки Турги ведро воды и поставил чайник. Варить ничего не стал. Все равно завтра уходить, да и не хотелось возиться — лезть на крышу, сбрасывать мясо и рубить его. Слишком много мороки. И поймал себя на мысли, что готовить ужин на одного — нет никакого настроения. Вот если бы тут была Алена…
Решил перебиться салом и сухарями. Достал из подполья стеклянную банку квашеной с клюквой капусты и баночку черносмородинового варенья. Это он завтра унесет в Купеческую, для Алены. А сам попьет чаю с сахаром.
Переодевшись в сухое, с кружкой парящего чая, салом и сухарями сел к столу и включил транзисторный приемник. Крутил ручку настройки и щелкал переключателем диапазонов, но из черного пластмассового ящичка неслись только посвистывания, шорохи и трески. Вроде, и приемник не из слабых, и батарейки нормальные, а поймать здесь что-нибудь путнее — замаешься. И причиной тому — обступившие со всех сторон горы. Поймать же Алексею хотелось Барнаул или Горно-Алтайск и послушать последние известия. Вдруг да про вертолет что скажут. По опыту он уже знал, что найти барнаульскую волну трудно. Видно, радиостанция там такая слабенькая, что сигналы ее едва долетают за три с половиной сотни километров по прямой. Горно-Алтайск ловится лучше, он — ближе, но в это позднее время уже закончил трансляцию. И Новосибирск ненадежен для приема. Из сибирских городов почему-то только Томск всегда на связи, и никакие горы ему не мешают.
Поймал томскую волну. Там передавали старинные русские песни, протяжные и печальные. Они вызвали в нем глубинную грусть, которой он давно не испытывал. В памяти возникло лицо Алены. По-особенному остро он осознал, что с ее именем шел в Коозу брать чужое золото, и все, что сейчас делал и еще совершит в будущем — ради нее. Потому что весь он заполнен ею без остатка. И ему вдруг стало жаль себя, потерявшего покой на закате лет, отягощенного любовными помыслами. Даже глаза защипало.
— Поплакать, что ли? — спросил он себя, и сам же ответил: — Не поможет.
В десять часов на томской волне послышались знакомые позывные радио России, и в выпуске последних новостей Алексей услышал наконец то, ради чего нетерпеливо крутил ручку настройки приемника.