«В горах Алтая продолжаются поиски пропавшего вертолета МИ-8 с грузом приискового золота на борту, двумя членами экипажа и тремя сопровождающими. Как мы уже сообщали, двадцать третьего ноября с вертолетом прервалась связь, и он не прибыл в аэропорт назначения — Горно-Алтайск. Экстренные поиски были затруднены сложными метеоусловиями — в горах несколько дней шли сильные снегопады. Сейчас, с наступлением ясной погоды, группы спасателей продолжили поиски вдоль всей трассы вертолета».
В груди Алексея повеяло холодком.
— Даже Москва знает, — проговорил он мрачно. Все, что передало радио, ему было известно и раньше, но, услышав скорбный голос московского диктора, получил как бы официальное подтверждение и осознал, насколько это серьезно.
Выключив радио, он принялся ходить по избушке из угла в угол. На глаза попалась сумка Алены. Снял ее со стены и, поразмышляв несколько секунд, расстегнул замок. Среди необходимых в дороге женских вещей нашел бумажник. Был в нем и паспорт. Открыл его. На фотографии Алена выглядела совсем юной, почти девочкой, ее даже трудно было узнать.
Летяева Алена Владимировна, — прочел он вслух. — Русская. — Полистал страницы. — Место жительства: Барнаул, проспект Ленина… — Усмехнулся. — В самом центре живет. Надо адрес запомнить на всякий случай. О замужестве штампа нет. Значит незамужняя… И на том спасибо.
Закрыл паспорт и сунул обратно в бумажник, где на глаза попалась небольшая цветная, явно любительская фотография Алены. Снята она была, судя по обстановке, в своей конторе, за письменным столом, и тут выглядела взрослее. Он залюбовался ею, не в силах оторвать глаз.
— Прихватизировать бы эту фотку на память, — проговорил мечтательно, — но нельзя. Неловко. — И, вложив фотографию в бумажник, закрыл сумку, положил ее в рюкзак. Принялся снова ходить по избушке, не находя себе места.
Взял с полки томик Пушкина, открыл «Египетские ночи», прочел вслух:
Клянусь — до утренней зари
Моих властителей желанья
Я сладострастно утомлю
И всеми тайнами лобзанья,
И дивной негой утолю.
Но только утренней порфирой
Аврора вечная блеснет,
Клянусь — под смертною секирой
Глава счастливцев отпадет.
С шумом захлопнул книгу, проговорил мрачно:
— Отпадет. Это уж точно. — И положил томик на место.
Снова походил по избушке. Взгляд его упал на радиоприемник. Шагнул к нему, вынул батарейки и бросил их в помойное ведро. Проделал это по наитию. Чувствовал: так надо. Про золото он ничего не слыхал. Ни от Алены, ни по радио.
Неуютно ему было в избушке, душа не на месте. Он уже заранее предвидел, какие сны его посетят нынешней ночью. Если, конечно, уснет. И чтобы занять голову и руки, принялся обснимывать соболей.
Но уснул он довольно скоро, едва потушив лампу и даже не облежавшись на нарах. Никакие ужасы ему не снились. Среди ночи он проснулся, захотелось на двор. В этом ничего особенного не было: обезводившись за день, с вечера выпил много чаю. Привычно сунув ноги в короткие валенки, Алексей уже хотел было подняться с нар и идти, но замешкался. На противоположных нарах, за столом, маячил полупрозрачный силуэт человека, как бы слабо светящийся изнутри, и это придержало его. Пригляделся. Что-то знакомое виделось ему в фигуре и в позе неожиданного гостя. Кажется, он здорово смахивал на него самого, и у Алексея даже возникло ощущение, будто глядит в мутное, слабо освещенное зеркало.
— Совсем плохой стал, — усмехнулся он над собой, — уже призраки мерещатся.
Его зеркальный двойник, однако, не шевельнул губами и усмешки не повторил, а глядел на Алексея с грустной укоризной.
— Не понял, — проговорил Алексей встревоженно. — Вроде, я и не я. Ты кто?
— Что, не узнаешь? — послышался тихий, поразительно знакомый голос, в котором Алексей узнал свои интонации.
— Нет, — отозвался Алексей, хотя кривил душой. Он уже догадывался, кто перед ним и от неожиданности растерялся.
— Ты сегодня вспоминал меня. Даже побеседовать мечтал.
— Так ты это… Ангел-хранитель?
— Наконец-то дошло… Туго соображать стал. Стареешь.
— Наверно, — сдержанно признался Алексей.
— Так о чем ты хотел поговорить-то?
— Да знаешь, все так неожиданно, что я в полном трансе.
— Мне что, исчезнуть? Раз спросить нечего.
— Сиди, коли пришел. Значит, ты оберегаешь меня?
— Стараюсь.
— Ну и как, трудно?
— А сам как думаешь?
— Вообще-то я не подарок.
— Это уж точно. Не подарок. Но раньше мне было спокойнее, а вот последние дни я просто в панике. Потому и появился.
— Что, есть причины?
Тот улыбнулся с мягкой грустью.
— Леша, зачем со мной-то лукавить? Я же тебя знаю, как облупленного. Ты хоть сам-то понимаешь, что творишь? В таком возрасте круто менять свою жизнь — сумасшествие. Вот связался с золотом, а подумал, хватит ли сил такую тяжесть нести в душе? Сможешь ли жить в постоянном страхе, что тебя в конце концов вычислят и, в лучшем случае, загремишь в зону?
— А в худшем?
— Не догадываешься? Ты украл у мафии, а она не прощает. Эх, Леха, Леха… Я — лучшее, что в тебе есть. Я — островок твоей чистой, непорочной души. Крошечный островок. Мне места в твоей душе уже не остается. Я уж и так и эдак подлазил к тебе, старался предупредить, но — бесполезно. Ты меня совсем перестал слышать. А это для тебя гибельно.
— Вообще-то я интуитивно чувствовал какое-то беспокойство, — признался Алексей. — Слабое, неясное.
— Интуитивно, — с горькой усмешкой повторил силуэт напротив. — То, что ты называешь интуицией — это мое обращение к тебе. Это мой неслышный голос, которым я предостерегаю тебя от неверного шага. Я пытаюсь повлиять на тебя всяко, даже сновидением, которое ты сможешь разгадать, настроением. Раньше мне удавалось оградить тебя от неверного шага, а сейчас не уверен, что спасу тебя как ангел-хранитель. Мне больно на тебя глядеть. И больно это говорить.
— Что, мои дела совсем плохи? — мрачно спросил Алексей.
— Плохи, Леша.
— Хочешь сказать, поймают с мешочком?
— Я говорю о состоянии твоей души.
— Ну, а ты можешь сделать так, чтоб не поймали?
— Вербуешь меня в соучастники? Бесполезно, ведь я — твоя совесть. Точнее, то, что от нее осталось — крошечный живой островок.
— Скажи честно: ты знаешь, что конкретно со мной будет дальше?
— Предвижу. Потому и предостерегаю.
— Не хочешь сказать.
— Детали не столь важны, как сама суть.
— Ладно… Ты же знаешь, ради кого я пошел на это дело.
— Ради Алены.
— До нее я жил как животное. Ел, пил, работал и — никаких радостей. Душа была словно в потемках. Теперь я увидел свет и почувствовал себя человеком. У меня такого еще не было. Я люблю. Слышишь?
Ответа он не услышал и спросил:
— Осуждаешь?
— Любовь не подсудна. Подсудно воровство.
— Но если я не принесу ей мешочек, то не получу ее. Понимаешь? Мне жизни не жалко, лишь бы побыть с нею. Потом — хоть к черту в зубы.
— Значит, ты не услышал меня.
— Выходит так. Теперь что, отречешься от меня?
— Не отрекусь. Я с тобой — до последней секунды. Такова моя доля.
— Да? Ну, хоть за это спасибо. Вдвоем, говорят, и помирать веселей. — Алексей нашарил на столе сигареты. В свете горящей спички попытался разглядеть сидящего напротив, но там никого не было. На бревенчатой стене слабо светился блик из окна.
— Померещилось, что ли? — устало проговорил Алексей и вышел на волю.
Над черными свечами пихт светил белый месяц. С морозного неба сыпалась серебристая изморозь. Слышно было, как звонко лопается наледь в речке. И тишина стояла завораживающая.
«Господи, в какой красоте я живу, — подумалось ему, — где еще найду такую? И вообще, чего искать, когда все давно найдено?» С этими мыслями он и вернулся в избушку.
Как ни рвался Алексей поскорее добраться до Купеческой избушки и предстать перед Аленой победителем, но собирался он туда неспешно, пережидал опасное время. Если сегодня, не дай Бог, к нему собираются поисковики или решили нагрянуть егери с контрольной проверкой добычи соболей, а попросту — считать выбоины, то добираться им придется только на вахтовом автобусе или на лесовозных камазах, больше не на чем. Машины из Иогача выезжают в восемь утра. Полтора часа ползут по перевалам до пыжинского своротка. Это уже — девять тридцать. Да еще три километра по реке на лыжах — полчаса. Значит, в десять должны появиться в Базовой. Прибросил еще пару часов на всякие непредвиденные задержки, и ровно в двенадцать, не дождавшись никого и вздохнув с облегчением (а переволновался он за долгие часы ожидания до изнеможения), ступил, наконец, на верхний путик.
Погодка стояла славная: морозец, солнышко, все вокруг искрится и радуется новому дню. И у Алексея настроение отчаянно-праздничное, как у жениха перед первой брачной ночью. Вот только в бок, при каждом шаге, опять тычется надоевший мешочек. Конечно, лучше бы его оставить где-нибудь внизу, а не тащить почти к гольцам и потом обратно, но Алена на слово не поверит, что он принес то, о чем говорили. Она заранее предупредила: «Только сюда. Я должна убедиться». Так что этот мешочек — доказательство его удачного похода в Коозу, дающий ему право на близость с ней. И Алену он возьмет этой же ночью.
«Только бы никто не помешал, — свербила в голове беспокойная мысль. — Трое суток ко мне — ни души, а потом что угодно. Согласен на все».
Вспомнил пригрезившегося ангела-хранителя, с которым так и не нашел общего языка, и мысленно продолжил с ним спор: «Ну, жил я всю жизнь по-совести, а что нажил? Ни достатка в доме, ни счастья в душе. Сплошное прозябание. Верно поется в песне: „А для звезды, что сорвалась и падает, есть только миг, ослепительный миг“. Крепко сказано. А у Пушкина в „Онегине“? — И Алексей мысленно продекламировал:
Пускай погибну я, но прежде