На отвороте пиджака, чуть поодаль от медалей сиял свежей эмалью еще красный значок дружинника. Это уж после проводов Гришка ему дома свой прицепил. Носи, мол, батя, наводи порядок. Ваш брат пенсионер это любит. А с ним в самый раз. Кого захочешь заберешь. Ради смеха прицепил, а отцу значок неожиданно понравился: с серпом и молотом. Так и не снял.
Чужеродно выглядел значок дружинника на стариковской впалой груди, но для Ивана, который сейчас во всем усматривал особый смысл, даже и этот значок казался тут не случайным, имеющим свое тайное предназначение.
— Праздник, что ли, какой? — присаживаясь к столу, осторожно поинтересовался Иван.
— Ага. Праздник, — ответил отец сдержанно. — Веселиться сейчас будем. Жизнь больно веселая пошла.
— А мать чего же на празднике не видать? — спросил еще Иван, соображая, как быть дальше.
— К соседям послал посидеть. Радости ей тут мало будет.
— Та-ак… Понятно… — тяжело проговорил Иван, попеременно оглядывая то отца, то брата. — Приготовились, значит?
— Приготовились.
— Ну давайте, начинайте. Послушаем.
Усмехнулся натянуто, откинулся на спинку стула и руки на груди скрестил, а глаза — отрешенные. Говорите, мол, что хотите, мне все равно.
Отец откупорил бутылку, разлил всем поровну, поднял свой стакан, но чокаться с сыновьями не торопился. Косился на Гришку и как будто ждал чего-то.
Оттого ли, что отец с Гришкой сидели рядом и озабочены были одним, но Гришка сейчас сильно походил на отца. Такой же росточком невеликий, узкоплечий, можно сказать — плюгавенький мужичонко, хотя и жилистый, белоглазый такой же — в отца. Чем его не обделили, так это губами. На троих бы хватило. Иван же, наоборот, был мужик высокий и синеглазый, будто и рост и цвет — все ему, первенцу, досталось.
Иван поглядел на подрагивающий стакан в слабой отцовской руке.
«За какие такие радости посередь будней недели?» — хотел спросить и чуть не спросил, да заметил — Гришка ему в рот смотрит, и удержался от вопроса, чутьем угадав, что лучше помолчать.
Тогда, выждав время, Гришка сам спросил:
— За что, батя, выпьем?
— А вот за жену его, за Марию! — тотчас откликнулся отец, кивая на Ивана. — Дай ей бог, чтоб выздоровела. Чтоб пацаны при живом отце сиротами не остались.
Иван хотя и догадывался, о чем пойдет разговор, но такого крутого оборота не ждал. Вздрогнул. Водку на колени сплеснул. Рука сама собой опустила стакан на стол.
— Вы меня за этим позвали? Поиздеваться? — горько спросил он, отодвигаясь от стола.
— Ты слыхал? — повернулся отец к Гришке. — За его семью пьют, добра ей желают, а он — издеваетесь. Седьмой десяток живу — сроду такого не видел. Или, может, по-нонешнему так и надо, а?
— Со своей семьей я уж как-нибудь сам разберусь, — жестко сказал Иван, думая, что дальше делать. Слушать или встать и уйти? Можно, конечно, обидеться — и в дверь, но ведь все равно этого разговора не избежать. Пусть уж, раз начали.
— Разберешься… — продолжал отец. — Я ждать устал, когда ты разберешься. Давай-ка, старшой, выпьем за Марию, за детей. В чем они перед тобой виноватые? Ни в чем. А если уж хочешь знать, на такую жену, как твоя, молиться надо. Другая бы давно из дому выперла, на всю деревню бы осрамила, а эта молчит и терпит. Терпеливая баба. Таких мало осталось и скоро, видно, совсем не будет. Нонешние-то бабы знаешь какие пошли?
— Это уж точно, — поддакнул Гришка. — Доведись до моей — сразу бы в рабочком. Эта бы не стала гадать, куда идти. По собраньям бы затаскала, все жилы бы на кулак вымотала. Тут батя правильно говорит. Я с ним согласный. Да только вроде бы и тебя, Ваня, кто-то заложил. Портрета твоего нету. Сняли.
Это Иван и сам знал. Напарник в поле сказал. Новость неприятно изумила Ивана. Вечером он специально прошел возле клуба, где вдоль аллейки выставлены были портреты лучших механизаторов. И там, где раньше между отцом и Гришкой находился его портрет, зияла пустая металлическая рама.
— Пускай снимают, — невесело усмехнулся Иван и потянулся за стаканом. — С трактора они меня не снимут. Зябь-то пахать кто будет? Рабочком, что ли? Такого плана, как я, им никто не даст. Еще в ножки поклонятся, если задумаю уходить. Скажи, Гришка, а? Поклонятся?
— Точно, точно. Поклонятся, — подтвердил тот и тянулся со своим стаканом — чокаться. — С тобой у нас во всем совхозе тягаться некому. Ты на работе — зверь!
Иван чокнулся с отцом, с братом, поглядел в стакан так, словно в него налито самое горе, и, решившись, выпил.
Некоторое время мужики сосредоточенно молчали — закусывали.
Потом отец тихо сказал:
— А ведь меня вызывали туда. В рабочком-то. Так, мол, и так: разберитесь с этим делом сами, а то вопрос на повестку поставим. Позору не оберетесь. Семья ваша заслуженная, у всех на виду, вот и не хотим срамить, даем вам возможность. И еще говорят: мол, хотели разбирать заявление Григория на квартиру, а брат ему подпортил. Теперь, дескать, не знаем, как и быть. Если все тихо-мирно решится — тогда поглядим.
— Кто же это заложил? — задумался Гришка. — Неужто Мария?
— Нет, не Мария, — твердо сказал отец. — Она тут ни при чем.
— А кто тогда?
— Люди… кто… Все-то они видят, до всего-то им дело, — вздохнул отец и посмотрел на Ивана. — Ты вот, старшой, на меня вроде озлился, а зря. Будто я тебя плохому учу. А у нас в роду никто семью не бросал. Ни дед мой, ни отец, ни я. И вам не велю. Сам подумай, хорошо ли матери было бы, брось я ее с вами двоими? В молодости и у меня такое раз случилось, да не о себе, о вас подумал. Как представил, что без отца останетесь, — так и кончил свою любовь… Мать-то до сих пор ничего не знает. Вот так-то, Ваня… Теперь мне уж и помирать пора, во сне каждую ночь землю вижу, а не помирается. Как я помру, если у вас не все ладно? С позором меня земля не примет.
— Да я еще никого не бросил, — сказал Иван глухо. — С чего ты взял? На лбу у меня написано?
— Вижу… Как мне, отцу, не видеть, если чужие люди и те видят. Давно уж хотел поговорить с тобой, да все ждал, думал, сам очнешься. А тут за тебя уж рабочком взялся. Обидно мне, Ваня, обидно. Всю жизнь никто про меня худого слова не сказал, а теперь в лицо смеются: сын треплется. Не те у тебя годы, чтобы новую семью заводить. Голова-то вон седеет, где уж за молоденькой ухлестывать. Стыд один и только.
Повернулся к Гришке.
— Подай-ка зеркало. Пусть братка на себя глянет.
Гришка притащил с комода зеркало и держал его на вытянутых руках перед братом. Иван сначала хотел заслониться рукой, потому что давно он побаивался рассматривать свое лицо, но отчего-то не заслонился.
Это было старое семейное зеркало в темной деревянной раме, и видело оно Ивана всякого. Еще младенцем с рук матери пускал пузыри своему отражению. Потом чубчик перед зеркалом зализывал, собираясь к реке на тырлу. Клуба в деревне еще не знали. Парни и девки собирались на берегу. Почему свои игрища они называли тырлой — до сих пор непонятно. А как свою жену Марию охаживал! Светлый чуб набок зачешет, ломаную бровь подымет, подмигнет себе в зеркало: мы, дескать, свое возьмем! И взял. Сколько возле Марии парней ни крутилось, а всех как ветром раздуло.
Да, молодое в те годы лицо у Ивана было, свежее. Привлекало оно мужской решительностью с той долей бесшабашной самоуверенности, которая должна быть у парня и которая так нравится девкам. Но когда это было! Так давно, что, кажется, и не с ним, а совсем с другим.
Было — да сплыло. А теперь зеркало показало ему стареющего мужика, седоватого, с красным от ветров лицом, с морщинами у глаз и сами глаза смотрели уже не самоуверенно, как некогда, а грустно и устало. Ничего не скажешь — выцвел.
Иван усмехнулся над собой и отвернулся. Чего смотреть? Хорошего он там ничего не высмотрит.
— Так-то, Ваня, — говорил отец, наблюдая за сыном. — Видно, отгулял свое. Взять бы вожжи да отстегать хорошенько одно место. Может, поумнел бы.
— Отстегай, отец, — тихо согласился Иван и бессильно уронил голову. — Вдруг да поможет.
— С моими силами тебя, жеребца, не пронять. Хоть бы с меньшого брата пример брал. Он помоложе, а никто на него пальцем не показывает. И портрет не снимают. А ты… Девке-то, сказывают, девятнадцати нет.
— Она сама за ним ухлестывает, — вступился за брата Гришка. — Из Сосновки к нему бегает. Пять километров лесом.
— Да по мне пусть хоть за пятьдесят! — крикнул в сердцах отец. — Мы-то разве виноватые? Мария слегла, пацаны мучаются. Разбирать нас будут, осрамят на всю деревню. За что ты нас так, Иван? Слышишь, нет? Неужто мы тебя без сердца родили? — Он поднялся со стула и, подойдя к Ивану, вдруг опустился перед ним на колени. Только медали звякнули.
Было это так неожиданно и нелепо, что Иван сначала даже не сообразил, в чем дело. Ему подумалось, что отцу стало плохо. Он кинулся поднимать отца, но тот отталкивал локтем. По морщинам уже скатывались слезы.
— Вот видишь, сын, — говорил отец, глядя снизу вверх. — Я на колени перед тобой встал. Сроду ни перед кем не становился, а перед тобой стою. Пожалей ты всех нас, развяжись с этой девкой. Неужто ты всех нас на нее променяешь?
— Отец, не надо. Отец, не смей, слышь! — сдавленно сказал Иван, подхватывая отца за острые локти и пытаясь его поднять, но отец не вставал, упирался.
— Пообещай, что развяжешься. Дай мне помереть как человеку. Иначе прокляну. Вот на этом самом месте прокляну, — и стучал по давно не крашенной, облезлой половице бурым, похожим на крученый корень пальцем.
Иван отпустил локти отца, разогнул спину и изумился: солнце еще вроде не закатилось, а в комнате уже стояли густые сумерки, неожиданные для этого часа. У Гришки было черное лицо, будто вымазанное сажей. Черной вспышкой сверкнуло в дальнем углу зеркало, сверкнуло и смутно о чем-то напомнило. Обгорелой головешкой покачивалась у ног голова отца.
— Пообещай, — просил отец глухо, как из-под земли. — Иначе буду так стоять, пока не помру.
Гришка хватал Ивана за рукав, шептал: