Но сейчас Иван не торопился уйти. Слишком много в нем за день скопилось горя, не унести одному. Ему захотелось вдруг, чтобы кто-нибудь, вот хотя бы этот пожилой обстоятельный мужик, выслушал его, утешил бы теплым словом, или, если не словом, то просто молчаливым сочувствием.
Закурили, и Иван стал маяться. Он не знал, с какого боку завести разговор. Сроду ведь ни с кем своей тайной не делился. Опасался, как бы сменщик раньше времени не затоптал окурок и не принялся бы запускать двигатель.
Однако сменщик, посмотрев на Ивана, всезнающе усмехнулся. Сам спросил:
— Тяжело, что ли?
— Тяжело, — признался Иван и вздохнул.
— Дело понятное, — протянул тот. — Меня вчера тоже свояк звал. Холодильник обмывать. А я прикинул: завтра — не суббота, не воскресенье. Не отоспишься, и с больной головой — на работу. Отказался, потому как похмелье у меня тяжелое…
— Да нет, я не с похмелья, — сказал Иван с досадой.
— А с чего тогда?
— У меня другое. Вишь, какое тут дело… — Иван судорожно перевел дух, решался. — Тут другое… Нынче вечером с одним человеком разойтись надо. Вот и мучаюсь.
— С женой, что ли?
— Да не с женой. С девушкой, — сказал Иван и покраснел. Слово это он выговорил с трудом. Произносить его язык не поворачивался. Когда молодой парень говорит «девушка», это одно, а из уст стареющего мужика услышать такое слово, конечно же, смешно. Иван это понимал и устыдился.
— А-а, с той самой? Которая бегает?
Ивану совсем стало горько.
— С той самой, — сказал он вызывающе. Он злился на сменщика за его усмешку, и в глаза его прищуренные смотрел твердо.
Но тот больше не усмехался. Сощурившись, смотрел куда-то далеко-далеко и видел, наверное, такое, чего не всем дано видеть. От этого на его лице, кроме усталости, появилась еще снисходительная скорбь.
— У тебя как с ней было? Баловство или по-серьезному? — спросил он, наконец.
— По-серьезному.
Сменщик скорбно покачал головой.
— Вот это плохо. Совсем плохо… — И даже языком поцокал. — Побаловаться мужику можно. Особенно, когда девка сама льнет. Я это понимаю. Мужицкое ведь дело — известное. Побаловался — и с него как с гуся вода. Никакого спросу. В случае чего — девка сама виноватой и останется: а не льни. Но по-серьезному нашему брату — никак нельзя. Тут уж спрос с нас, ни с кого другого… Да-а… Вот и говорю, не думаем мы. Что бы прикинуть прежде: чем закончится? Да ничем хорошим. Если тебе семью бросать и брать эту девку, то надо уезжать куда-нибудь в город.
— Куда я поеду, — развел Иван руками. — Тут у меня все.
— Ну, а в деревне вам нельзя. Проходу не дадут. Ни тебе, ни ей житья не будет.
— Житья тут не будет, — согласился Иван. — Это уж точно. — И стал разминать новую папироску.
— Ну так бросай эту девку. Сам ведь все понимаешь.
— Бросай… — хмыкнул Иван. — Хорошо со стороны-то.
— Ну ведь не нужна она тебе. Если с умом подойти. Ты скажи себе: не нужна она мне. И легче будет. Попробуй.
— Себе-то я соврать не могу, — безнадежно помотал головой Иван. — Себя не обманешь. Как ни старайся.
— Нужна, значит?
— В чем и дело.
— А жена? Ты как женился-то?
— Обыкновенно. Как женятся… Поженились, жить стали. Вроде нормально. Ни скандалов, ни ругани. Баба спокойная, хозяйственная. И накормит, и обстирает, и за пацанами пригляд хороший. Заботливая баба. Это у нее не отнимешь.
— Ну так какую еще тебе холеру надо? Раз баба хорошая?
— Вот и я так думал. Что больше ничего и не надо. А как стал с этой девушкой… с Верой встречаться, тут-то и подумал, что у меня жизнь будто и не начиналась. Вроде как я спал все эти годы и только проснулся. Все у нас с женой гладко шло, а вот чего-то не было… А с Верой — другое, — Иван тяжко вздохнул и покачал головой. — Совсем другое. Веришь, я даже не знал, что такое бывает на свете. Музыка появилась…
— Какая музыка? — озадачился сменщик.
— Ты песни любишь? — спросил Иван.
— Песни-то? А как же. Только до новых я не шибко охоч. Дочка как заведет этот самый… ну, как его… магнитофон, так хоть из дому беги. Орут благим матом. И все не по-нашему. Я старые люблю, душевные.
— Это само собой, — сказал Иван. — Душевные песни я тоже уважаю. А ты вот слыхал, по радио передают еще не песни, а музыку. Вроде как симфонии?
— У меня баба их сразу выключает.
— Вот и я выключал. А как-то прислушался и будто вижу, как солнышко всходит, травка из земли проклевывается, березник шумит, и птицы в нем разные поют. И так мне хорошо стало… Даже удивительно, как я раньше не понимал. Приду домой, сяду и слушаю, слушаю. Жена глядит — не поймет ничего. Рехнулся — не рехнулся? Утром идти на смену, а во мне эта музыка играет. Одна кончается, сразу другая начинается, будто какой проигрыватель во мне. Сам удивляюсь. Раньше-то я эту симфонию в упор не слышал. Передают и передают. Как вроде и не для меня. А тут — уши открылись. Да что там уши! Глаза и те по-новому видят. И вот это полюшко, — Иван обвел рукой вокруг себя, — с малолетства знаю, а только недавно и разглядел, какое оно красивое… — Иван судорожно затянулся папиросой. — Ты только не насмехайся. Может, тебе и смешно, а все равно — не надо.
— Я и не насмехаюсь, — отозвался сменщик, скорбно глядя в свое далеко. — Я тебе очень даже верю.
— Конечно, — продолжал Иван, — если с умом подойти, так все это — мне нельзя. Я ведь из ума еще не выжил. Понимаю, что семейный. И жену жалко, столько ведь лет прожили. И сыновей растить, поднимать на ноги надо. Да только как подумаю, что и музыку, и все такое надо будет сломать в себе — душа на дыбы встает. Не хочет… — Иван проглотил горький комок и замолчал. Лишь вздохнул тяжело.
Сменщик тоже вздохнул, глядел на Ивана сочувственно, как на больного, и глаза у него были такие всезнающие и безнадежные, что у Ивана холодок прошел под рубахой.
— Сказать, чем кончится? — тихо спросил сменщик и едва заметно усмехнулся в пространство.
— Чем? — спросил Иван трудным голосом и весь напрягся в ожидании.
— А ничем.
— Как — ничем? — огорошился Иван.
— Ничем, и все. Как было, так и останется по-старому. Жизнь-то — она посильнее нас с тобой. Не таким рога сламывала. Помучаешься-помучаешься, да и будешь пахать свою зябь. Все переживешь. Никуда не денешься…
— Ну спасибо. Утешил, — с горечью отозвался Иван.
— А ты что хотел? Другое услышать? — проговорил задумчиво сменщик. — Я говорю, как будет. Помянешь меня потом.
Иван затоптал окурок.
— Легко тебе жить. Все-то ты наперед знаешь. Где упасть, так и соломки заранее подстелишь.
Сменщик — словно не слышал. Молча достал из кармана сыромятный ремешок, сосредоточенно намотал его на вал пускача и обернулся:
— Не ты первый, не ты последний. Время все перепашет. Как этот трактор. — И в сердцах рванул ремешок, отчего пускач пронзительно, по-мотоциклетному затрещал, окутываясь синим дымом.
«Поговорили, называется», — досадовал Иван по дороге к дому. Настроение у него совсем испортилось.
Жил Иван на краю села. Не старый еще был у него дом, всего семь лет как поставил, а уж потускнели бревна от дождей и ветров, краска на крыше облезла. От этого дом казался серым и каким-то беспризорным. Оторванный лист железа свисал с карниза. Давно его оторвало ветром. По ночам он гулко хлопает по крыше, словно будит хозяина, а у того руки не доходят — залезть и прибить. Клочья черного, пересохшего мха торчат между бревен — повылазили. Самое бы время перед зимой-то подконопатить стены паклей, чтобы в холода не продувало, да глаза у хозяина до сих пор как незрячие были к дому, ничего не замечали. Сейчас только он поглядел пристально и увидел свой дом прохудившимся, неухоженным и беспризорным, будто и мужика в нем нет.
Сыновья были дома. Готовили уроки. Подняли глаза на вошедшего отца и снова опустили в книги, словно не отец пришел, а совсем чужой человек.
Иван не обиделся. Привык. Он и сам себе иногда казался постояльцем в родном доме. Заходил тихо, ступал по половицам нетвердо, осторожно, как в гостях. Умылся молча и стал переодеваться в чистое.
— Есть будешь? — спросил старший ровным голосом, не поднимая головы и явно не ожидая никакого ответа.
— Не хочу, — хрипловато ответил Иван. Он и на самом деле не хотел есть. Ничего в горло не лезло. Потерянно топтался посреди комнаты. — Как мать?
Сыновья, ни один, ни другой, не ответили, словно воды в рот набрали. С показной старательностью уткнулись в книги. Прилежание — куда с добром. Всегда бы так, а то Иван знал, что и пятиклассника Ваську, и третьеклассника Мишку учителя не больно-то хвалят. Совсем избегались. Не болей нынче мать, носились бы по улицам.
«Ну постойте, я за вас еще возьмусь», — подумал Иван, и ему даже как-то полегчало от этих мыслей. Он прочнее, по-хозяйски увереннее почувствовал себя здесь, посреди комнаты, возле сыновей, и к жене в спальню прошел, уже твердо ступая по половицам.
Мария лежала в кровати с открытыми глазами, видимо, прислушивалась, как там, в комнате. Увидела мужа, и слабая улыбка обозначилась на ее исхудавшем лице.
Он сел на край кровати, положил ладонь на влажный лоб жены и заглянул ей в глаза прямо и просто, как раньше, когда у них все было хорошо.
— Ну как, Мария? Болит-то что?
— Ничего не болит. Слабость… — проговорила она еле-еле.
— Вставала сегодня?
— Не-ет… Голова шибко кружится.
— Ничего, Мария. Поднимем мы тебя… Поднимем… — проговорил он, оглядывая жену с ласковой заботой.
— Да уж скорее бы. Разлеживаться-то некогда. Мальчишки все оборвались. Ты необстиранный ходишь. Совестно мне лежать, когда хлопот столько…
Иван промолчал, погладил только жидкие, слипшиеся волосы жены, мысленно винясь перед ней. Да-а, что и говорить, на самом деле — редкая у него была жена. Все-то она знала, догадывалась сейчас, зачем на нем новый пиджак и белая рубашка, и — ни слова. Это Ивана всегда мучило больше, чем если бы она укоряла его, стыдила. Нет, ничего подобного он от Марии не слыхивал.