И сейчас она тоже — молчала. Лишь смотрела жалобно и покорно, как ребенок. Похудела… Лицо у нее и раньше-то было маленькое, теперь совсем детское стало. Одни глаза на нем жили, сторожили каждое мужнино движение, и столько в них было боли и ласки, что у Ивана все внутри переворачивалось.
Он шевельнулся, и Мария высвободила из-под одеяла слабую свою руку, на ощупь нашла мужнины пальцы, держала их.
— Я скоро вернусь, Мария, — сказал он тихо и значительно, стараясь, чтобы жена глубже поняла эти слова. — Все у нас будет нормально. Вот увидишь.
Она закрыла глаза. Веки ее вздрагивали.
— Я скоро приду, — повторил он и почувствовал, как жена медленно отпустила его пальцы.
Когда Иван вышел из спальни, Васька уже возился с кастрюлей, видно, собирался что-то варить. Иван смотрел на него. Длинный вырос парень, весь в него. Движения быстрые, порывистые. Отрощенные космы на голове аккуратно зализаны на пробор. Наверное, уже и на девок поглядывает. Мишка по-прежнему сидел за столом, держал в руках «Родную речь» так, будто загораживался ею от отца. И тот и другой выглядели настороженными. Ждали, что отец дальше будет делать.
— Врач был? — негромко спросил Иван.
— Был, — нехотя ответил Васька.
— Что он сказал?
— А что он скажет… Укол сделал.
— Только и умеют, — проговорил Мишка, по-взрослому наморщив лоб. — Всю искололи. А что толку?
— Ничего-о, — проговорил Иван. — Все будет нормально. — и шагнул к порогу.
— Ты пошел? — спросил Васька.
— Пошел.
— Ночевать-то придешь? Или можно запираться?
Иван задержался у порога.
«Совсем чужие стали», — с болью подумал он, и ему захотелось подойти к Ваське, сжать его в своих руках, с отцовской нежностью растрепать светлые космы, да знал: сын ласки не примет, кольнет ледяным словом.
— Проводи меня до калитки, — попросил он вдруг, чтобы наедине обнадежить его, успокоить.
— Некогда мне разгуливать, — отозвался тот хмуро. — Мамке молока вскипятить надо.
— Дров принести? — спросил еще Иван.
— Сами принесем. Иди.
Раньше Иван уходил к Вере не сразу и не напрямик. Сначала он выходил во двор как бы размяться, подышать свежим воздухом перед сном. Потоптавшись во дворе, с медлительностью хорошо поработавшего человека, умиротворенного удачным днем, вразвалочку направлялся к калитке. Нехотя отворял ее, вроде бы интересуясь, как там жизнь за воротами.
Равнодушно глядел в один конец улицы, на поскотину, которая начиналась недалеко от дома, и если никого из соседей видно не было, двигался к поскотине. Тоже — неспешно, будто прогуливаясь. И потом, еще раз оглядевшись и не найдя к себе постороннего интереса, нырял в полоску березника, окружившего село, словно пояском.
Так было раньше. А сейчас Иван прямо от крыльца, нигде не задерживаясь и не озираясь попусту, крупно шагал через поскотину к леску. Глядите, соседи, кому шибко интересно. Ему уже все равно. Ничем не испугаешь. Да что там — соседи. Иван спиной чувствовал, как смотрят на него в окно сыновья, и все убыстрял шаги, хотел поскорее раствориться среди деревьев, чтобы не жгли ему спину сыновьи глаза.
Скоро он шел уже среди берез, но легче ему не стало, наоборот, начало чудиться, что за ним кто-то идет. Уж не из сыновей ли кто? Нет, сыновья не пойдут — гордые. Кто же тогда?
В березнике было светло, солнце еще висело на ладонь от земли, косо высвечивало стволы. Иван посмотрел назад, но никого не увидел. Показалось ему, что ли? Вроде не показалось. Пока он стоит — тихо, а стоит пойти, и сзади слышно, как шуршит трава, похрустывают сухие веточки. Кто же это там такой любопытный? Посмотреть бы на него.
Решил схитрить. Он пошел быстрее, почти побежал и потом, прыгнув в сторону, притаился за корявой березой.
Ждать долго не пришлось. Еще и отдышаться не успел, как увидел крадущегося по кустам мужика. Пригляделся — и чертыхнулся от изумления. Это был Гришка.
— Ты гляди — попутчик! — почти ласково сказал Иван, выходя из-за дерева и заступая брату дорогу. — И далеко собрался?
Гришка растерялся, виновато заморгал короткими, белесыми ресницами. Никак он не предполагал, что его самого тут подкараулят.
— Дак я с тобой. Чтоб, значит, не одному, — заторопился он, оправдываясь.
— А зачем ты мне? Для какой такой нужды? — спрашивал Иван, едва сдерживаясь, и положил на плечо Гришке свои цепкие пальцы. — Боишься, из-за меня квартиру не дадут?
— Да ничо я не боюсь. Я только напомнить и шел-то.
— Что напомнить?
— Зачем идешь, чтоб помнил. А то сам обнадежил старика, а сам вдруг возьмешь и передумаешь.
Иван затвердел лицом.
— Я же слово дал. Ты разве не слышал?
— Слово… — ухмыльнулся Гришка. — Мало ли каких слов я могу наговорить. По пьянке-то. Успевай только слушай.
— Ну вот что, — проговорил Иван прерывистым голосом. — Ты мне хотя и брат родной, а если еще нос высунешь — не обижайся потом. Ой, не обижайся… — Он так сжал Гришке плечо — едва кости не захрустели. — Я тебе это говорю, чтоб потом обиды не было. — И не оглядываясь, двинулся дальше.
Узенький этот лесок уже редел, сквозь него проглядывало поле с черной полосой пахоты. Издали, вывернув из-за березового островка, навстречу шел трактор, таща за собой бледное облачко пыли.
«Зябь пахать…» — мысленно усмехнулся Иван, идя по пахоте к березовому колку и наверняка зная, что из кабины на него таращится сменщик. — А в этом худого ничего нету. Земля — она и есть земля. И едва перешел вспаханную полосу, как границу, так и забыл сразу о Гришке, о сменщике, будто их и на свете не было. Он пошел медленнее, шурша жухлыми листьями и слыша в душе печальную музыку, которая все эти дни жила в нем, то замолкая, то появляясь снова. Глядя в просветы между березами, искал глазами Веру.
Она всегда появлялась неожиданно, всегда не с той стороны, с какой он ее ждал, и Иван никак не мог к этому привыкнуть. Думал, увидит ее впереди, а она показалась сбоку.
Мелькая между тонкими стволами, рыженькая, длинноногая, она легко бежала к нему в светлом плащике. Казалось, даже не бежала, а летела над землей, не касаясь ногами ни листьев, ни трав, и у Ивана зачастило сердце.
Он уже знал: сейчас Вера увидит его и остановится, как пугливый зверек. Оглядит его издали и уж потом приблизится тихо и застенчиво. Осторожно и неумело, как впервые, коснется своей рукой его руки — поздоровается.
— Что же ты в белом плащике в лес приходишь? — спросил он с ласковой укоризной. — Запачкаешь или порвешь. Заругают дома.
— Но ведь я к тебе иду…
Он бережно обнял ее, нарядную, праздничную, пригладил растрепавшиеся от бега волосы.
— Чудо ты мое рыжее, неожиданное… Знаешь, ты похожа на какого-то лесного зверька. А вот какого — никак не догадаюсь.
— На лисицу, — сказала она, смеясь. — Я ведь рыжая. Мне даже иногда кажется, что когда-то давно-давно… много веков назад я была лисицей. Правда-правда так кажется. Я их и люблю поэтому. Ведь они мне — родня. Давай их поищем.
Иван, глядя на нее, улыбался, и в ее зеленых глазах мелькнул легкий испуг.
— Ты что смеешься?
— Ничего. Мне хорошо. Когда я тебя вижу — мне всегда хорошо. — И он достал из кармана пиджака смятый букетик.
Вера понюхала цветы, которые ничем не пахли, а если и пахли — то соляркой. Проговорила задумчиво:
— Наверное, самые последние.
— Последние, — как эхо отозвался Иван, подумав, что под этим словом понимает гораздо больше, чем она. Вот ведь как получилось: она с ним встретилась подснежниками, а он с ней прощается осенними ромашками. У нее — весна, все еще впереди, а у него — осень поздняя. Вот какой негаданный, горький смысл обнаружился в цветах.
— Вера, — сказал он тихо. — Поцелуй меня.
Склонив голову набок, она удивленно на него посмотрела.
— Ты меня об этом никогда не просил.
— А сейчас прошу.
— Почему?
— Не знаю.
— Разве тебе так плохо?
— Хорошо и так, — сказал он потускневшим голосом. — Раз не хочешь, то и не надо.
Теплой ладонью она провела по его щеке.
— Я не могу, — в голосе сквозила боль. — Я боюсь к тебе прикасаться. У меня внутри так, будто я тебя ворую. Ты только не сердись, что так говорю. Ведь это правда. А еще мне кажется, что если я поцелую тебя, что-то меня обязательно накажет за это. Обязательно…
— Кто? Бог, что ли? — Иван еще нашел в себе силы усмехнуться.
— Зачем бог… Не бог, а что-то другое. Которое не терпит неправды. Ведь есть же что-то такое на свете, — Вера повела рукой вокруг себя, — в деревьях, в траве, в листьях, в земле, в небе, в воде. Везде. Может, это сама жизнь.
— Ты хорошая, Вера, — сказал он задумчиво. — Лучше, меня, — и заметил на обнажившейся ее руке чуть повыше запястья темный кровоподтек.
— Что это? — похолодел Иван.
— Мамка…
— Из-за меня? — И ждал ответа затаив дыхание. Но, ничего не дождавшись, приник губами к ее руке, и почувствовал солоноватый вкус крови.
Внезапно Вера выдернула руку, напряглась.
— Смотри! Вон они!
Иван поднял затуманенные глаза и увидел лисиц, которые, выскочив из кустарника, катились по желтой стерне к низкому красному солнцу, коснувшемуся уже краешком горизонта. Самец бежал немного позади самки, не вырываясь вперед и не отставая — как привязанный, и Ивану подумалось, что он нарочно так бежит, прикрывая подругу от всякой случайности. Пальни в них сейчас картечью, и весь заряд придется ему.
Расстелившись по полю, лисы уходили к красному солнцу, и сами они были красные от закатных лучей, будто это два маленьких солнышка катились к большому. Сильные и вольные, живущие, как велит природа, они скоро слились с солнцем и так же, как солнце, исчезли, растворились, отчего на поле стало холодно и пустынно.
Люди проводили их долгими, мечтающими взглядами.
— Были бы мы лисами… — выдохнула Вера. — Побежали бы далеко-далеко, к солнцу. Правда ведь?
— Правда…
— Мне всегда снится, что я куда-то бегу и бегу, в какие-то новые места. А проснусь — никуда не убежала. Так и осталась, где была… А знаешь, лисы как-то не так бежали, — заговорила Вера с тревогой. — Будто насовсем убегали. А вдруг они больше не вернутся?