Иван промолчал и обнял ее.
Но Вера, освободившись от его рук, к чему-то прислушивалась. Позади в кустах, уже накрытых сумерками, что-то прошуршало.
— Ты слышишь? — прошептала Вера испуганно. — Что там?
— Кто его знает, — ответил Иван как можно равнодушнее. — Чей-нибудь теленок забрел.
Иван нашарил под ногами тяжелый, влажный сук и, вкладывая в размах всю боль и горечь, пустил в кусты. Там что-то шарахнулось, затрещал валежник и затих в отдалении.
— Я же говорил — теленок.
Стоял, тяжело дыша. И уже понимал: пора…
Вера успокоилась, прислонилась головой к его плечу.
— И чего ты во мне нашла? — вдруг спросил Иван холодным и чужим голосом. — Я ведь старый для тебя.
— Ты добрый и сильный, — улыбалась она в темноте. — И руки у тебя нежные.
— Какие там нежные. Железо только и привыкли держать… Неужто у вас в совхозе парней хороших нету? — проговорил он и замолк. Не его это были слова, чужие.
Вера отстранилась, напряженно всматриваясь в его лицо.
— Вера, знаешь… — начал Иван, но Вера прикрыла его губы теплой, вздрагивающей ладонью.
— Не надо… Я знаю. — И Иван почувствовал на щеке едва ощутимое прикосновение ее губ. — Это тебе на счастье.
— Какое теперь счастье, — проговорил он с надсадой и уже больше ничего не сказал, только смотрел, как медленно таяло в темноте светлое пятнышко Вериного плаща.
Иван долго стоял в оцепенении, облокотившись о ствол березы, и даже не двинулся, когда осторожно подошел Гришка и стал дожидаться, пока брат придет в себя.
— Все… — проговорил отрешенно Иван и взглянул на брата. — Теперь тебе будет квартира.
— Отшил? — оживился Гришка. — Ну вот, теперь ты — человек. И правильно. Не вешайся на чужого мужика. Только че долго? Сказал бы сразу, дескать, так и так: поигрались и хватит. А то рассусоливал.
— Ты меня выведешь, Гришка. Двину я тебе, — пообещал Иван.
— И так чуть не угробил. Возле виска пролетело.
— А зачем высовывался?
— Ну как зачем? — Гришка ухмылялся в темноте. — Интересно было, что ты с ней делать станешь. Слышь, Ваня, у тебя с ней хоть было?
— Что было? — не сразу понял Иван.
— Ну… это самое.
Иван посмотрел на него с жалостью:
— Ни черта ты не понимаешь…
— Где уж мне понять, зачем мужик к бабе ходит, — усмехнулся Гришка, но Иван на него уже не обращал внимания.
Сказал глухо:
— Нехорошо мне. Будто убил кого-то.
— Кончай, Ваня! Что ты! — заговорил укоризненно Гришка. — Неужто так можно убиваться. Я дак из-за своей жены так не переживаю, а ты — из-за девки. Не-ет, я со своей — мертво. Чуть она на меня окрысится, я тихо-мирно к какой-нибудь бабенке на вечерок, — Гришка заговорщицки хихикнул. — Сделаю свое дело — и домой как ни в чем не бывало. А сам думаю: а не раскрывай на мужика рот. Вот так-то… Да к одной и той же не хожу. Они ведь привязчивые, чисто кошки… Слышь, пойдем ко мне. У меня в огороде бутылка спрятана. Веришь, баба диву дается, — с удовольствием рассказывал Гришка. — Сижу, значит, дома. Трезвый, как дурак. Ну и это… в огород, значит, выйду, будто по надобности, а вертаюсь уже нормальный. Всего-то на две минуты выйду, а честь честью. Ветром качает. Баба ничего понять не может. Батя — тоже. Пойдем врежем.
— Мне с этого еще хуже будет.
— Ну гляди, я ведь хотел как лучше.
— Ты вот что… Иди-ка домой. А я еще погуляю.
— Как же я тебя брошу? — не согласился Гришка. — Ты ведь мне как-никак брат родной. Я тебя, как некоторые, ни на какую девку не променяю. Давай погуляем вместе. Куда пойдем-то?
Иван рассеянно пожал плечами.
— Я и сам не знаю.
— Ну давай здесь побудем, — покладисто согласился Гришка. — А только бы лучше в огород. Чего мы трезвые, как дураки. — Он сплюнул с досады, попытался сесть на пенек, да неудачно — о сучок оцарапал ногу.
«Ну вот и все», — только и подумал Иван.
Было тихо, и в этой тишине он слышал, как неустанно тарахтел трактор на поле да негромко матерился Гришка.
А сменщик-то оказался прав.
Никуда Иван не делся, так же пахал зябь, как и раньше. Вроде успокоился. В семье налаживалось. Портрет на аллее передовиков опять появился — между отцом и Гришкой. Но, проезжая на своем тракторе мимо совсем оголившегося березника, возьмет и посмотрит на то место, где весной Вера преподнесла ему подснежники. В самом глубоком и тайном уголке души теплилась непонятная надежда, что если не на этом круге, то на каком-нибудь другом мелькнут на краю поля рыжие волосы, похожие на пламя костра. И хотя он понимает умом, что никого не увидит тут, на холодном, пустом поле, с которого улетели даже птицы, что и ждать-то нечего, а все-таки нет-нет да и оглянется на то место.
Оглянется — и дальше. Закладывать новый круг.
Ледолом
Перед утром с озера донесся глухой, будто взрывной удар, от него дрогнули бревна дома. Казалось, кто-то огромный освобожденно вздохнул на все ущелье, и тотчас возродился наплывающий шум. Был этот шум плотен и всеобъемлющ, обнимал избу со всех сторон, туго наполнял ее.
Братья Аржанкины проснулись. Не зажигая света, привычно нашарили сапоги возле остывшей печки, сдернули с гвоздя возле двери стеганки, вышли.
На воле дул порывистый, сырой ветер. В кромешной тьме под крутым берегом ворочалось озеро, освобождаясь ото льда. Братья взволновались, глядели под ноги, в темень, где невидимые волны взламывали ледяные поля, крошили в густое месиво, гнали далеко, к истоку Бии.
Почти полгода Николай и Михаил Аржанкины провели в безлюдье. Осенью по чернотропу ушли в тайгу и вернулись с промысла на кордон в середине февраля, где дожидалась их Нюрка, жена Николая. С тех пор томились от безделья, заросли бородами, подолгу сиживали на берегу, глядя вдаль.
Там, в шестидесяти километрах был районный центр — Ключи, где жили отец с матерью и безмужняя сестра Варя. Но до Ключей не добраться. Идти пешком через хребты — без ног останешься. По льду — тоже дело гиблое. Зима стояла мягкая, и озеро парило черными полыньями.
С приходом ветра-ледолома братья почувствовали обновление. Николай вспомнил запах районного промтоварного магазина, на полках которого вперемешку лежали и конские сыромятные уздечки, и транзисторные приемники. Там, в самом углу, небрежно забросанные мотками веревок и другими хозяйственными товарами, грезился ему подвесной лодочный мотор «Вихрь». Очень явственно виделся: сквозь щели грубого реечного ящика — серебристый колпак обтекателя, уляпанный салидолом. И тонкая царапина на боку от неосторожной выгрузки. Знакомая такая царапина, словно сто раз ее видел.
Давно такой мотор желал Николай, потому что его движок совсем износился, отказывал в самый неподходящий момент и по скорости ни в какое сравнение с «Вихрем» не шел. И давно бы Николай купил себе такой мотор, потому что промышлял неплохо и деньги у него водились, да жена не позволяла.
Зимой, бывало, уговорит ее, и она согласится, а весной, когда приплывут в магазин, — на попятную. Зажмет в маленьком костлявом кулачке деньги — не подступись к ней. Жадно взглядывает на прилавок и полки, где разложены вороха одежды, щупает, примеряет. А потом вместо мотора покорно тащит за ней Николай разную бабью галантерею, без которой, по мненью Николая, вполне можно было бы обойтись.
В прошлом году, по весне же, купила ему кофту, каких тот сроду не видывал. Пеструю, расписанную нездешними яркими листьями. Примерил в доме стариков перед зеркалом — хоть плачь, хоть радуйся. Как пожелаешь.
Да еще отец усмехнулся:
— Ты в ей на улицу-то не выходи, Колька. Петухи заклюют.
— Ну что вы, папа. Отсталый какой, право. Теперь это модно, — убеждала Нюрка и все нахваливала свой подарок.
Однако кофту эту Николай снял и даже в магазин носил. Да разве там возьмут назад? Рады, поди, что нашелся дурак — купил. Так и валяется до сих пор в сундуке вместе с Нюркиными вещами. Глаза у нее до тряпок жадные, а того не замечает вроде, что рядиться не перед кем. Всю зиму да половину лета на кордоне проводят, вдалеке от людских глаз. А там самая милая одежда — ватная телогрейка да спецовочные штаны, которые и недороги, и сядешь в них где захочешь, беречься не надо.
На этот раз Николай решил ублажить жену. Убил за огородом пару линялых зайцев, сказал:
— Ты отдохни, Нюра. Выходной тебе сделаю.
Настряпал пирожков со свежатиной и завел старую песню про мотор после обеда, рассчитывая, что жена подобреет.
Нюрка разгадала нехитрый умысел, обрезала:
— Других дыр много.
— Дак их никогда все-то не залепишь. Все-то дыры… Без дыр-то и не бывает, — уговаривал тихим, сипловатым голосом.
Мишка в одежде валялся на постели от нечего делать. Руки под голову, глаза в потолок. Слушал нерешительный голос брата, дивился. Нюрка-то плоская, белобрысая, остроносая бабенка. И где только такую откопал брат. Ну, то, что некрасивая, — не беда. Бывает, баба красотой не выйдет, так характером возьмет, за душу ее полюбишь. А у этой и души, кажется, нет. Сварлива до невозможности. С утра заведется, с причиной, без причины ли, — гундит и гундит, будто наверстывает за то время, пока Колька тайговал.
И все-то не по ее: и как сказал муж, и как ступил. Другой мужик давно бы либо ее прогнал, либо сам ушел куда глаза глядят, а этот терпит, будто так и надо и по-другому быть не может. И ведь берут таких, как Нюрка, женятся на них. А может, такой и надо быть — настырной. Может, по-другому и не проживешь? Вон безответна Варька, так и жизнь наперекос.
Помянул сестру — сердце зашлось от жалости. Любил он ее за тихость и ласковость. Сидит она, бывало, дома с вышивкой, не видно ее и не слышно, а в избе от нее будто светлее. Что ни скажешь, что ни попросишь сделать — «ладно». Одно только слово от нее и услышишь.
Ее беспомощностью и воспользовался завгар, где она работала бухгалтером, большеротый, с пролысинами мужик. Оставил ее после смены подбить какой-то отчет, да и взял силой на засаленном дерматиновом диване, на котором редкий шофер не сиживал.