Она никому ни слова, ни полслова — к озеру.
Мишка пришел с работы, в гараже же слесарил, будто сердцем почуял: всегда она приходила вовремя, а тут нет ее. Кинулся искать. И почему-то прямиком — на берег. А она уж на припаромке. Веревка в руках с камнем и петлей.
Завгара он на другой день избил прямо в кабинете. Избил зверски, страшно, себя не помнил. Завгара — в больницу. Мишку — в отделение. Судили. Адвокат все допытывался:
— За что?
Отвечал односложно:
— По пьянке.
Отсидел два года.
Теперь, слушая перепалку брата с женой, ухмыльнулся.
За живое задела Николая эта ухмылка.
— А я говорю — куплю. Значит, куплю!
— Мы это еще посмотрим.
— Смотреть нечего. Кто тут хозяин?
Нюрка ехидно скривила остренькое, птичье лицо.
— Ты хозяин? Да какой ты хозяин, тюха ты!
Мишка заржал.
Тут уж Николай не выдержал, ругнул жену. Она сразу же, забрав собак, ушла к отцу на соседний кордон за восемь километров. Перед уходом грозилась:
— Ты еще придешь за мной. Поплачешь. На коленях поползаешь!
— Нужна ты мне! Сама прибежишь! — говорил ей Николай, возвышаясь в собственных глазах. Припоминал все унижения мужицкого достоинства, распалялся. Мотор решил брать непременно, боялся одного — пыл быстро пройдет.
…Михаил жадно вдыхал весенний воздух, хмелел, представляя, как он сдаст пушнину, купит дорогой костюм, белую рубашку, неделю погуляет со знакомыми парнями широко, вольно — даст истомившейся душе праздник, а потом пойдет устраиваться на работу в тот же гараж. Благо, слесарей не хватает, да и завгара перевели в другое село, где его еще не знают.
Мечтал, как будет жизнь свою налаживать. Сердце вздрагивало и частило, когда припоминалась белолицая, наливная повариха Клаша из леспромхозовской столовой.
До серого, промозглого утра Аржанкины ворочались на кроватях. Потом бродили по берегу, оглядывая до тошноты надоевшие за зиму дом, сарай, приземистую, закопченную даже снаружи баньку с прошлогодней полынью на крыше, клок огорода с набухшей, готовящейся рожать землей.
К полудню по мутной, густой воде приплыл Митрич, приемщик заготпушнины. Митрич привязал моторку к коряге, легко, без одышки поднимался на взгорок, где братья что-то ошалело-радостное кричали первому в эту весну человеку.
Приемщик — мужик в годах. Не толстый, и не скажешь, что худой. Широкое лицо чисто выбрито, цвета здорового, как это бывает у людей, много времени проводящих на природе и некурящих.
Глаза у него были удивительные: прозрачные, серые, детски чистые, в которые заглянешь, и отчего-то застесняешься. Был Митрич в зеленом дождевике поверх стеганки. На боку кирзовая сумка.
В избе Митрич покосился на незаправленные кровати, на грязный, заваленный сухарными огрызками и костями стол.
— Баба-то где твоя, Николай?
— А-а, подалась к отцу, — неохотно ответил тот.
— Чего так?
— Осердилась.
— Нехорошо, Николай, нехорошо… — Митрич покачал головой, неодобрительно косясь на Михаила. — Ты ее должен понять, бабу-то. Легко ли ей тут с двумя мужиками. Вас ведь накормить, обстирать надо. А хорошего слова от вас, поди, не дождешься.
— Ты нас не жалей, ё-моё, — перебил Михаил, начиная почему-то злиться. — Надо будет, сами пожалеем.
— Ну, шут с вами. Как хотите.
Митрич снял шапку, плащ, повесил их на гвоздик у двери. Сумку нацепил поверх телогрейки. Он оказался начисто лыс, только у висков рос редкий гусячий пушок.
Сдвинул рукавом сухари на середину стола, сел на табуретку, протяжно вздохнув.
— А я намаялся, покуда до вас добрался. Плыву, а лед так и шебуршит у бортов. Не дай бог, что с мотором, так и затрет льдами, утопит. Душой весь перемаялся… Поднесите гостю-то.
Аржанкины дружно захохотали. Они и вкус водки забыли.
— Бедно живете, — ласково улыбался Митрич. — А все почему? Потому что русский мужик задом умен. Сколько ни запасет, а все до весны не хватит. Так нет, чтобы сказать: Митрич ли, черт ли, дьявол, привези нам по весне. Я бы привез. Вон тесть твой, Николай, заказал. Везу ему парочку. В лодке лежат. Как огурчики. Не могу отказать, когда просят. Душа у меня такая, через нее и маюсь.
— Во дает, ё-моё, — обрадовался Мишка. — Дак я принесу.
— Как это ты принесешь? Человек заказывал с осени.
— Уважь, Митрич, — попросил Николай, искательно заглядывая в светлые, сочувствующие глаза.
— Че мне с вами делать? — думал вслух Митрич. — Отдать уж ли, че ли? И тестя твоего, Николай, обидеть не хочу, да и вас жалко. Это ведь надо — целую зиму без выпивки. Ладно, мужики, отдам.
Он сам сходил на берег.
Мишка торопливо прибрал на столе. Нарезал желтого сала, достал из подвешенного к потолку мешка сухарей, вымыл стаканы.
Братьям Митрич налил по граненому, себе плеснул чуть на донышке. Бутылку аккуратно закупорил пробкой.
— Зачем? — хмыкнул Мишка. — Еще пить будем.
— Когда будем, тогда и откроем. Чего добру выдыхаться?
— А почему себе мало? Так не бывает. Поровну надо, — возмутился Мишка, захватывая ладонью бутылку, но приемщик прикрыл стакан.
— Куда мне, старику, с вами тягаться. Вы-то вон какие медведушки. Вам и самим не хватит.
— Че-то мудришь, дядя, — покачал головой Мишка.
Аржанкины выпили, занюхивая сухарями.
— Как прошла? — поинтересовался Митрич.
— Как по маслу.
— Ну вот и слава богу.
После водки братьям стало легко. Они спросили, как живут мать, отец, сестра Варя, много ли пушнины сдают охотники с низовьев.
— Врать не буду. На соболишек нынче урожай. По сорок, а кто и шестьдесят котов сдал. Сами-то как?
— Середне, — уклонился Николай.
Митрич налил братьям еще по стакану из другой бутылки, себе плеснул. Выпили, раскраснелись. Мишка скинул рубаху, остался в майке. На плечах и руках синела татуировка: «Не забуду мать родную», «Нет в жизни счастья», черт с гитарой верхом на луне, еще что-то.
Митрич его улыбчиво разглядывал.
— Разрисовали тебя там, однако… Поди, весь разрисованный?
— Весь! — скалился Мишка.
— И на пузе есть?
Мишка задрал майку. Там красовалась рожа во все брюхо.
— Вишь, — хвастал Мишка. — Сейчас она смеется, потому что сытая. А жрать захочу — она плачет. Узнаем по ей, когда жрать садиться. Она у меня вроде барометра.
— А сзади есть?
— Где сзади?
— Ну, там…
— А-а, есть, есть! Кочегар с лопатой. Когда иду, он уголь лопатой шурует. Показать? Со смеху сдохнешь!
— Подь ты, — отмахнулся Митрич. — Пушнинки-то много ли набил? Хватит ли на тряпки, чтобы кочегара прикрыть?
Мишка уже разошелся.
— За нас не боись! — Сбегал в кладовку, принес свой мешок, высыпал соболей на неметеный пол. Картинно распрямился.
Митрич нехотя склонился, небрежно перебирал шкурки одной рукой, шевелил толстыми губами. Всех соболей разделял на две неравные кучки.
Поднял светлые глаза.
— Вот за эти, — показал на маленькую кучку из пяти шкурок, — по четвертаку приму, а те, — лениво кивнул на другую кучку, — по восемнадцать. Хотя дороговато будет и по восемнадцать. Пролысины на меху есть. Больные коты пошли ли, че ли…
— Постой, Митрич, — осторожно вмешался Николай. — Где ты видел пролысины? Я сам Мишкиных котов раздевал. И ость, и подшерсток — все на месте. Цвет опять же хороший. Ты погляди, темненькие они, бусеньких совсем мало. Давай уж по совести.
— Дело, конечно, ваше, — пожал покатыми плечами Митрич, — ежели мне не верите, сдавайте другому заготовителю. Но только скажу: нынче шибко строго принимают. Чуть где потерто — на полцены костят. А там разбирайся: об дерево кот ободрался или больной… — Помолчал. Лицо его размягчилось. — Я-то думал, сделаю вам, как лучше. Свои ведь люди. Соседи… — Укоризненно посмотрел на братьев, вздохнул обиженно. — Вот они, люди-то… Им хочешь, как лучше, а они за твою доброту твоим салом да по твоим мусалам.
— Ладно, начальник! — Мишка покачивался над грудой шкурок. — Че мы как на толкучке, ё-моё. Сколько мне причитается?
— Ну вот, это — по-нашему, — просветлел Митрич. — Зачем тебе по конторам с пушниной шляться. Я вот приму у тебя, — хлопнул ладонью по сумке. — Чек выпишу. Бывали у тебя чеки?
— От сырости?
— Ну вот, выпишу чек. Приедешь в Ключи, зайдешь в банк и чек в окошечко, как капиталист какой. Прошу, мол, мои денежки.
Приемщик опять потянулся к соболям и работал уже двумя руками. Встряхивал шкурки, дул против шерсти.
— Вот эти, как и договорились, — по четвертаку, а те тридцать шесть штук по восемнадцати…
— Тр-р, начальник. Почему тридцать шесть? А вон ту пару ты зачем не считаешь? Забыл, что ли?
— Какую пару? Вот эту? Ну, ты, парень, совсем неграмотный. — Заготовитель казался растерянным от Мишкиной непонятливости, глядел на него ясно и прямо. — Это за водку и за то, что на месте принял. Спроси брата. Он наши законы знает.
Мишка повернулся к брату.
— Это какие такие «наши»? Раньше их не было.
Николай опустил глаза:
— Придумали.
— Кто придумал? Заготпушнина? Не-ет, вижу, не заготпушнина. Может, ты, Колька, придумал? Тебе он на руку, такой закон, ты его и придумал? Нет, не ты? Ага, значит, ты, Митрич, ангельская твоя душа!
Мишка уже орал, диковато скалился. Колька струхнул, пытался его уговаривать, но тот не слушал.
— Отвали, я такие законы знаешь где видал? Я их в лагере не признавал. А тут, на воле!
— Да он пьяный, че с ним разговаривать, — тихо сказал заготовитель и поднялся. Чувствовал: самое время уйти.
— Нет, погоди. — Мишка поймал его за ворот плаща, накручивая на кулак грубую ткань. — Ты мне скажи-и!
Страшен был Мишка с прищуренными в ярости жгуче-черными, как у цыгана, глазами, со всклокоченной, нестриженой головой. По татуированным плечам перекатывались мускулы.
Митрич вдруг вырвался и с неожиданным проворством кинулся в дверь.
Мишка кинулся за ним, но брат загородил дверь.
— Че ты делаешь? Ты знаешь, че за это будет?