с ненавистью и, как показалось ей, ненависть эта была так же разумна, как у живого человека. Для Чонсы она стала физически ощутима, когда тварь заорала, распахивая челюсти, её ор оглушил острой головной болью. Чонса зашаталась, сжав лоб ладонью. Аларик вытолкнул Шестипалую прочь из дома, следом полетел Дани. Она упала в грязь, резко повернулась, подхватывая испачкавшегося в грязи Данте, и уже не ожидала, но Аларик, чертыхаясь, выбежал следом, закричав со слезами на глазах:
— Я вернусь за тобой, Йоль! — он обхватил руками предплечье девушки, — Пошли! Он ненадолго их задержит…
Твари толкались в дверях, зажали сами себя и не могли выбраться. Ненадолго.
— Кто задержит?! — малефика подняла уставшие сухие глаза, — Твой мертвый брат-близнец? Да! Он мертв! Открой уже глаза!
Аларик отшатнулся, как от удара, качнулся назад, споткнулся, упал. Отполз от неё, частя себе под нос одно сплошное «Нет!», пока его голос не растворился в последнем порыве дождя. Сидящая на дороге Чонса не видела причин подниматься и куда-то идти. Пусть их сожрут здесь. Никаких надежд, ничего, ничего не осталось, всё исчезло вместе с памятью Феликса и со всеми его полными раскаяния словами, что никогда не прозвучали.
Тварей в воздухе над ними становилось всё больше. Дождь сошел на нет вместе с порывами ветра, просто капал себе тихонько на уничтоженный городок на самом юге Бринмора. В таверне звучала сталь и вопли тварей. Какие-то из них тянули лапы сквозь оконные проемы, но без управления, кажется, были слишком тупы, чтобы выбраться самостоятельно. Но с неба уже спускалась помощь, облака рассеялись и падальщики увидели новую добычу. Данте застонал, распахивая янтарные глаза. В его дрожащих зрачках отражалось алое небо с тёмными точками химер.
Чонса улыбнулась, поднимая лицо к дождю. Вот так. Вот такой конец, да? И стоило трепыхаться, бороться, сражаться, огрызаться и спорить? Нужно было сделать это давным давно.
Сдаться.
Они летели с неба, ползли со всех сторон, окружали их. Не было им конца. Скоро каждый дом был облеплен химерами, прорехи в небесах алыми всполохами отражались в жестком хитине их тел. Это было даже красиво. Тихий шепоток вползал под кожу, знакомый голос, мягкие интонации — так мог говорить её отец, которого она не знала, или брат, которого у неё никогда не было, а может, даже сын, чье имя она никогда не произнесет. Чонса закрыла глаза, вслушиваясь в надежде вычленить слова и не сразу, но ей это удалось.
«Посмотри, как прекрасен новый мир, Волчишка. Посмотри, я же говорил! Завтра наступило и мы теперь свободны, понимаешь, Чонса, милая? Пришел новый век. Покорись. Давай вместе войдем в этот мир. Отдайся ему. Сдайся… Ты станешь нашей Великой Матерью, порождающей сотни и сотни новых детей. Ты больше никогда не будешь одинока. Чёрное безумие — это обман. Есть только свобода»
Если бы рядом не прозвучал шорох от шага, Чонса бы не открыла глаза. Но инстинкты были сильнее её — она резко развернула голову и оказалась нос-к-носу с обладателем этого вкрадчивого голоса. Он приветливо и грустно улыбнулся ей. Твердая линия челюсти, мертвецкая бледность, волосы, отросшие и пожелтевшие на концах от пота… Глаза, розоватые, прозрачные, с блеклыми безумными зрачками, как у дохлой рыбы. Видение прошлого. Призрак в городе призраков.
— Лукас? — сипло выдохнула Чонса. Там, где шел малефик, тащили свои тела чудища. Они ластились о его руки, вылизывали их длинными тонкими языками. Лукас посмеивался. Он говорил, не раскрывая рта, и от него во все стороны разливалась едкой кислотой сила, какой Шестипалая еще не знала.
«Не волнуйся. Наши братья позаботятся о том убийце. И о твоих друзьях. Им так досталось. Бедные, бедные, бедные!»
Лукас пригладил спутанные волосы Чонсы. Та попятилась от него, не вставая с земли, уперлась лопатками в химеру, и показалось вдруг, что та опустила на неё свою лапу заботливо, а не преграждая путь к отступлению. О, как чарующе звучал голос вернувшегося с того света малефика! Как он распевал слова, как они проникали в самую её суть!..
«Нас истязали и мучили. Нас пичкали травами и поили нашей же кровью, но теперь ты со мной, и тебе ничего больше не страшно, да? Мы вернемся домой. Туда, откуда пришли наши предки. Те, кто веками смотрел на нас с неба. Это гнев божий за то, что смертные посмели так долго унижать наш народ. Я и они, ты и я — мы одна плоть и кровь. Это все равно, что вернуться домой».
Лукас сплел свои пальцы с пальцами Чонсы. Потянулся к ним. Коснулся холодными-холодными губами. Зачарованная, девушка следила за его действиями.
Она улыбнулась в ответ и обняла Лукаса за шею. Слезы радости уже блестели на её ресницах. Она все забыла. Осталось только это горько-сладкое чувство в горле, как когда не можешь сделать вздох.
— Эй, ты, — вторгся в их блаженный мирок рык, — оставь её, ты, ублюдок!
Кинжал уткнулся альбиносу в плечо. Тот изумленно распахнул прозрачные ресницы и ахнул. Данте же, пользуясь замешательством, выдернул оружие и вонзил снова, целя в грудь, но Лукас шагнул прочь.
Чонса сморгнула. Её держала в своих лапах эта тварь, развела ей в стороны руки и ноги, нацелила жало в живот. Что… Что? Что она собиралась делать с ней?! Чонса вскрикнула, рванулась в сторону, но её держали крепко, и тогда малефика разъяренно подняла глаза на Лукаса — этого ангела в жемчужном сиянии алебастровой кожи. И увидела его настоящего, а не приправленное гипнозом сладких речей видение. Тощий. Бледный. Сгорбленный. Со ртом, перемазанным кровью. С жилами, фиолетовыми и натянутыми, с заплывшими гноемглазами и округлившимся то ли от голода, то ли от неправильного питания животом. Лукас улыбался во всю медвежью пасть, зубы его были покрыты налетом от кровоточащих десен.
— Что ты такое?! — ахнула Чонса, увидев его наконец. Данте закрыл её. Он странно дернул шеей, клацнул зубами и что-то утробно рыкнул ближайшей твари — и та отшатнулась. Лукас засмеялся еще более мерзко:
— О, так ты новая игрушка мясника?! Дани-Дани, острые зубки! Львенок из Сугерии! О, тебе он тоже обещал великое, Даниданидани?
Он говорит о Гвидо, поняла Чонса. Нужно было что-то сделать. Она рванулась, пытаясь освободить руки или ногу, но чудовища держали так крепко!
— Аларик, — прохрипела Чонса, — помоги мне.
— Заткнись, безумец! — ответил Данте Лукасу, пока за его спиной Аларик резал конечности замершей твари, что явно была зачарована, раз не чувствовала боли.
— Я?! Я! Я прозрел! Я вижу! Ты — нет! И не пытайся! — перешёл он на тонкий визг, — В тебе слишком мало этого. Этой сладкой, вкусной… Хочешь кусочек, Данте? Хочешь немного плоти богов?
Тягуче сглотнул стоящий перед ней мужчина. Лукас, потешаясь, подманил одну из своих одомашненных тварей, выдернутым из своего плеча ножом полоснул ей по горлу… и припал к фонтану крови, умывая в нем лицо и сладостно облизываясь. Чонсу сотряс рвотный позыв, но Данте — Данте вытянулся в струну и застонал, тихо, мучительно. Она не знала, что Дани хочет сделать, но этого точно делать не следовало.
— Нет… Нет, Данте! Дани, родной, ты не такой. Тебе это не надо!
— Но у меня, — обернулся малефик и глянул на Шестипалую, положил ладонь на свою грудь, — так жжет!
Он кинулся вперед. Лукас довольно улыбнулся, прижимая его голову к ранам на теле существа, и тот хлебал кровь, а Чонсе кричала, и кричал Аларик, кинувшись вперед с ножом, пока по одному движению мизинца химера не ударила рыжего крылом, и тот отлетел к стенке, и с хрустом в неё впечатался. Он не поднялся.
Вот и все — теперь эта мысль не была такой умиротворяющей, как раньше. Данте и Лукас были порождениями Гвидо. Что бы он с ними не делал, теперь в них не осталось ничего от прежних мальчишек, которых так любила Чонса в юности.
Данте с рычанием оторвался, поднял раскрытую багровую пасть вверх. Показалось, что его чудовищные клыки удлинились, а глаза вспыхнули алым, как у волка на ночной охоте.
— Теперь, — проклокотал он, — у меня достаточно сил!
Он коротко пролаял приказ — и существа, удерживающие Чонсу, с визгом отползли. Альбинос протестующе закричал, кинулся, Данте — на него, они сцепились в клубок. Белые волосы Лукаса по прозвищу Молоко, чёрные кудри Льва из Сугерии, клацанье зубов, их блеск, кровь под пальцами, застывшие в ожидании жатвы химеры, и Чонса, чьи руки повисли плетьми, вывернутые в суставах неловкими рывками существ. Она даже не могла поднять нож, не могла заставить себя сделать хоть что-то, голова у неё раскалывалась, силы иссякли, их едва хватало, чтобы вправить одно плечо и находиться в сознании. Лучше бы она лишилась рассудка. Она ведь была на грани, позволив себе вспышку ярости. Лучше бы ничего не видела… Лучше бы никогда не приходила в Нино, нет, нет, лучше бы она никогда не рождалась.
И девушка только смотрела на них, смотрела, пока Данте не сел на Лукаса верхом, двумя руками сжимая занесенный клинок. Она видела его со спину — узкого, жилистого, красивого зверя в человеческом теле. Шестипалая не успела обрадоваться. Не узнала, что сделал Лукас. Он коснулся лап монстра рядом, и это жало, щекотавшее до того живот малефики, быстро, как у скорпиона, вонзилось в плоть. Данте закричал. Жало стучало о кости его грудной клетки, с мерзким звуком царапало позвонки, добралось до горла.
Невозможно. Нет. Не так!
— Хватит! — взмолилась она, — Пожалуйста, хватит!
Лукас смеялся. Данте умирал. Чонса давила жалкие, мерзкие, соленые слезы бессилия, на заплетающихся ногах добралась до опавшего Дани и упала перед ним на колени, склонив голову на грудь. Он еще дышал.
— Хватит, — тихо простонала она, — Пожалуйста.
Лукас едва унял свой истерический хохот. Дошло до икоты:
— Я… Я не хотел! Он сам!
О, как по-детски обиженно, как наивно звучал голос Лукаса! Словно у мальчишки, случайно оторвавшего крылья бабочки. Вот только это была не травма какого-то насекомого, нет, он убил его.
Убил её Дани.
Сознание Чонсы помутилось. Всё вокруг показалось какой-то фантасмагорией — застывшие в неверных лучах рассветного солнца существа, мокрые после дождя, с пониманием и ожиданием в напряженных позах. Лукас, который отчего-то не умер в Йорфе, но теперь выглядел как беспокойник, оживший труп. Дани, быстро-быстро поднимающий пронзенную жалом грудь…