С самого дня смерти Чайковского (он умер в 1893 году) его десятилетиями изображали как меланхолика, боящегося собственной тени. Даже в 1970 году Гарольд Шонберг все еще называл его «нервным ипохондриком и несчастливым человеком – он был несчастлив дома и вне дома, нервничал в присутствии окружающих, боялся, что откроется его гомосексуальность». В этом описании есть доля правды, но далеко не вся правда.
Более современные исследования жизни и творчества Чайковского позволяют сделать вывод, что это был истинный человек искусства, который относился к творчеству всерьез и переживал все связанные с этим эмоциональные сложности. Он беспокоился из-за отсутствия вдохновения, сомневался, достойно ли его последнее произведение, злился на реакционных критиков («С критиками мне не везет», – писал он о премьере своего «Концерта для скрипки с оркестром ре мажор, соч. 35», который в свое время встретил очень негативную реакцию, а сейчас любим слушателями). Его тяготило все, что встает между ним и его музыкой: необходимость зарабатывать на жизнь преподаванием, социальные обязанности, быт. Но он обожал своих сестер, братьев и их детей, находил умиротворение в сельской жизни, наслаждался обществом близких друзей, ежедневно ходил на прогулки, играл в карты, вел дневник и оставил после себя огромную переписку – несколько тысяч писем. (5)
Он действительно был робким и сверхчувствительным. Это проявлялось в психосоматике: некоторые его жалобы на физическое здоровье, несомненно, имели эмоциональную природу. Когда он стал известен в России и на Западе – стал «знаменитым Чайковским» – он начал более ревностно оберегать свою частную жизнь. Литературный гигант Лев Толстой был его поклонником и другом, правда, недолго. Их объединяла тяга к философским исканиям и умение глубоко идентифицировать себя с героинями женского пола. Оба художника смелыми и тонкими мазками рисовали русскую культуру и природу. Но Чайковского тревожило беспокойство, незнакомое Толстому – его гомосексуальность.
Все его близкие знали об этом «секрете». По словам Александра Познанского, историка-ревизиониста и автора биографии Чайковского 1991 года[21], в России XIX века к гомосексуалам из высших кругов общество относилось терпимо, если те не бравировали своими сексуальными предпочтениями. Чайковский принадлежал как раз к таким кругам – его семья, мелкие дворяне, считалась относительно привилегированной. Из его переписки мы знаем, что Чайковский не видел в своей ориентации ничего плохого, его личная жизнь его совершенно устраивала, и он не хотел ничего менять. Его влекли молодые люди, едва достигшие совершеннолетия, их андрогинная красота, и болезненная дисциплина платонических отношений была ему хорошо знакома. Он питал особую трогательную любовь к мужским рукам.
И все же Чайковский не стал бросать вызов буржуазным нормам. Другие аристократы-гомосексуалы могли открыто попирать нормы, и у Чайковского было много таких друзей. Но он считал, что общество его осудит, на его творческую репутацию падет тень, а семью покроет позор – и это приводило его в ужас. Его предпочтения и образ жизни казались ему ахиллесовой пятой, которая делала его уязвимым для скандала. Желая раз и навсегда решить этот вопрос, он вступил в брак, который не назовешь иначе как катастрофой. В 1877 году, безо всякого периода ухаживаний и на условиях, что он будет ей скорее братом, чем супругом, Чайковский женился на студентке консерватории Антонине Милюковой. Ему казалось, что она понимала, что речь о браке без консуммации, но вскоре стало ясно, что она ждет от супруга физической близости. Пытаясь избежать одной ловушки, Чайковский угодил в другую. Три месяца продолжалась эта попытка наладить семейные отношения, после чего композитор порвал со своей ничего не подозревавшей женой, и у него случился нервный срыв. С тех пор они жили раздельно, и Милюкова висела на шее у Чайковского финансовым и эмоциональным бременем. Одного упоминания ее имени было достаточно, чтобы его охватила паника.
Но, что удивительно, примерно в то же самое время, в конце 1876 года, у Чайковского завязалась дружба по переписке с богатой вдовой Надеждой фон Мекк. Они переписывались долгие годы, и это действительно было похоже на платонический брак: отношения двух людей, которых объединяют общие идеалы в искусстве, музыке и жизни, но отношения бестелесные, существующие лишь на бумаге. Мекк была щедрой меценаткой, интуитивно угадывала все финансовые, а нередко и эмоциональные потребности Чайковского и служила для него источником дополнительного дохода на протяжении четырнадцати лет.
Эти «буря и натиск» в сексе и любви – брак Чайковского, к которому он сам себя принудил, его самообман, попытки убедить себя, что традиционный брак все решит, продолжающиеся влюбленности в мужчин, платонические отношения с Мекк – все это клубилось в его душе, когда он писал и готовил к постановке «Лебединое озеро»; все это подпитывало подводные течения и водовороты балета, о которых мы говорили ранее.
Неизвестно, откуда взялся сюжет этого балета; считается, что в нем надергано по ниточке из народных сказок и из оперы Рихарда Вагнера «Лоэнгрин», где тоже присутствует заколдованный лебедь. Вероятно, балет родился в воображении Чайковского: его племянники и племянницы вспоминают домашние спектакли – импровизированный балет, который они ставили с дядей, под названием «Озеро лебедей». Поэтому, полагаю, будет справедливо считать «Лебединое озеро», родившееся у Чайковского в гостиной, мифопеей.
В балете рассказывается история принца Зигфрида, который достигает совершеннолетия и должен жениться. Обуреваемый неведомой тоской (он сам не понимает ее источник), он отправляется охотиться на озеро и встречает принцессу лебедей Одетту, на которой лежит проклятье колдуна – барона фон Ротбарта. Она говорит, что разрушить проклятье может обещание жениться, данное ей невинным юношей, и Зигфрид отвечает, что станет этим юношей. На балу в честь его совершеннолетия, где все должно решиться, Зигфрид безразличен к увеселениям, пока не появляется Ротбарт с принцессой, одетой в черное и похожей на Одетту. Это Одиллия, злой двойник Одетты, созданный Ротбартом, который пытается завлечь принца в ловушку. Она хитростью выманивает у Зигфрида обещание жениться на ней – и этим подписывает Одетте смертный приговор. Надвигается шторм, лебединая тема Чайковского нарастает, рвется ввысь, желая освободиться от пут колдовства, а Зигфрид бежит на озеро. Вместе с Одеттой он бросается в смертельный водоворот, и грохочущий оркестр затихает. Волны арфовых арпеджио плещутся поверх серебристых скрипичных спиккато, и на ум приходят последние слова из другого произведения Вагнера, «Тристана и Изольды» 1865 года, заканчивающегося смертью от любви, liebestod:
Утонуть сейчас
И без сознания
Пойти на дно —
То высшее блаженство!
Конфликты в «Лебедином озере» поразительно напоминают личные конфликты Чайковского: на примере этого балета можно рассказывать, как жизнь художника влияет на его искусство. Для Зигфрида Одетта – суженая, предназначенная ему провидением; Одиллия – роковая ошибка. Но если копнуть глубже, в невинной, чистой Одетте можно увидеть Мекк, в черной коварной Одиллии – Милюкову, а в одиноком принце – самого Чайковского, по глупости соблазненного злым двойником. А может быть, и заколдованный лебедь – это в какой-то мере сам композитор, который мечется между миром условностей и «сумеречной зоной», отделенный от остальных людей своей сексуальностью. Известно, что, будучи подростком и юношей, Чайковский любил изображать балерин и, по словам его брата Модеста, ради смеха «устраивал полноценные балетные спектакли, которым все аплодировали». А может, Одетта символизировала саму любовь, живущую в вечной тени своего похотливого двойника – Одиллии. (6)
На самом деле, искусство гораздо сложнее всех этих попыток провести параллели, и гораздо менее прямолинейно. В сравнении с прозрачной сильфидой, беззаботной дочерью воздуха, чувственная лебедь состоит из плоти и крови, а в ее покрытой перьями груди бьется тяжелое сердце. Пожалуй, вернее будет сказать, что в «Лебедином озере» объединились, как два крыла, страх и тоска по настоящей любви; объединились – и взлетели.
Кумиром Чайковского был Вольфганг Амадей Моцарт – в переписке с Мекк он признавался, что «боготворит» его. Чайковский сочинял переложения фортепианных пьес Моцарта для оркестра и вокала, так как считал, что те заслуживают более широкой известности. Именно Моцарт послужил вдохновением для первой музыкальной фразы его «Серенады для струнного оркестра» (той самой, которая стала музыкальной темой «Серенады» Баланчина). И в увертюре «Щелкунчика» тоже слышится что-то моцартовское. Через одиннадцать месяцев после премьеры «Щелкунчика» Чайковский умер от холеры в возрасте пятидесяти трех лет. Понимал ли он, что сделал для балета то же, что и Моцарт когда-то – для оперы?
«Каждая из опер Моцарта – отдельная вселенная», – пишет Бриджид Брофи в книге «Моцарт-драматург» и добавляет, что в каждой из них «доминирующая сила – любовь». Помещая оперы Моцарта в пантеон мирового искусства, Брофи сравнивает его с гениальными литераторами. Подобно Уильяму Шекспиру, он «художник-интеллектуал и художник-психолог»; подобно Джейн Остин, он наделяет своих героинь моральной автономией и свободой действий. Эти сравнения убедительны, потому что в опере присутствует литературный элемент – либретто. Либретто расширяет и обогащает интерпретации оперы. Величайшие оперы Моцарта – «Женитьба Фигаро» (1786), «Дон Жуан» (1787), «Так поступают все» (1790) (все три либретто написал поэт Лоренцо да Понте) – являются образцами лирической выразительности конца XVIII века, хотя задумывались как драматические спектакли. Звуками этих опер можно наслаждаться, не понимая ни единого слова. Но насколько глубоко мы поймем их, не зная текста?
Через сто лет после Моцарта, в конце XIX века, Чайковский тоже создал шедевры лирической выразительности на основе драматических сюжетов. Как и оперы Моцарта, его «Лебединое озеро», «Спящая красавица» и «Щелкунчик» – три автономные вселенные, и в каждой любовь является доминирующей силой. Но Чайковскому удалось достичь большего, потому что он задействует разум и чувства, не прибегая к словам. У Чайковского все как на ладони. Мы видим то, что видим, но главное –