С самого раннего детства она помнила мать согнувшейся, с воспаленными глазами без ресниц, с сухой до трещин кожей. Когда Шанна подросла, кто-то сказал при ней, что у матери спина сгорблена от того, что она переусердствовала, подметая двор и собирая дрова. Шанна, как могла, стала избегать ее, скрывая от людей свое пренебрежение. Что касается матери, то, помимо прочих несчастий, на нее после смерти мужа свалилось еще и безумие. «Да, она сошла с ума», – повторяла за соседями Шанна. Она никак не могла понять, почему отец женился именно на этой женщине, которая все время мела двор или таскала дрова. Она удивлялась, как они проводили вместе вечера, о чем разговаривали друг с другом и чему вместе радовались. Отец был статным мужчиной. Говорили, что он запросто поднимал два мешка риса или две корзины фиников. Этот дом из глины он построил своими руками. Он мог жениться еще раз, но оставался верен всю жизнь этой странной женщине. Порой Шанна задумывалась: если бы он взял вторую жену, у нее народились бы братья и сестры, которыми она занималась бы и не обращала бы внимания на недостатки матери. Но, как говорит Зарифа, ставшая ей свекровью, беда не приходит одна. В любом случае Сангяр скоро соберется уехать отсюда, так же как его отец. И Шанна избавится наконец от этого бремени, от этого раздающегося звоном в голове их общего позора: «Я здесь… Я Масуда».
Абдулла
Мухаммед отвел взгляд от крутящегося на потолке вентилятора и тут же занялся другой игрой – открыванием и закрыванием двери. Он мог проделывать эти однообразные движения по несколько часов на дню. Напрасно было пытаться его отвлечь или заставить произнести тот недлинный список слов, лишенный всякой логики, которые он знал.
После моего ухода из дома Мухаммед ни на шаг не отпускал от себя мать и сидел, дергая туда-сюда дверь. Она молча за ним наблюдала. Уставший после работы и утомленный встречами с друзьями, я возвращался домой, чтобы застать их за одним и тем же занятием: она сидит и слушает, как он, будто попугай, выкрикивает одни и те же слова. В конце концов его берет зевота, и он засыпает, она ложится с ним и спит, пока не проснется он. Однажды, вернувшись, я увидел, что он сидит один, а Мийя принимает душ. Монотонный стук двери чуть не свел меня с ума. Меня тянуло впечатать его головой в дверь или расшибить ему лоб кулаком. Я пожелал, чтобы он открыл не дверь, а окно и вылетел наружу. Да! Да! Я желал, чтобы он, как воробей, вылетел отсюда и этот размеренный стук наконец оборвался.
Салима
Аззан сообщил Салиме, что дал согласие Халеду, сыну Иссы, отдать за него Асмаа. А также просил принять извинения, что брака с Холей не будет, потому что девушка просватана за двоюродного брата. Салима подняла на него полные укора глаза:
– Какого такого двоюродного брата? Нассера, о котором мы уже четыре года как слыхом не слыхивали? Который уже целую вечность ни нами не интересовался, ни о ней не спрашивал? С каких пор она просватана? О чем ты? И где этот брат? В Канаде сгинул, а мы нашу дочь для него придерживаем?
Аззан отвернулся.
– Я дал людям ответ, и на этом кончено. Если надо готовить Асмаа и договариваться через женщин о калыме, приступай! Но с Холей – всё, решено.
Он набросил на плечи шерстяной шарф и вышел, как делал уже каждый вечер.
Салима тихонько пробралась в среднюю комнату. Мийя дремала. Она взяла малышку, развернула пеленку и принялась обрабатывать воспаленный пупок маслом с солью. Девочка распахнула глазки и уставилась на Салиму. По щеке медленно стекла слеза. Как она напоминает ей Мухаммеда, который скончался младенцем! А еще больше Ахмеда!
Она туго запеленала ребенка, положила обратно в кроватку, посмотрела на девочку еще раз и зажмурилась, а когда открыла глаза, то увидела не внучку, не покойных Мухаммеда и Ахмеда, не хмурое лицо Аззана, не выкрашенную голубым комнату с сервантами, полными посуды, – она увидела дом своего дяди.
Нет, точнее, не дом дяди, а ту линию, где заканчивалась высокая толстая стена крепости рядом с ним и начиналось небо. Она сидела, прислонившись к стене кухни снаружи, и прислушивалась к тому, что делают рабыни внутри, к их ругани, шуткам, крику, и наблюдала за их потасовками во дворе. Снова послышался тонкий голосок жены дяди, раздающей приказы. Сколько же лет она просидела так, никем не замеченная, уставившись в то место, где стена становилась небом?!
Она пыталась не просто восстановить картинку в памяти, но и почувствовать то же, что переживала в то время. Тосковала ли она после смерти отца? Скучала ли по матери? Обижалась на кого? Всего этого она не помнила. Помнила только, что очень ярко светило солнце, что пахло гарью с кухни и что единственным ее чувством был голод.
Люди обсуждали последствия Второй мировой войны, ужасающую дороговизну, стычки между племенами, а она не догадывалась, как это все связано с теми взглядами, которые бросала на нее жена дяди, когда она несла ложку с едой ко рту за обедом. Завтрака Салима лишилась после того, как умер отец и дядя забрал их с Муазом к себе. А после обеда она в сторонке смотрела на то, как взрослые пили кофе, закусывая финиками.
Когда к ним приезжали гости из другого племени, дом наполнялся запахом жареного мяса, бульона и тонкого хлеба. После их ухода все они, с женой дяди и их детьми, собирались вокруг огромного подноса с остатками еды – супом на дне кастрюли и обглоданными костями. Дети дяди дрались за эти объедки, а его жена сидела, пристально смотря на руку Салимы. Когда Салима тянулась к тарелке, ей самой казалось, что рука у нее огромная, а рот до уродства широк. В те дни, когда гостей не было, на обед ставили рыбу под луком с лимоном, которую запивали водой, и немного фиников. Рис был настолько дорог, что его варили только больным. Ее воротило от одного только запаха рыбы, но живот от голода скручивало так, что она зажмуривала глаза и ела. Да, голод – главное воспоминание ее детства, проведенного в доме у дяди.
Раздался резкий крик малышки. Салима обернулась.
– Она голодна! Дай ей молока, Мийя!
Мийя приподнялась, покормила ребенка и, уложив дочку спать, снова растянулась на постеленном для них на полу матрасе. Салима принесла гладкие камни, нагрела их на углях и обернула в полотенце, чтобы они, сохраняя тепло, не сожгли Мийе кожу. Мийя подняла одежду, обнажив живот, и мать положила на него эту грелку, прижав посильнее старой шалью. В течение сорока дней дважды в сутки мать проделывала эту процедуру, чтобы после родов у Мийи не обвис живот. Ее не столько беспокоили камни, сколько мешала тугая повязка на животе, которую она была вынуждена носить и днем и ночью, даже после душа.
Вошла Асмаа и с улыбкой посмотрела на Мийю с камнями на животе.
– Скоро поеду в Матрах за золотом, платьем и сундуком тебе на свадьбу, в следующем месяце уже, – обратилась к ней мать.
Асмаа кивнула, замечтавшись о своем будущем материнстве.
В ее библиотеке совсем ничего, что можно было почитать о материнстве. Неужели шейх Масуд, ее дед по матери, от которого они получили в наследство это богатое собрание, не думал о таких важных вещах? Или по этой теме вообще мало литературы? Асмаа не знала. Другие-то библиотеки она не разбирала.
Аззан и Луна
Аззан положил голову Луне на колени и уставился на яркие звезды на ясном ночном небосклоне. Она провела пальцами по его ресницам и бровям, собирая песчинки и отправляя их себе в рот. Он уже привык к этой ее причуде. Аззан, затаив дыхание, слушал ее, восхищаясь, как увлеченно она болтает о своем доме, верблюдицах, работницах и брате. Стоило ей замолчать, как он провел ее ладонью по своей щеке:
– Продолжай, продолжай! Я люблю слушать тебя!
Она прилегла рядом на песок, они оба заложили руки за головы и обратили взоры на Большую Медведицу, которую в это время года было ясно видно.
– Ты расскажи что-нибудь, всегда молчишь! – шепнула Луна.
Аззан вздохнул и через минуту начал рассказ. Он поведал ей о старой, но не заживающей ране – своем сыне Ахмеде.
Ахмед родился с малым весом и очень бледным. Мать готовилась к тому, что он умрет в любую минуту, как их первенец Мухаммед, которого она потеряла через два месяца после родов. Она вешала на Ахмеда все возможные амулеты, которые только ей давали знахари. И сам Аззан, надо сказать, не надеялся, что дитя выживет.
Однако Ахмед жил, и его тщедушное тело продолжало бороться за то, чтобы не повторить судьбу Мухаммеда. Он цеплялся за жизнь, рос подвижным, ел как пташка и мало спал, всюду проворно сновал и без остановки тараторил.
Аззан поверил: мальчик станет его продолжением, будет носить его имя, унаследует состояние, станет опорой в старости. Мать не стригла ему отросшие локоны, боясь сглаза, а под одеждой прятала амулеты – один из кожи, другой из серебра. Не снимала их до восемнадцати лет, тогда он и погиб.
Смерть настигла его вопреки надеждам родителей, что опасность уже миновала. Когда они расслабились и перестали сдерживать свою любовь к нему, смерть пришла за ним.
Луна сглотнула:
– И что с ним случилось?
На лице Аззана появилась вымученная улыбка, и он прикрыл глаза.
– Что с ним случилось? Его сгубил «Ренджровер».
– «Ренджровер»? Он под машину попал? – переспросила Луна.
Улыбка Аззана обрела черты горечи:
– Его сгубил зеленый «Ренджровер».
Когда Ахмед заболел и впал в беспамятство и даже пощечины не приводили его в сознание, Салима бросилась в дом к своему дяде шейху Саиду. Тот был уже стар, но не до такой степени, чтобы сердце его растопили ее мольбы. Она умоляла его, взывая к памяти его покойного брата шейха Масуда, просила именем его отца, вымаливала просто милости, заклинала поступить согласно свыше данным нам законам, уговаривала проявить щедрость, доброту, забыть обиды, заклинала всем, что могла еще придумать мать, у которой сын умирал в горячке.
Но он был непреклонен: «Ренджровер» в такую даль он не даст, он только сам на нем может выезжать из аль-Авафи.