ухом и не прекратило притворяться, изображая подобие жизни.
Абдулла
Голову мою как в воду макнули. Боли внезапно настигают меня при перелетах. Картинка расплывается, вижу все через мутное стекло, будто я опять перевернут вверх тормашками и меня, обмотанного толстым джутом, погружают в темноту. Ударяюсь лбом о стенки колодца, не видя их, и с ужасом думаю о том, что будет, если веревка порвется и я полечу на дно. Зачем я выкрал винтовку? Хотел полакомиться сороками? В глазах мелькают цветные кубики из пластика, которыми играет Мухаммед. Он складывает их плотно друг к другу, не оставляя щелей, и начинает дико визжать, если попробовать поменять их местами. Крик! Крик! Крик жены моего дяди Исхака, когда я, будучи у них в гостях в Вади Удей, отлучился в ванную, чтобы совершить омовение перед утренней молитвой, разорвал тишину. Она обнаружила Марвана-Тахера. Он перерезал вены кинжалом отца. Как кричала, как выла Зарифа, когда отец скончался в больнице! Я никогда не кричал, только когда меня спускали в колодец.
Я вижу себя ребенком. Сбоку на поясе висит кинжал, как у взрослого. По-нарядному на голове завязан мусар. Новые сандалии. Отец берет меня за руку. Мы едем куда-то далеко, в Ибри, по приглашению шейха. Хабиб с нами. Он еще не сбежал. Тут же Сувейд и бедуин, который доставляет нас на место на двух верблюдицах. У Сувейда нет при себе инструмента. Наверное, тогда он еще не играл. Еще не овладел им этот демон, заставлявший до самозабвения предаваться игре на уде. О! Волшебный уд! Под него я грустил в детстве и переживал одиночество в отрочестве. Уд его был не чем иным, как даром джиннов! Но тогда с ним был не уд, а сверток с вяленой рыбой и луком, коробка фиников да фляга с водой. Кругом пески. Мы поем. Хабиб пел на незнакомом языке. Наверное, это был белуджи. Грустная песня, прерываемая плачем в припеве. Перед исчезновением он признался Зарифе, что на родном языке помнит только слова песен. Поэтому, если он не пел, ходил сердитым.
Я ребенок, одетый по-взрослому, при полном параде. Единственный наследник отца, представляющий его потомство перед шейхом Ибри. На рынке я с детской наивностью пялился на разложенные на лотках горы кокосов, но на обеде в обществе взрослых предстал уже мужчиной. Я присел, как они, вытянув одну ногу и поджав под себя другую. И как бы ни немели у меня конечности, я изо всех сил держал позу. Я десять раз тянул руку к огромному подносу и клал в рот лишь жалкую горстку риса. На одиннадцатый раз я притронулся к одному из кусочков мяса, брошенных поверх риса. Я взял самый маленький кусок, опасаясь укора отца. Когда поднос убрали, я был все еще голоден, но счастлив, так как отец остался мной доволен. Члены семьи шейха, его соседи и слуги ждали остатки с нашего подноса…
Я вынырнул. Туман в голове рассеялся. Долго искать землю между Маскатом и ас-Сибом, на которой Мийя построила бы дом своей мечты, не пришлось. Но тот участок, на который она положила глаз, в муниципалитете наотрез отказались передавать нам в собственность. Здесь в ближайшем будущем должны были проложить скоростное шоссе по плану, утвержденному самим кабинетом министров. Голова сейчас расколется от давления! Что ж я не беру, как все, в самолет таблетки от головной боли?
Я тянусь за куском мяса после того, как набил живот рисом. Отец смотрит на меня с одобрением. По дороге обратно меня чуть не ужалила змея. Меня спас отец, ударив по ней с размаху своей палкой. Он наконец крепко прижимает меня к себе, а я с широко открытыми глазами вдыхаю запах его дишдаши и наблюдаю, как с ночного неба падают звездочки, бриллиантами оседая на его головном уборе.
До этого я никогда не бывал на рынке. Единственная лавчонка в аль-Авафи да разложенные наскоро на досках сладости в дни праздников перед залом для молитв – это все, что я видел. В Ибри же рынок представлял собой выстроенные друг напротив друга два ряда лавок. Вход в каждую продавец украшал на свой лад, выставляя на обозрение отборный товар – разнокалиберные яркие коробки с финиками, специями, пряностями, сушеными лимонами, перцем и зерном. Перед некоторыми из торговцев красовались подносы с нарезанной кусочками и засахаренной мякотью кокоса, которые необъяснимым образом настолько притягивали меня, что по сей день оманский рынок остается связанным в моем сознании с этими сладостями. Я зажмуриваюсь и ясно вижу листья и стволы пальм, из которых сколочены потолочные перекрытия, соединяющие торговые ряды, и железные крючья, на которых развешаны шерстяные ковры, плетеные корзины, циновки, изделия из кожи. Я даже ощущаю резкий запах вяленой рыбы. Дети снуют туда-сюда. Мальчишки надели кожаные пояски, на которые вскорости нацепят кривые кинжалы и будут ими щеголять. Кто-то из торговцев делится последними новостями, другие с безразличием оглядывают прохожих. Я до сих пор вспоминаю богатую палитру сказочно-красного на их чалмах, неповторимую смесь ароматов и эти сладкие кубики кокоса.
В проходе перед лавкой, с прямой спиной, подстелив под стульчик коврик, работает цирюльник, при мусаре и кинжале, с засученными рукавами. На расстоянии, достаточном для того, чтобы можно было слегка наклониться, перед ним садится клиент. Он доверяет свою голову улыбающемуся мастеру, и на голую землю сыплются остриженные волосы. Инструменты и небольшой флакончик с водой, из которого мастер опрыскивает клиента, разложены на крышке старого деревянного сундука. Те из цирюльников, кто не имеет никакого опыта, просто бреют клиентов налысо.
Я почему-то отчетливо ощутил все эти запахи заново, когда мы с Мийей увидели, что на том клочке земли, который она выбрала и который нам отказался продать муниципалитет, этаж за этажом поднимается чей-то дворец. Мийя со злостью проговорила: «Продали-таки землю! Конечно, у них план за подписью министров! Это сколько надо было заплатить, чтобы развернуть шоссе и воткнуть такой домище?!» Я ничего не ответил, меня окутывал туман ароматов рынка Ибри.
Ох, эта головная боль! Когда я был маленьким, отец избавлял меня от нее, просто приложив ко лбу свою ладонь. Он повторял: «Ему принадлежит все, что на небе и на земле», – и боль будто высасывалась. Но в больнице этой рукой со вздутыми от уколов венами он уже не мог пошевелить, и мою потеющую голову будто тисками сжимало.
Вены на руке Билла, учителя английского языка, за сплошными веснушками с трудом можно было разглядеть. Это он убедил меня в необходимости подтянуть английский. На одном из вечеров, устроенном местным бизнесменом, он обратился ко мне на правильном арабском языке: «Как? Вы занимаетесь бизнесом и не знаете английского? Да вы без него ни в один столичный ресторан не сможете войти!» Он был прав. Я всегда оказывался в неловкой ситуации, когда бронировал номер в отеле, на званых ужинах в ресторанах, да и в клинике надо было понимать по-английски, чтобы получить лечение.
Я стал брать у него частные уроки. Он смотрел на меня голубыми глазами, настолько прозрачными, что в них ничего не отражалось. Но улыбка его говорила об остром уме. До знакомства с ним я и не подозревал, что улыбка может показывать, насколько человек даровит. Когда Билл расплывался в улыбке, я не мог не чувствовать его ум и прозорливость.
Отец же совсем не улыбался, ну разве что в исключительных случаях. В эти редкие моменты у меня на сердце становилось спокойнее. Однако огонек в его глазах, в которых светилась какая-то особенная сметливость, вселял в меня скорее страх. Мне неведом ум такого рода. Сколько бы я ни учился, я до него не дорасту. Я навсегда останусь по сравнению с ним тщеславным мальчишкой, которому торговля не по зубам. Его улыбку и огонек его глаз я напрасно искал в своих детях. Лондон? Возможно. Если бы она не вляпалась в эту историю с Ахмедом! Ну вот, опять я от гнева задыхаюсь! Когда Мийя прочитала в телефоне их переписку, швырнула мобильный дочери о стену, закрылась с ней в комнате и отходила ее так, как никогда никого не била. Она ждала, что Лондон отступится, но та упорствовала в своей любви. Что же я до сих пор не успокоюсь? Разве со всем этим не покончено? Мучает ли меня то, что я уступил ей и дал согласие на брак? Или меня терзает то, что я с самого начала не встал на ее сторону? Или что я стал упрекать ее в тот момент, когда она потерпела крах? Или то, что он издевался над ней? Или то, что Мийе было неизвестно чувство, которое пережила Лондон, когда влюбилась?
Неужели ты так и не познала любви, Мийя? Неужели ты не чувствовала, как я кружил вокруг вашего дома, словно паломник вокруг Каабы? Казалось, что стены не выдержат того напора эмоций, той любви, которую я посылал в твою сторону, и дом рухнет или балкон обрушится. Казалось, что воздух вокруг зазвенит от напряжения. Но все оставалось на своих местах… Даже дверь, к которой я припал, как пригвожденный пулей животрепещущей любви, не поддалась, не сдвинулась с места… Только я перестал понимать, где мое место! Стекла не треснули оттого, что я бился в них своими крыльями. Ты сидела за швейной машинкой, Мийя, и ничего не видела.
Асмаа
Первое, о чем подумала Асмаа, открыв глаза спросонья, – что сегодня день ее свадьбы. Она недолго понежилась в постели, провела рукой по животу и улыбнулась от мысли о том, как округлится ее живот через несколько месяцев. Сложив аккуратно пижаму и плед на спинке кровати, она направилась прямиком на кухню, чтобы сварить родителям кофе, который они так любили пить сразу после утренней молитвы.
У входа в кухню, на старой ступеньке с выбоиной, сидела мать. Асмаа оторопела, увидев ее рассеянной, ведь мать никогда не теряла самообладания и не витала в облаках. Она тихим голосом поздоровалась. На плите уже закипал кофе, рядом с термосом были отложены и забыты зерна кардамона. Что-то было не так, но Асмаа не догадывалась, в чем дело.
Отец, как обычно, выпил две чашки, потом пристально посмотрел на нее, пока пережевывал финики. В его взгляде сквозил молчаливый упрек, поэтому она начала чувствовать за собой вину, но за что, так и оставалось для нее загадкой.