ислонившись к стене кухни и наблюдая за тем, как свободно могли танцевать и веселиться рабыни, как свободно могли распоряжаться в доме, надевать, что нравится, и, не спрашивая никого, наносить визиты их хозяйке.
Она вспомнила, как, унижаясь, стараясь пробраться незамеченной, их с братом навещала мама. Она приходила с глазами, полными слез, обнимала их, шепча что-то невнятное, умоляла шейха отпустить детей с ней в дом ее брата.
Когда Салиме исполнилось десять, мать пришла навестить ее, но не присела, как обычно, рядом во дворе у кухни, а взяла ее за руку и повела внутрь крепости. Там она развязала краешек своего покрывала с головы, в узелке из которого были спрятаны серебряные сережки и игла. Она улыбнулась: трудно пришлось, но она заработала ей на украшение и теперь она будет не хуже дочек шейха. Салима застыла в ожидании. Мать погрузила иглу в зубчик чеснока, чтобы обеззаразить, затем воткнула ее в мочку дочери и стала пробивать дырки все выше и выше по уху, сделав их не меньше десятка. На пол прыснула кровь безропотно переносившей проколы маленькой Салимы. Сначала мать продела в дырки черные нитки, а через два дня, когда ранки зажили, она вернулась, выдернула нити и вдела вместо них кольца – начала сверху, с самого маленького, и закончила самым крупным, которое блестело теперь в мочке Салимы. Мать переполняла гордость, и Салима, понимая это, молча сносила ужасную боль от повисших тяжелым грузом серег. Уши продолжали гноиться так, что спать на боку уже было невозможно, и ей приходилось переворачиваться на живот и утыкаться подбородком в пол, тщетно пытаясь заснуть в таком положении. А когда через несколько недель воспаление спало и Салима привыкла к оттягивающим уши серьгам, она возненавидела все украшения на свете, какими бы красивыми они ни были.
Абдулла
Зарифа плюхнулась на пол, ее огромная грудь всколыхнулась, толстыми пальцами, увешанными серебряными перстнями, она содрала скотч с коробки с оманскими сладостями и принялась медленно отколупывать с них верхний слой с орешками, приговаривая: «Радость ты моя! Соблазн ты мой! Вот как не слопать?! Диабет не диабет. Да ну! Зарифе чем ни угрожай, она от сладкого не откажется!» Она подцепила лакомство всеми пятью пальцами и надавила, чтобы оторвать кусок, с таким напором, будто мстила за все годы, которые полуголодной провела в доме шейха Саида, пока ее не выкупил мой отец.
Спрячь меня, Зарифа, у себя на груди! Мне страшно. Я зароюсь головой у тебя на животе. Дай мне вдохнуть этот запах пота и супа, чтобы забыться глубоким сном.
Я боюсь, Зарифа! Отец не простит мне то, как ты умирала. Мне привиделось, что он встал из могилы, спутал меня веревкой и спрашивает о тебе, опуская головой вниз в колодец. А я кричу со дна: «Умерла она! Умерла! Через два года после тебя!» Но он не поднимает меня наверх. Вокруг сгущается тьма.
«Клянусь Аллахом, отец! Я не знал! Переехал в Маскат, занялся бизнесом. В аль-Авафи наведывался только по праздникам. Я слышал, что она вернулась из Кувейта, что не ужилась со снохой. Говорили, что та выгнала ее из дома, что пыталась объявить ее сумасшедшей и упрятать куда-нибудь, вот Зарифа и сбежала. А кто-то считал, что она соскучилась по аль-Авафи, что на чужбине ей было плохо. Рассказывали, что во сне перед смертью она видела зовущую ее к себе мать. И Зарифа ушла за ней.
Она нашла угол у родственников. Я был занят, отец. Мы с Салехом пытались спасти активы после обрушения биржи. Я занят был! Отец! Я кружил по Маскату, метался между аль-Хувейром, аль-Губрой, аль-Хейлем, ас-Сибом. Присматривал участок земли, виллу, заключал сделки, искал врача для Мухаммеда, хотел брать уроки английского, курсы бухгалтерского учета, машину купить побольше твоего старого белого «Мерседеса», новых партнеров искал, авиабилеты, агентства, предлагающие прислугу – филиппинок и индонезиек, выбирал школу для детей, приглядывался к частным преподавателям, хотел пригласить водителя, решал, где провести вечер с друзьями…»
Отец не торопился тянуть меня наверх.
Ну, отец! Давай! Поднимай! Хотя бы наполовину, там я сам вскарабкаюсь. Здесь темно, отец! Колодец кишит змеями. Хватит! Я не притронусь больше к твоей винтовке! Не буду водиться с Сангяром и Мархуном. Сангяр, отец, устроился грузчиком на рынке, а Шанна уборщицей в школе. Зарифа бросила их, не смогла прижиться в Кувейте.
Вытащи меня отсюда! Я вообще не хотел сорок пробовать! И с мальчишками в футбол гонять не хочу. Не буду впредь слушать дурманящие напевы Сувейда. Не закричу тебе в лицо, когда ты не в себе, что Сангяр сбежал, как сбежал его отец Хабиб. Все сбежали. Кроме меня.
Подними меня! Я не оставлю Зарифу умирать в грязной больничке, Зарифу, твою мать, твою дочь, твою любимую, твою рабыню, твою госпожу!
У нее осложнения от диабета были, отец! Понимаешь? Диабет! Ей пришлось отнять ногу. И ее родственники сказали, что калека им не нужна. Потом отняли вторую ногу. Соседи спросили: «Кто ее в туалет водить будет? Кто будет таскать эту тушу без ног?» Они договорились с главным врачом, и он оставил ее в палате под присмотром медсестер.
Тяни, отец! Зарифа, помоги мне! Как страшно! Страшно!!!
Аззан и Луна
Аззан прижал ее к себе покрепче.
– Наджия! Луна моя! Хочу, чтобы ты была моей!
Она прошептала:
– Я и так твоя!
Он вздохнул.
– Нет… Не совсем так. Есть разница.
Она высвободилась из его объятий.
– Что значит, есть разница?
– А значит, Наджия, что те, кому не суждено быть вместе, даже вдвоем чувствуют одиночество.
Она посмотрела на него с укором.
– Ты помнишь, у Ибн ар-Руми…
– Это который тоску навевает?
Он снова приобнял ее.
– Знаешь, что он говорит?
Надежды наши – замки на песке,
В моих объятьях ты, а я уже в тоске.
К устам твоим приникну я опять,
Но страсти пламя этим не унять.
О страсть моя! Как мне тебя избыть?
Как эту жажду можно утолить?
Сольются души наши навсегда
И снизойдет покой ко мне тогда[22].
Они вдвоем вздохнули, и он добавил:
– Те, кто воспевает наслаждения от обладания – не влюбленные, душегубы они.
Наджия улыбнулась.
– Душегубы?
– Да, Наджия, – ответил он твердо. – Человек, как бы он ни любил, какое бы удовольствие ни получал от любимого, не имеет права обладать другим. Человека нельзя иметь как вещь.
На лице Наджии, которая плохо умела скрывать эмоции, проступило раздражение. Аззан своими пространными рассуждениями только испортил их теплую встречу. К чему все эти философствования об обладании? У него семья и дети, она ничего от него не требует. Она и так счастлива, не думая ни об обладании, ни о каких-то душегубах. Она хотела, чтобы он влюбился в нее, она этого добилась. Ничего большего ей не надо. Чего он сам вечно себя мучает непонятно чем?
Невеста
Асмаа встала перед зеркалом, в которое всегда смотрелась Холя. На нее глядела девушка, которой нет еще и двадцати, с большими карими глазами и вздернутым носиком. Ресницы отяжелели под нанесенными на них несколькими слоями туши. Накрашенный ярко-красной помадой рот делал ее похожей на клоуна. Она рассмотрела фигуру, втиснутую в узкую дишдашу с блестками на рукавах, по груди и на шлейфе, которую выбрали для нее Салима и мать жениха, и снова случился у нее приступ беспричинной тревоги. Она перевела взгляд на узоры хны на руках и потом еще раз посмотрела на себя в зеркало. Улыбнулась и, любуясь на свою высокую грудь, вспомнила, в какую панику впала, когда обнаружила у себя первые признаки того, что превращается в женщину. Как она ненавидела эти торчащие бугорки и молилась каждый вечер перед сном, чтобы они исчезли. А потом следовала совету Мийи, которая, увидев, как сестра, стирая у мельницы белье, плачет, сказала: «Не бойся, Асмаа, это просто припухлость. Натирай солью, и все сойдет. Если не поможет, то я дам тебе свою тесную майку, она стянет так, что ничего видно не будет, как у меня». Асмаа терла грудь солью до такой степени, что нежная кожа шелушилась, и поддевала такие узкие майки, что в них тяжело было дышать, а грудь только набухала. Наконец мать дала ей покрывало и показала, как его нужно набрасывать, чтобы прикрыть и голову, и грудь. Асмаа задышала свободно и перестала молиться, чтобы грудь исчезла.
Асмаа посмотрела на свой втянутый живот. Она не могла дождаться, когда он начнет расти. А потом, разрешившись, она будет носить ребенка снова и снова. Только в окружении десятков детей и внуков она представляла себе их с Халедом старость.
Асмаа вспомнила слово в слово строки о двух разделенных частях души и вздрогнула. Если частица не найдет свою половинку, не видать ей ни покоя, ни счастья… О чем думает сейчас Халед? Взволнован, как она? Счастлив ли? На душе неспокойно, но она с нетерпением ждет того, что они станут мужем и женой.
На закате женщины начали прибывать в дом Салимы. Они кружили над блюдами с рисом, мясом и фруктами, расставленными на скатертях, тянущихся через весь двор. Потом ударил барабан, зазвучали песни, в круг вышли танцовщицы, к ним присоединилась Зарифа. Вскоре появилась процессия, которую возглавляла мать жениха в окружении голосящих родственниц: «Пришли за невестой! Отдайте невесту!» Свекровь направилась прямиком к тому месту, где сидела Асмаа, накрывшись зеленой шелковой накидкой. Салима подняла ее и, прежде чем вложить ее руку в руку матери жениха, крепко прижала к себе. Свекровь торжественно отвела невесту к украшенному цветами красному «Мерседесу», за рулем которого сидел сам Исса. Женщины поспешили сесть в машины, чтобы следовать за свадебным караваном, который тронулся в Маскат: жених снял там квартиру, ставшую его семейным гнездом.
Как только машины отъехали от дома, все вокруг погрузилось в такую зловещую тишину, что Салима, испугавшись, рухнула на ступеньку у входа в зал. Вот и вторая из ее дочерей покинула дом, самая любимая. Салима вздохнула: «Растишь их, растишь, а потом чужие люди уводят». Она огляделась: сегодня прибираться нет сил, завтра с утра отыщутся помощницы, все отмоем и расставим по местам. Сейчас караван невесты движется по улицам Маската под пение, потом веселье и танцы продолжатся в доме жениха. Она мечтала увидеть, как Халед откинет шелковую накидку с лица ее дочери, но вместе с тем уважала старую традицию, согласно которой мать невесты не должна появляться в доме жениха. Она постелила себе в маленькой комнате, куда перебралась после того, как Аззан перестал делить с ней постель, и легла с мыслями об Асмаа, добравшись и до воспоминаний о собственной свадьбе.