Ей было уже тринадцать, когда жена дяди убедила его отослать Салиму к матери. Шейх ответил на очередные мольбы вдовы покойного брата согласием и разрешил ей забрать к себе дочь с условием, что Муаз остается у него. Салима перебралась в дом дяди по матери и прожила там самые счастливые годы своей жизни, наполненные материнской лаской и чутким вниманием дяди, которых она была лишена в раннем детстве. Дом дяди все называли не иначе как садом, он был окружен зарослями манго, лимонными и апельсиновыми деревьями, вокруг рос жасмин, а под окнами комнат, образующих полумесяц, были высажены розы. Из каждой комнаты был отдельный выход в сад, где Салима полюбила сидеть, опустив ноги в узкий канал, по которому вода бежала к деревьям, потом уходила на несколько метров под землю и в конце мощным потоком проливалась с главной водяной мельницы аль-Авафи.
Но безмятежное счастье Салимы длилось недолго. До того момента, как шейх Саид сообщил матери, что выдает Салиму замуж за своего родственника Аззана, совсем зеленого еще юношу. Мать воспротивилась, брат принял ее сторону, и они попробовали отказать жениху под тем предлогом, что он еще не встал на ноги и не исключено, что уедет к семье в Занзибар, бросив молодую жену. Но шейх был непреклонен и отрезал, что если они не откроют ворота, чтобы невеста вышла, то он найдет другие способы ее вытащить. Дядя Салимы оскорбился и заперся на все замки.
В день, когда была назначена свадьба, Салима ужинала с матерью и дядей в доме. Внезапно, к своему ужасу, они обнаружили, что к ним во двор по каналу проникают вереницей невольники и невольницы шейха. Рабы, с чьих одежд стекала вода, взяли их в кольцо. Либо Салима пойдет с ними сама, либо придется взять ее силой и протащить вплавь по каналу. Дяде ничего не оставалось, как распахнуть ворота и отдать им Салиму, которая уже через несколько часов стала женой Аззана и получила прозвище «русалка водяной мельницы».
Абдулла
Лондон спросила:
– Почему про бабушку говорят, что она умерла от колдовства?
– Ну, так им проще объяснить, если человек умирает внезапно или от неустановленной болезни, – ответил я.
– А ты знаешь, пап, чем она болела? – не отставала Лондон.
– Не знаю, – буркнул я.
– Но я врач, могу поставить диагноз. Тебе кто-то говорил, какие именно симптомы у нее наблюдали и как долго она плохо себя чувствовала?
– Да. Говорили, что болезнь развивалась стремительно. А началось все через две недели после родов. Посинела, зрачки сузились, она потела и билась в конвульсиях. Люди объясняли это тем, что духи борются между собой за нее, отсюда и пот, и судороги. А когда она притихла, близкие решили, что те демоны, которые сильнее, забрали ее душу. И ее отнесли на кладбище.
Лондон оцепенела.
– Что с тобой? – спросил я.
– Эти симптомы встречаются в ряде случаев. Но вероятнее всего это отравление. Мне еще бабушка Салима рассказывала, что в окрестностях аль-Авафи встречаются ядовитые растения – кротон, красный и желтый олеандр. Бывало, что завистницы подсыпали их в еду женам, чтобы те освободили место рядом с мужчиной, который им нравился.
Я схватил ее за плечо:
– Но это же моя мать! Кто мог ее так ненавидеть?
– Да, я понимаю. А где в это время был дед?
– Поехал в Салялю по делам… Некому ее было отвезти к Томасу, проповеднику-англичанину, который не отказывал в помощи никому в любое время суток.
– Странно… Может, это что другое. Возможно…
Той ночью я не смог заснуть. Все вокруг твердили про демонов и духов. Зарифа вообще не желала разговаривать о болезни матери. Зарифы уж больше тоже нет. Может, неспроста она всегда сначала сама пробовала то, что ел я? Теперь не узнать…
Аззан и Луна
Когда грохотали последние удары свадебного барабана Асмаа, Аззан нежился на прохладном песке с Наджией, любуясь ее лицом, ничего красивее он в жизни не видел. Он повторил ей строки аль-Мутанабби:
В пустыне девушки и строже, и стройней,
Скупы в словах и не чернят бровей.
Красотки города – их лица тешат взгляд,
Но лик дикарок мне милей стократ.
Ни суеты, ни фальши, ни изъяна –
Их красота чиста и первозданна[23].
Ее звонкий смех зазвенел в тишине пустыни.
– Это и есть тот самый аль-Мутанабби?
Аззан вздохнул.
– Он, Наджия, он самый.
– Что еще за дикарки? – Она, притворившись обиженной, надула щеки.
– Эх, Наджия, как часто мне судья Юсеф повторял: сердце, сердце… Я не понимал тогда. Сейчас мне ясно, о чем он со мной говорил.
– Так уж и ясно? – покосилась Наджия, ничего не поняв, но разозлившись оттого, что речь опять зашла о судье Юсефе. Она нахмурилась, но Аззан продолжал:
– Когда он взял в жены Марьям, сказал мне, что сердце его перестало отзываться на красоту мира, его заняли только думы о жене и детях. А потом вообще проговорился, что раскаивается: не внял он предостережению аль-Газали[24] не сочетаться с женщиной браком, как бы нужда ни заставляла.
– С ума сойдешь, читая этого аль-Газали! Какая нужда-то?
– Да помилует Аллах душу судьи Юсефа. Скончался, а на голове ни единого седого волоса… А у аль-Газали, дорогая, много сочинений, никто с ума не сошел от них. В них великие тайны мироздания заложены, да только не всякий может их постичь и прочувствовать.
– А ты, Аззан?
– И я! Сердце-то ты мое железной хваткой прикусила! Куда там ему до целого мира! Что в нем там отразится, Луна моя, как в зеркале?
– Но ведь я же твое зеркало!
Он замолк. Барханы вокруг них хранили молчание. В ушах у Аззана били свадебные барабаны Асмаа и лязгали серебряные браслеты с запястий Наджии, прерываясь ее журчащим смехом. Затем вдалеке послышался ее голос, она рассказывала о рукодельных вещицах, которые сдает торговцу для продажи туристам в Матрахе. И вскоре все стихло. Даже негромкие стихи аль-Мутанабби. Лошади, ночь, пустыня, копье, меч, пергамент, перо… И вдруг раздался густой бас судьи Юсефа:
«Тот, кто сделает над собой усилие, избавится от ненужной похоти и никчемного гнева, низких поступков и дурных помыслов, тот, кто наедине с собой притупит свои страсти и прислушается к внутреннему голосу, найдет себя в вышнем мире, и откроется ему истина, и сам Аллах будет говорить с ним через его сердце, без слов. И тогда для него все мирское померкнет. Он будет зреть только Всевышнего. И днем, бодрствуя, и ночью во сне он будет ощущать струящийся через него свет. Он сможет видеть ангелов и пророков, перед ним будут представать картины из другого мира. Для него разверзнется земля и распахнется Царствие Небесное. Он узрит то, что и представить и описать невозможно. И ничего не скроется от него на Земле от восточных до западных ее пределов. Посвяти себя Всевышнему на семь дней! Никого больше не вспоминай и не упоминай в эти дни, кроме Него. Соблюдай строгий пост днем, ночью по мере возможности. Избегай людей, ни с кем не говори. И тебе явится чудо земное. Еще через семь дней ты станешь свидетелем чуда небесного. Еще через семь дней ты войдешь в Царствие Небесное. А через сорок – Аллах дарует тебе свои щедроты».
Аззан дрожал. С него ручьями лился пот.
– Да что с тобой? – склонилась над ним Наджия.
Он взглянул на нее глазами, полными ужаса:
– Мне нужно идти. – Схватил сандалии и зашагал прочь.
«Я боюсь, судья Юсеф! Боюсь. Сердце мое будто ястреб унес и схоронил у себя в гнезде. И вокруг все черно. Ничего не вижу, судья Юсеф! Ничего не видать!»
Абдулла
Зарифа рассказывала, что младенцем я хныкал без перерыва. Сестра отца захотела забрать меня к себе, после того как муж помирился с ней и принял обратно. Но отец запретил и поручил мое воспитание Зарифе. Он купил несколько телок, дающих жирное молоко. Но и оно не успокаивало меня. Зарифа, чтобы я заснул, засовывала мне в нос лист табака или, решив, что я мучаюсь от боли в ушах, заливала туда по капельке кофе. А если она думала, что меня беспокоят глаза, то брала меня к кормящим женщинам, чтобы они брызнули мне в них своим молоком. Чуть я подрос, и она повесила мне на шею амулет от сглаза и убедила отца сделать мне в ухе прокол для серебряной серьги, которая будет хранить меня от демонов темного мира. Меня, мальчишку, им похитить ничего не стоит, как когда-то мою мать! Она собственноручно делала мне на шапочках вышивки и гордилась, что я единственный в аль-Авафи ребенок, который надевает по праздникам сандалии и индийскую накидку с блестящими нашивками, в которых все отражалось, как в зеркальцах.
Вспоминая это, Зарифа посмеивалась. Она воспитывала меня до «дня большого гнева», как она это называла, когда между ней и отцом произошла ссора, причины которой мне неизвестны до сих пор. Отец удалил ее от себя и женил на ней самого строптивого и норовистого из рабов – Хабиба, который был младше ее как минимум на десять лет.
Лондон
Машины свадебного кортежа Асмаа и Халеда вернулись в аль-Авафи незадолго до рассвета. Запал певиц и танцовщиц охладел. Некоторых неумолимо клонило в сон. А в этом время Мийя сидела перед окном в кресле. Все происходящее казалось ей нереальным. Сначала ее неожиданно выдали замуж за сына торговца Сулеймана, потом сестра вышла за сына Иссы-мигранта, а младшая Холя все ждала двоюродного брата Нассера. Было слышно, как она бормочет себе под нос на свадьбе Асмаа: «Господь мой, направь ко мне Нассера!» Все понимали, что возвращения его ждать бессмысленно, но упрямая Холя никого не хотела слушать. Мийя загляделась через распахнутое окно на горы, утопающие в темноте, переложила малышку с руки на руку и подумала: «Если вся эта жизнь похожа на сон, когда же мы очнемся наконец?» Она погладила дочку по голове и прошептала ее имя: «Лондон! Лондон! Будешь ли ты счастлива, девочка моя?»