Через двадцать лет, когда Лондон будет уже разведена, ею вскоре овладеет странное чувство, что самолюбие ее задето. Это будет гремучая смесь тоски, негодования, обиды и раскаяния. Она осознавала, что такой, как раньше, она не будет уже никогда. А то, что называют опытом, на самом деле останется при ней, как хроническая болезнь, от которой не умирают, но и не выздоравливают. С которой невыносимо жить, но от которой не вылечишься. Она будет тебя преследовать, куда бы ты ни пошла, и внезапно обостряться на пустом месте, напоминая о том, что у этого заболевания есть осложнения, но мы просто притворяемся, что их не существует. Еще более нелепо говорить о том, чтобы «перевернуть новую страницу». Лондон пыталась перевернуть ту страницу, где написана их с Ахмедом история любви. А сколько людей каждый день тщетно пытаются сделать то же самое? Ханан советовала ей: «Жизнь, Лондон, продолжается. Просто нажми delete. Let it go!» Но страница-то не из легких! Руки опускаются под ее тяжестью. Все люди разные! Как они это делают? Как перелистывают страницы своей жизни? И наново писать она пробовала. Но белых страниц в жизни не бывает. Им неоткуда взяться… Задето самолюбие. Больше. Задета честь. И рана уже кровоточит… Она поправила плюшевого мишку на кровати. Распылила в комнате дорогие духи. Задернула штору. Легла. Но не смогла заснуть. Она смотрела внутрь себя и видела свое сердце. Воспоминания продолжали раскачивать его и колыхать, пока тонкие стенки сердечка не задрожали. Она еще раз услышала все слова, всё, что он говорил ей с первого дня знакомства на лестнице в университете. Переслушала все их длинные телефонные разговоры. Сейчас сердце надорвется. В глазах потемнело. «Let it go!» – послышался из ниоткуда голос Ханан, будто кто-то включил иностранный фильм. Герой оказался предателем, героиня его бросила и тут же забыла, стоило ей послушать кого-то, кто говорит: «Oh dear, let it go!» Все плохое на этом обрывается, героиня начинает писать страницу заново. Почему же Лондон не может вырвать ее, почему ей так тяжело? И сердце не дает этого сделать. Что же ее так крутит от этой боли, невыносимой, несуразной? Это унизительное чувство неудачи… Лондон ворочалась с боку на бок, но перевернуться самой было куда легче, чем перевернуть пресловутую страницу.
Зарифа
Зарифа вернулась со свадьбы Асмаа, утомленная песнопениями, танцами и хлопотами. Сулейман не ложился, ждал ее. Ему нравилось овладевать ею после свадеб, когда она была приодета и приукрашена и через нее можно было ощутить атмосферу, царившую на торжестве, тот трепет, который испытывали жених и невеста друг перед другом. Зарифу клонило в сон, но она уступила и вышла от Сулеймана, только когда он захрапел. Она рассчитывала, что тут же рухнет в кровать и провалится в сон, но ее начало что-то беспокоить.
Свадьбы ее уже не привлекали как прежде. И с каким бы задором она ни старалась попадать в общем танце в такт, ей было скучно. Что такое эти свадьбы? Обносишь гостей закусками и напитками, да и только. Танцуют, поют, сплетничают. Настоящее удовольствие не на свадьбах, а на обрядах зара! После трапезы под яростные удары барабана она будто хмелела и ощущала такой прилив сил, что могла пройти по горящим углям или начать кататься по земле во время безумных плясок. Мать ее – да помилует Аллах ее душу! – была Большой Мамой, главной устроительницей и главным действующим лицом, и разговаривала с джиннами, которые вселялись в участников обряда, корчащихся на углях. Зарифе было все равно, что Сулейман прикажет высечь ее, если она пропадет на два-три дня. Пусть он накажет ее одним из своих рабов! Пусть проклянет негритянскую кровь ее матери! Она не откажется от этой эйфории, даже если Хабиб запретит ей.
Посреди ночи она бросала на него младенца и уходила с матерью, сетуя на то, что Хабиб не способен радоваться жизни и не может принять, когда кто-то получает от нее удовольствие. Если бы не общий сорванец, она и не считалась бы с этим мужчиной. Хабиб намного младше ее, с более светлым оттенком кожи, унаследованным от матери, высокий. В его объятиях ей казалось, что ее снова тискает один из отпрысков шейха Саида, которые забавлялись ею до того, как ее выкупил Сулейман. Она всеми способами демонстрировала Хабибу свою холодность. Он бросил ее до того, как она сделала с ним то же самое, что ее мать со своим мужем Насибом. Хабиб успел сбежать. Она вздохнула, избавившись от его ночных воплей: «Мы свободны! Свободны!», от его бреда о трупах, потопленных в море, гноящихся глазах и пиратах.
Если сын пойдет в него, то рано или поздно сбежит, оставив на ее сердце незаживающую рану. Лучше бы совсем не рожала! А как тяжко ей пришлось! Как долго она не могла разродиться! Мать ее уж все перепробовала, чтоб облегчить ее страдания: поливала ее прогорклым свернувшимся маслом, водой со взвесью могильной пыли, водой со взвесью пыли из брошенной мечети, расплавленным христовым терном, медом, над которым судья Юсеф прочитал суры Корана, приподнимала над землей ногами вверх, пока, вконец отчаявшись, не проговорила: «Бабка твоя померла при родах. Факт! Но Зарифе я не дам умереть и ребеночку тоже!» С этими словами Паучиха запустила к ней во влагалище руку так глубоко, что вырвала синюшного младенца. Отхлестав его по щекам и убедившись, что жизнь в нем затеплилась, она передала мальчишку Хабибу на руки, а сама закопала послед у порога, присыпав его пеплом и солью. Зарифу же уложила на мягком песке, напоила молоком с жиром и спрятала у нее в изголовье нож от всякого сглаза. И только после этого она, не спавшая несколько ночей кряду, отправилась к себе.
Муэдзин, приехавший сюда из Самаиль, огласил приближение восхода. Сулеймана нужно разбудить, чтобы он успел на общую молитву. Для хлеба на завтрак пора уже месить тесто… Какой была ее бабушка, скончавшаяся в родах? А ведь она почти ничего не знает о своих предках. Слышала от матери, что дед ее сбежал, чтобы напоследок одним глазком взглянуть на крохотную африканскую деревушку, где жил, горя не ведая, пока на него и всех его потомков не обрушились все эти суровые испытания.
Когда в Кении на свет появился Сангур, Саид бен Султан[25] подписал с Британией второе соглашение о запрете работорговли. Согласно документу 1845 года, на котором он поставил подпись, между его африканскими и азиатскими владениями прекращалась торговля невольниками; кроме того, британским морякам были даны полномочия обыскивать оманские суда в их же территориальных водах в Персидском заливе и Индийском океане и арестовывать их с конфискацией при условии нарушения договора. Сангуру не было и двадцати, когда его поймали охотники на людей, пришедшие из далекой, менее миролюбивой деревни. Они залегли в джунглях в засаду, установив ловушку, пришедший на рассвете за дровами Сангур в нее наступил, петля на его ноге затянулась, и он повис в воздухе, став их легкой добычей.
Рабов свезли на побережье, затем двести семьдесят семь из них погрузили на корабль, взявший курс на Занзибар. После трехдневного перехода без еды и питья они пристали в секретной точке к острову. К тому времени шестьдесят человек были мертвы, и их тела бросили за борт. Торговцы, среди которых были как арабы, так и африканцы, заплатили налоги – по два доллара за голову, после этого пленников вывели на сушу. Парусник из Сура разгрузился, но стоял еще в порту, ожидая выхода в море. Торговцы, воспользовавшись заминкой, предлагали сделки англичанам – владельцам гвоздичных плантаций, куда в итоге они отправили сотню новых рабочих рук.
Сдав всю вяленую рыбу, капитан парусника покинул занзибарский порт. Они благополучно прошли обыск британских моряков и развернулись в то место, где было условлено погрузить на борт оставшихся в живых рабов, не выкупленных англичанами. Среди них был и Сангур, у которого начиналась лихорадка. В рубке капитана хранились в свернутом виде французские флаги, полученные у представителей посольства в Адене. Их он поднимал в случае внезапного появления английских судов посреди открытого моря. Когда в конце августа подгоняемый попутным юго-западным ветром парусник прибыл наконец без происшествий в порт Сура, Сангур уже шел на поправку, легко переносил качку и даже понимал по-арабски.
Торговцы, приступившие к дележу товара, закончили споры только к утру следующего дня. Капитан же, как никто извлекающий выгоду из конфликта англичан с французами, припрятал флаги понадежнее и, довольный, отправился домой. Как только торговцы пришли к согласию, рабов этапировали и разместили в двух трехэтажных постройках. Сангура с другими подняли на верхний этаж в комнаты с узкими высокими окнами, через которые задувал свежий ветер. В помещения на первом этаже, где окон не было вообще, так как они предназначались под склады, втолкнули самых строптивых. К ночи воздух внутри здания накалялся так, что им разрешали спать на крыше. И даже свежий ветер со стороны моря был бесполезен в этой удушающей жаре. Сангур обтирался влажной тряпкой, глаза краснели – ни о прошлом, ни о будущем он не думал, ему бы только прилечь да заснуть на твердой земле.
Через несколько дней его присоединили к небольшой группе рабов, которую переправили в аль-Батыну, где они были нужны для работы на земле. Но там он пробыл недолго, его перекупил шейх из аль-Авафи. Сангур прислуживал в его доме, ухаживал за участком, женился на невольнице из гарема шейха, но, не дожив до пятидесяти, умер от туберкулеза, оставив двух дочерей, которых вскоре погубила та же болезнь, и сына. Тот, успев жениться и обзавестись детьми, среди которых была только одна девочка, примкнул к шайке грабителей. После этого следы его терялись. Так Паучиха, после того как все ее братья были проданы, росла сиротой в доме шейха Саида, как раз в это время унаследовавшего от отца этот почетный титул. Шел шестнадцатый год его длинной-предлинной жизни…
Асмаа и Халед
Прослушав текст, который по памяти пересказала ему Асмаа, заучив его еще в детстве, Халед ответил: