Ничто из того, что он стащил, как он признавался, ему не было нужно. Он сам недоумевал и не верил в то, что такой чистой души человек, как он, неистово бьющий поклоны в мечети, пробирается по ночам в чужие комнаты и присваивает какое-то старье и безделушки. Его раскачивало из стороны в сторону и разрывало на части до тех пор, пока он сам не услышал, как терзаемая страстями его личность трещит по швам. В голове все перепуталось: пророческое сновидение матери, распиравшая его важность, бессмысленные забавы и воровство. Его, который будет стоять в тени трона Аллаха, воровство! Его, Тахера, который подавил в себе все бренное и даже головы не поднимает, когда шагает по улице. И руки этого праведника сами тянутся к тому, в чем он никак не нуждается.
Марван хранил свой грех в тайне, презирая себя в глубине души так же сильно, как окружающие его возносили. Он затыкал уши, когда опять слышал треск и надрыв, который не замечал никто, кроме него. Он все отчаяннее втискивал себя в рамки созданного людьми образа – вел аскетичную жизнь, постился, старался ни с кем не общаться. Но от этого только кололо в сердце.
Марван не просто никому об этом не рассказывал, он даже в молитве делал вид, что ничего не происходит, не помышляя о том, чтобы воздеть руки к Всевышнему и взмолиться о помощи, попросить наставить на путь истинный. Он был уверен, что знает что делать. Он Тахер[32], и ему нужно сохранять чистоту своей души. Он должен быть таким, каким представляют его люди, каким воображает мать. А если его рука еще раз потянется за тем, что ему не принадлежит, он ее отрубит.
Однако по прошествии некоторого времени, за которое умер его отец и мать уже оправилась от горя, он зашел ночью к ней в комнату и забрал флакон ее новых духов, серебряный кинжал отца и незначительную сумму денег, забытых на столе. И не успело рассвести, как он перерезал вены на своей вороватой руке отцовским кинжалом и лег в одиночестве, к которому всегда стремился, истекать до смерти кровью.
Сулейман
В девяностые годы позапрошлого века неурожай фиников заставил самого прозорливого из торговцев по имени Хиляль искать другой товар, суливший хорошую прибыль. Хиляль, унаследовавший от предков деловую жилку и сам имевший за плечами немалый опыт на рынке, решил, что подходящей заменой финикам могло бы стать оружие. Хотя султан Фейсал в 1891 году издал приказ, запрещающий оманцам вывозить через порт Гвадар[33] военное снаряжение, Хиляля и сотоварищей, которые тоже к тому времени смекнули, что лучшего источника постоянного дохода не найти, особенно если учесть, как нуждаются в оружии афганцы, это не остановило. Ящики с контрабандой принимали на своем берегу персы и хранили их на подпольных складах, пока не сбывали представителям афганских племен и белуджи. Некоторые из торговцев разбогатели, посылая оружие в Индию и Занзибар, но Хиляль продолжал сотрудничать с персами, полагаясь на то, что нет более безопасного порта, чем Гвадар. Вскоре бизнес пошел на спад из-за роста налогов на ввоз оружия. Тогда Хиляль, спасая свое верное дело, связался с компанией индийских торговцев, доставляющих оружие прямо из Европы. Во главе индийцев стоял некий Камджи Рамдас. 22 января 1908 года пароход «Гьедала» пришвартовался в порту Маската, и Хиляль забрал свою долю – полсотни ящиков с оружием. Винтовки повезло перепродать тут же в Гвадаре по семьдесят долларов за ствол. Вот тогда в момент озолотившийся Хиляль вознамерился стать зятем одного из шейхов аль-Авафи. Спустя десять лет его брака появился на свет Сулейман.
Хиляль надеялся, что после Сулеймана народятся еще дети. Но все они погибали в младенчестве. Люди поговаривали, что на Сулеймане порча и что поэтому он подозрительно сильно потеет и мрут его братья. Отца надоумили сводить мальчика к знахарю, который посадил Сулеймана перед собой и внимательно осмотрел его голову, по которой тек пот. Как только он нашел на голове точку, из которой бежала струйка, вскричал: «Поймал!», взял кочергу, нагрел ее и прижег это место на голове мальчонки как источник всех бед. После Сулеймана родился Исхак, а за ним беленькая худенькая девочка, все свое детство просидевшая в углу, потом вышедшая замуж дважды – по очереди за своих двоюродных братьев по материнской линии – и дважды разведенная. Исхак пошел весь в мать – нерешительный и тихий. Сулейман же унаследовал хватку отца, его проницательность, высокий рост и стать, но вместе с тем вспыльчивость и прозвище торговца. В наследство от него же Сулейману достался просторный дом из глины. Правда, он торговал уже не оружием, а финиками, но настоящую прибыль ему приносила только работорговля.
Масуда, все еще тут
До Масуды, запертой в своей комнатенке, наконец-то дошло, что Шанна с мужем уехали навсегда и что она больше не увидит дочь. Теперь в еде и уборке надо было надеяться только на милость соседок. Голос ее звучал с каждым днем все тише: «Я Масуда… Я тут». Она сгорбилась до такой степени, что в деревне спорили: когда Масуда умрет, надо ли ее хоронить согнутой в три погибели или распрямлять ей спину? Настоящее Масуда воспринимала как в тумане, в то время как воспоминания прошлого ясно вставали перед ней. В памяти всплывали сцены, которые, казалось бы, должны были быть давно вытеснены и стерты: как она, собираясь по дрова, услышала голоса в комнате Сулеймана и из любопытства прильнула к оконцу. Хозяин с женой спали в разных комнатах, так как три недели назад она родила мальчика. Сестра хозяина постучала и, не дождавшись ответа, рванула дверь. Он вытянулся: «Все в порядке?» Она долго смотрела на него, потом произнесла: «Твоя жена».
Он схватил галабею и наспех начал одеваться: «Что с ней? Ты говорила: брось рабынь, женись! Женился! Ты говорила, она родить не сможет, так она принесла сына. Что теперь?»
Он присел на край кровати. Она встала перед ним и проговорила своим шипящим голосом: «Я видела ее и Салима, раба шейха Саида, у куста базилика».
Сулейман задрожал. Не меняя тона, она закончила: «Не беспокойся! Уж я о ней позабочусь!» – и вышла.
В то утро Сулейману надо было ехать в Салялю по делам. А когда спустя три месяца он вернулся, жены уже не было в живых, над младенцем хлопотала тетка, а Салим исчез.
Масуда и забыла совсем про подслушанный разговор.
Абдулла
Я будто не между небом и землей в кресле на борту самолета, летящего во Франкфурт, а прилег, прижавшись к Зарифе, в восточном дворе нашего дома. Разглядываю на небе полную луну, а Зарифа приглаживает мне волосы и рассказывает сказку.
– Жила-была козочка со своими детками. Старших из них звали Зейд и Рабаб. И вот каждый раз, покормив их, собираясь из дома, она им наказывала: «Не отворяйте дверь, кто бы ни постучал! Придет волк и съест вас! А когда я вернусь, я вам пропою: «Ребятушки-козлятушки! Отворяйте дверку матушке! Это мама пришла, молочка принесла». Только тогда и открывайте!» Послушались детки. Но волк однажды услышал, как она им песню повторяла, дождался, когда коза уйдет, постучался и пропел тоненьким голоском: «Ребятушки-козлятушки! Отворяйте дверку матушке! Это мама пришла, молочка принесла». Только они дверь открыли, он на них набросился и съел! А коза вернулась, стучала-стучала, пела-пела, да что толку! Уперлась рогами в дверь, толкнула, вошла, да никого дома нет. Побежала коза искать своих детушек. Всех, кого видела, спрашивала, да никто козлят не видал. Спросила она наконец голубку. И та сказала: «Волк здесь проходил с пузом. Не иначе как козлят проглотил. Следуй за мной, он на камнях лег вздремнуть». Но козочка поспешила сначала к кузнецу и попросила его наточить ей рога так, чтоб они стали острые-острые, что ножи. Застала она волка спящим, вспорола ему живот. Выбежали оттуда козлята живехонькие. И пошли они все домой.
Лондон
После каждого телефонного разговора с ним Лондон спрыгивала с кровати – плюшевый мишка летел в сторону. Она набирала Ханан и кружила по комнате как заведенная, пересказывая ей диалог с Ахмедом.
– Господи! Да ты знаешь, сколько сейчас времени?!
– Да послушай, Ханан! Представляешь, касыда, которую он прочитает на фестивале поэзии, будет посвящена мне!
– И что?
– Да как ты не понимаешь! Я его вдохновение, его муза.
– Ну, поздравляю! Можно я уже пойду спать? Я в поэзии мало разбираюсь, все больше в лаборатории сижу и показания снимаю.
Сразу после помолвки Лондон выскочила из дома и позвонила Ханан.
– Подруга! Кто самая счастливая девушка на свете? Я!
– Тысяча поздравлений! У вас свидание?
– Он только что от нас вышел.
– Вы целовались?
– Нет… Но он сказал, что нашей помолвкой мы стерли границы сословного неравенства и доказали искренность наших чувств.
– Он что, тебе лекцию прочитал, вместо того чтобы воспользоваться случаем тебя чмокнуть?
– Ну и характер у тебя, подружка!
Прямота Ханан ранила Лондон. Но она привыкла. Ведь подруга с самого начала ее донимала: «Ахмед? Поэт! Который каждый день с новой музой? А что за нескладные у него стишки! Чем он тебя зацепил? Мутный он какой-то, то отпустит бороду, то сбреет. Я его то в дишдаше вижу, то в джинсах. То не стрижется, то налысо побреется…»
Но Ахмед продолжал добиваться Лондон. Он забрасывал ее письмами по электронной почте, эсэмэсками, постоянно названивал, посылал голосовые сообщения, песни, фотографии, пока она не сдалась.
Когда мать это обнаружила, закрыла ее в комнате. Лондон возроптала, но мать была непреклонна, будто хотела увидеть своими глазами, как долго та будет сопротивляться и бороться за свою любовь. Отец сначала растерялся, но в конце концов поставил мать на место и дал согласие на свадьбу Лондон.
В день помолвки, когда гости разошлись, Ахмед взял ее за руку и признался:
– Знаешь, Лондон, чем ты меня привлекла? Тебя не так легко добиться. Не так просто завоевать твою любовь… Но если ты полюбила, то искренне, ты до конца будешь отстаивать свою любовь, пойдешь против зашоренности и косности.