ые стопы прикорнувшего бродяги, исходившего столько дорог, и вдруг — хлеб из грубой муки и воды, который берут щипцами со сковородки и дожаривают над живым огнем…
Воздух пропитан испарениями, едким дымом, запахом коровьего навоза и горелого топленого масла. Отовсюду льется музыка, струятся ароматы благовоний. Главное, я так люблю возжигать благовония! В Москве утром за чашечкой кофе всегда возжигаю — сандал, жасмин или пачули. Еще у меня была радость — благовонные палочки с запахом дождя и ночи полнолуния…
Но в эту ночь на той большой дороге случился ведьмин шабаш запахов, тысячи густых вязких ароматов сквозь закрытые окна просачивались в машину. Минут сорок наш автомобильчик простоял у жаровни, в которой горели лепешки из коровьего навоза — индусы уважают этот дух и считают фимиамом. Рядом с жаровней сидел кто-то с посыпанным пеплом лбом и спутанными волосами. Бормоча молитвы и позванивая в колокольчик, он бросал в жаровню одну коровью лепешку за другой. Так что еще внизу на ровной местности меня благополучно начало поташнивать.
Чем дальше, тем реже становилось человеческое присутствие. К тому же быстро надвигалась ночь. Перед самым подъемом на холмы шофер-индус притормозил машину около придорожной кафешки, даже не кафешки, а одной глиняной печи, освещенной рвавшимися из нее языками пламени.
— Мужчинам пора ужинать! — сказал водитель. Его звали Ананда Бхош. Это была первая фраза, которую он произнес на протяжении нескольких часов, а то все — блаженно улыбался и распевал песни.
Он был молод, высок, усат, красивый парень (хоть и худоват, на мой взгляд, и, между нами говоря, вставил бы себе пару передних зубов, раз ты так щедро источаешь улыбки налево и направо). Всю дорогу он находился в великолепном расположении духа. Как нам объяснил наш гид Сатьякама, за день до этой поездки Ананду удачно сосватали, по возвращении должна состояться помолвка, а там и свадьба не за горами. Ананда никогда не видел свою невесту, но много слышал о ней, заранее страстно влюблен и ждет не дождется, когда сможет заключить ее в объятия.
— У нас тут жуткие сложности с женитьбой, — сказал Сатьякама. — Катастрофически не хватает невест, это раз, и второе — большой калым. Поэтому, если тебе что-то светит, ты просто радуйся, как Ананда, и все дела.
Вдали уже виднелись горы, они чернели на фоне неба, которое удерживало мягкий сиреневый свет заката. Зато вокруг простирались болота — бескрайние, как все ландшафты Индии. Татьяны стали срочно спрыскиваться жидкостью от комаров, предпринимать разные предосторожности против малярии, холеры, дизентерии… Профилактически протерли руки, лицо и шею спиртовыми салфетками…
А мой Лёня вслед за Анандой и Сатьякамой ополоснул руки под струей весьма сомнительной воды из ржавой местной колонки — без мыла, просто так, умыл лицо, чуть ли не прополоскал рот, вытерся своей майкой, и, забыв обо всех предупреждениях: ни за что и ни при каких обстоятельствах не питаться черте-те где, пить только из наглухо запечатанной бутылки, по возможности привезенной из Европы и купленной в приличном магазине, словом, что индусу — хорошо, то русскому смерть, пошел с мужиками ужинать.
— Он что, того? — в ужасе спросили Татьяны, выразительно покрутив пальцем у виска.
Я кинулась за ним, кричу:
— Лёня! Лёня!
Куда там! Он сел на скамейку за стол на улице — хозяин зажег им лучину. И эта лучина высветила сюрреалистическую картину: под открытым небом на топчанах в полном молчании возлежали мужчины в белых одеяниях. Опершись на локоть, они созерцательно курили свои вечерние «корабли», блаженно затягивались и глазами томными, с поволокой с жадным интересом разглядывали из темноты — меня, Лёню и маячивших поодаль, даже в мыслях не приближавшихся к пищеблоку Татьян.
Сатьякама что-то заказал для всех троих, а Лёня сидел, улыбался, как будто это ему, а не шоферу Ананде нашли невесту без непосильного калыма.
Им принесли металлические тарелки с невидимой, очень горячей едой, дали какие-то подозрительные ложки. И Лёня стал наворачивать, обжигаясь, прихлебывая чай с чьим-то, неведомо чьим, молоком из накаленного железного стакана. Я думала, что меня хватит кондратий. Тем более один из возлежавших в белых одеяниях курильщиков (по-видимому, опиума) поднялся, зашел за куст и сел там какать. Потом он вышел из-за куста — это мои этнографические наблюдения! — на той же самой колонке намочил кусок дхоти (такая длинная материя, опоясывающая чресла) и аккуратно подмылся.
В общем, когда мы поехали дальше, все русские люди смотрели на Лёню, как на законченного самоубийцу.
Серьезно, я так переживала, что даже забыла: до этого кошмарного ресторанчика или после счастливец Ананда остановил машину около моста через священный Ганг — в том месте он был неширокий. Вернее, она. Индусы зовут Ганг — Гангой-Матерью. Река светилась. Я ее потрогала рукой. А на берегу росло огромное дерево, в котором жили большие светляки, гораздо больше наших, даже колхидских. Они роились в его ветвях, распространяя свет в радиусе метров пяти, причем это дерево своей кроной так высоко уходило в звездное небо, что снизу небо и дерево смахивали на песочные часы, в которых пересыпались звезды.
Отсюда начинался подъем на крутые холмы с глубокими расщелинами, ибо именно в этом месте Индо-Гангская низменность переходит в предгорья Гималаев. Заметно похолодало. Теперь мы ехали сквозь густые леса, где, я слышала, можно встретить страшную гамадриаду — огромную кобру, которая питается змеями. Из ночного мрака фары вдруг высветили одинокого, быстро шагавшего человека.
Вверх, вверх, горный серпантин вроде Военно-Грузинской дороги, только отвесней и круче обрыв, резче повороты. Уже рисунок нашего вознесения напоминал траекторию полета голубя-турмана над Абельмановской заставой. Те же пируэты, зависания, кульбиты… Нас мотало туда-сюда, подбрасывало, трясло, раскачивало из стороны в сторону. Я мужалась, крепилась, собрала волю в кулак — это я-то, которую укачивает даже в метро!.. А тут еще гудки, слепящие встречные фары. Ну, думаю — все.
Лёня молча протянул мне целлофановый пакет.
…Продолговатый рис в густом кокосовом молоке с кардамоном и корицей, чапатти, тандури, бирияни, дробленая чечевица, имбирь, кари, кари, ой, мама моя, кари… Где же ты, асафетида? Успокой мою душу!..
В голове зазвучало старое доброе Лёнино стихотворение:
Распадаюсь на отдельные члены
Улетаю в легких пузырях.
Но отец оставляет меня дома
И приносит печальную новость:
Боги умерли. Люди живы.
А насекомые что с ними что
Со слонами крысами воробьями
Я не знаю о чем ты говоришь —
Отвечает слепой отец.
Узнай у дедушки — он еще здесь.
Ночь напролет, пока мы совершали подъем в зеленые предгорья Гималаев, Ананда громко пел, Сатьякама дремал, меня непрерывно тошнило, а Лёня и три Татьяны мне горячо сочувствовали. За каждым поворотом разверзались все более бездонные бездны, взметались вершины, горы двоились, троились, впервые я ощутила, как зрачки съезжаются к переносице, мозжечок отказал, даже сейчас, когда я пишу эти строки, мне здорово не по себе.
А между тем взору открывались бесподобные ночные пейзажи. Я их сейчас не буду расписывать, просто поверьте, что в те краткие мгновения, когда ты мог поднять глаза свои, — только глядел в окно очумело и бормотал: о, Господи! Какая красота! За что мне такое счастье?..
Наконец вдали показался Наини Тал, горный городок на берегу озера («тал» — это «озеро»), где мы собирались остановиться и хоть немного поспать. Уже мерцали его огоньки, теплилась надежда ступить на твердую землю, как вдруг Ананда затормозил и выскочил из машины. Нам преграждали дорогу три огромных валуна, только-только скатившихся со склона. Комья земли еще осыпались по их горячим следам.
Мы тоже ошалело уставились на камни.
— Придется дуть в объезд! — сказал Ананда.
И еще три с лишним часа мы объезжали эту гору, чтобы подобраться к Наини Талу с другой стороны.
До восхода солнца оставалась пара часов, и звезды ещё ярко сияли, когда мы въехали в Наини Тал под оглушительный лай своры бродячих собак. Все отели оказались заперты на засов. Сатьякама то и дело выбегал из машины, стучал, звонил, никто не открыл, кроме одного очень заспанного старика, завернутого в одеяло.
Это была форменная пещера отшельника. Нас с Лёней провели в отдельный каменный грот. Посредине — две спартанские койки, застеленные серыми простынями и тонким пледом. Видно было, что множество путников запоздалых на этих же самых простынях под этим испытанным пледом уже обретали приют и ночлег. Неизгладимое впечатление оставили в моей душе также и туалет с умывальником. Я хотела посмотреть, какой вид открывается из окна, но окна у нас в комнате не было. Зато на корявом дверном косяке я заметила страшного паука, размером с мышь, похоже, птицееда.
Лёня уже лег, когда я сказала ему:
— Паук!!!
Он приподнял голову, покосился на паука и сказал:
— Да, паук. А что я могу поделать? Этим отличается Индия от Исландии.
Глава 5. Утро в Наини Тале
На восходе солнца мы были разбужены Сатьякамой. Три Татьяны дали нам с Лёней спелый плод папайи. Мы выбрались из полумрака суровой ночной обители, и нашим глазам предстала удивительная картина. Наини Тал был городом на скале. Он стелился по ней, проникал во все щели, просачивался, возможно, даже пронизывал ее насквозь. Неудивительно, что «отелем» нам послужила натуральная карстовая пещера. Причем на самой верхотуре. Поэтому Наини Тал расстилался под нами, ступенями нисходя к туманному горному озеру. Солнца в то утро было не видно — клочья тумана поднимались с озерной воды, заволакивая город, да и тучи наплывали с гор, один яркий луч, пробив облака, блестел на отполированной поверхности западных вершин. Весь городок высыпал на террасы — в шапочках, сюртуках, в каких-то домотканых шалях, вязаных жилетах, разноцветных сари. Накрыли столы, вытащили стулья, горячий чай с молоком, чапатти, опять жарят-парят, ароматы пряностей с самого утра… А по крышам и перилам террас — броуновское движение шерстистых длиннохвостых обезьян. Башка у них белая, а физиономия черная, как вакса.