Лукаво хочется ему томиться, быть грешником, раскаиваться; хочется исправляться.
Полюбят ли люди мои песни? Полюбят ли мою сосну?
Легким стройным крестом мчится в беззаботное кроткое небо ее вершина.
Пугливые дачники проходят вплотную мимо него и от страха принимают презрительный и суровый вид, а он, уступая дорогу, растерянно соскакивает с мостков.
Струнной арфой
— Качались сосны,
где свалился палисадник.
У забытых берегов
и светлого столика, —
рай неизвестный,
кем-то одушевленный.
У сосновых стволов
тропинка вела,
населенная тайной,
к ласковой скамеечке,
виденной кем-то во сне.
Пусть к ней придет
вдумчивый, сосредоточенный,
кто умеет любить, не знаю кого,
ждать, — не зная чего,
а заснет, душа его улетает
к светлым источникам,
и в серебряной ряби
веселится она.
На небосклоне светящийся кусочек несбыточно радостной страны выглянул из-за тяжелых от дождя берез, — туда был указан путь. Но путь был смешной, а в несбыточную радость верилось….
Застенчивый юноша любил цветы. Они в невинном удивлении вытягивались из земли, и лицо каждого было невозвратимо, и горем, большою жестокостью было бы обмануть доверчивого; радость каждой белой звездочки, каждой хрупкой чашечки, раскрытой сердцевины.
Но руки большие и кроткие умели прикасаться с такой чуткостью сострадания и предведеньем неиспытанного, что в этом царстве беззащитности никто не боялся тихих шагов приближающегося большого непонятного создания.
Потому что есть совсем прямая дорога в небо и вверх устремленных высоких ветвей, и сбегов крыш. Где ветви, как птицы, как мечи, кресты и предзнаменования.
Этим днем было молочно-нежно, тихо и волгло. Он уже и раньше замечал, что у юных сосен стволы — струны. Ветви — вознесены.
Молодой бор стоит, как тихий стройный огонь.
Звезда, звезда моя, или нет, иначе. — Ах ты, тихая лань моя… Так он назвал не девушку, а жизнь свою: потому что она была очень кроткая. Он не любил еще.
В высотах не было ветра… Он долго, долго стоял… Он не обещал перед струнами ничего… Но за него перед ними было произнесено… и он не слышал, но почувствовал.
Не сказал ни слова. Вздохнул, не знал, о чем вздохнул. Он тихонько возвращался, заплетая ногу за ногу… Опоздал к ужину. Его выбранили… Он резал потихоньку перочинным ножиком стол. Думал… Рассматривал свой средний палец… Думал…
Так его обещали жизни.
Мечта
Нежней облака будет моя любовь, когда я полюблю,
но я не полюбил еще,
Нежней улыбки облака будет моя любовь, но погодите,
я не любил еще.
Прозрачнее озера будет моя любовь,
но я не любил еще.
Или уже можно? Или уже пора? — Или уже пора, — чтобы над озерным тростником встал туман розовый и уже не рассеялся. Еще раз журавлиной дальнозоркостью я погляжу от косы до косы, наметив в ясности утра самую четкую веточку сосны.
Ты моя радость.
Ты моя вершинка на берегу озера.
Моя струна. Мой вечер. Мой небосклон.
Моя чистая веточка в побледневшем небе.
Мой высокий-высокий небосклон вечера.
Буревестник, шалун, стремитель —
Ждет тебя буйный лес!
Вознеслись его короны гордые до облаков,
Это братья разбушуются!
Не расслышишь голоса твоей печали,
Когда бешено запоют
В мутном небе махая ветви.
Вот так братья!
В небо они подняли лапы,
Бурно ерошат хвои.
Буревестник, нежный мечтатель,
Ты ловишь звезды
В пролетах ели,
В невода твоей нежной, красивой глупости
Собираешь рубины брусники
И поднизи клюквы на ковры взором,
Ловишь глазами и отпускаешь опять в небо,
Немного расставив пальцы,
Пропускаешь в них пряди
Горячего света.
Июнь
Вечер. Длинные, тонкие, чуть-чуть грустные полосы на небосклоне.
«Видите, надо иногда пройти босиком по крапиве». Сказал и смолк, и сам подумал: «Ну, что ж, значит, надо». Думал и покусывал пальцы. Жалел, что сказал.
Это был очень застенчивый чудак. Отойдя в сторону, над ним уже насмешливо смеялись.
В небосклоне над плоским песком дюны завинчивала чайка ржавую гайку. Сосны Калевалы побережья, взмахнув, отъехали. Не было плеска. И у берега лежал вечерний, переполненный безмолвием светлый глаз.
Мечтательная страна,
северная сторона,
безбрежный взор
великий и великодушный.
В небе была удивительно светлая полоса. Он этого хотел так, и ему действительно приходилось за это ходить босиком по крапиве… Потому она его и оставила.
Ей казалось стыдно и смешно, когда обожженная босая нога неловко невольно вздрагивала. А он был простодушный, он смело лез через крапиву, босиком. Но иногда у него от боли смешно дергалась при этом нога. Этого-то ему и не простили.
Бедная красивая барышня — она не умела летать!..
Июнь — вечер
Как высоко крестили дальние полосы, вершины —
Вы царственные.
Расскажи, о чем ты так измаялся
вечер, вечер ясный!
Улетели вверх черные вершины —
Измолились высоты в мечтах,
Изошли небеса, небеса…
О чем ты, ты, изомлел — измаялся
Вечер — вечер ясный?
Пролегала дорога в стороне,
Не было в ней пути,
Нет!
А была она за то очень красива!
Да, именно за то.
Приласкалась к земле эта дорога.
Так прильнула, что душу взяла.
Полюбили мы эту дорогу,
На ней поросла трава.
Доля, доля, доляночка!
Доля ты тихая, тихая моя.
Что мне в тебе, что тебе во мне?
А ты меня замучила!
Вечер
Эта боль, когда сердце любовью разрывается в пространство — к дереву, вечеру, небу и кусту. И любит потому, что не любить, что не любить оно не может.
··········
Что мы знаем о красоте? Вот мы считаем горбатых некрасивыми, а в своей грубости мы просто проворонили их красивый час. И не дождавшись тепла, их красота ушла.
Так создаем мы сами забытую красоту, и потом она гоняется за нами, и жалит нас, и требует себе тепла, в котором ей было отказано, света, от которого ее прогнали, и без которого она так и ушла, пока мы молились с благоговением на противное, надменное лицо Юноны.
Почему горбатого считают некрасивым, — ведь у него бывают часы красоты, а у Юноны — свислые, злые, чувственные губы и моменты острых, куриных, жадных, бегающих глаз. Но нас убедили, что прямой нос и дуги бровей — красота и полнота красоты.
Молитва в серый день
Пахнет нежно тиной, тиной. Всех море любит. Близко греет Божья воля. Бог, создавший эту дюну, Бог, Покровитель, помоги мне — я нехитрый. Боже верный серой дюны, ты бережешь твоих серых птичек на песке. Я нехитрый, а врагов у меня много. Я вроде птицы, помоги мне.
А не знаешь, что от единой мечты твоей родятся бури? А не знаешь, что от иной единой чистой мечты родятся бури?!.
Ночь
Ночью таяло. Небо стояло совсем раскрытое. Шел дождик. Нет, капал туман. У фонарей нависали, мерцая, почки на почти невидимых голых прутьях. Распускалась весна. Едва-едва поверила душа и стояла совсем обнаженная, добрая и глубоко поверила всему. Всякий мог ее ранить, если б ее не укрывала тайна ночи. Была с весной. Пар поднимался, землей пахло, шел дождик.
— Любишь ли ты песок?
— Люблю, он мягкий.
— Любишь ли ты сосну?
— Люблю, если к ней прижмешься щекой с солнечной стороны — она теплая…
— А ты любишь лошадь?
— Люблю. У нее милые ноздри.
— Ты любишь ли море?
— Да. Я заметил, в тихие дни оно любит меня.
— Ты любишь ли землю?
— Как вы можете это спрашивать, ведь она… она — мне мать!
··········
Когда я смотрю на звездное небо, я думаю: так ли добры духи других звезд, как добра земля.
И мне хочется заплакать от сочувствия к ней: у нее постоянно что-нибудь отнимают.
Я хочу защищать ее.
Я буду защищать ее!
Как флаг, как накрененный вымпел мчится в синем небе, так помчалась ты навстречу ветру, моя весна.
Я знаю, ты веришь в меня. Ты веришь, что если я сижу нелепо целый день в лесу, уткнувшись глазами в кочку, и будто ничего не делаю, то это неспроста, недаром. Что если я говорю о неудачах, то это перед самыми искренними усилиями.
Ты веришь в меня, ты веришь так, что умеешь ждать за меня. Веришь, когда я сам в себя не верю, и — когда верю в себя, как в Бога! Никогда ты не сердишься на меня за это! А люди вообще за это сердятся.
Ты веришь, дай тебе Бог ветер родной и родную землю. На родной нам земле ходят островерхие мохнатые вершины. На родной нам — лесные дали без конца раскрьшаются, вершины острые в небо смельчаками умчались, — ходят по ветру над теплым картофельным полем.
На родной нам земле — иные зори и иной ветер.
Вдвоем
— Надо быть чистой искренней душой, чтобы стать рыцарем.
— Что же ты делаешь, чтобы исправиться?
— Я по утрам выхожу к молодой сосне и меряю свое нынешнее ощущение чистоты с ее высотой, — но это почти жестоко…
И ты это мне рассказал! Теперь я вижу, какой ты…
Ты веришь в меня?
— Я верю в тебя. -
А если они все будут против меня?
Ну да, какой же ты, я верю в тебя.
Если все мои поступки будут позорно против меня?