Уж вечереет, надо поспеть
овчарню, постройки осмотреть.
Мама даже рассердилась:
«Да где ж он пропал?!»
Мамин хвостик стружки зацеплял.
Лидочка с Машенькой, столкнувшись в дверях,
смеялись над мамой — страх!
А в косом луче огневились стружки
И куст ольхи.
Вечерело, лягушки квакали
вдали, вдали.
— Эдуард Иваныч!
Немчура не шел.
Весенний цветочек цвел.
Кот Бот
Светлая душа кота светила в комнате.
У него был белый, животненький животик.
Душа была животненькая, маленькая, невинная, лукавая и со звериной мудростью. Потому лучистому старику захотелось научить говорить кота, или людей молчать и созерцать тайное…
Было дождливо. Котик кутал мордочку лапками, кутал, кутал и превратился в Куточку. Проснулись дети, видят, на их кровати лежит Куточка, — глазок один не спит, хитрый, зеленый и тот в плюшевую щелку ушел, лапы бархатными, катышковыми стали лепешками.
Кот Ват
Наконец ты расцвел у меня большой, глупой, полевой ромашкой.
Я всегда себе желала такого.
Твой желтоватый мех пахнет солнцем, -
Ты — Бог.
Ты круглое, веселое, доброе солнце.
Ты — символ вечной молодости.
Ты невозможно доверчив: сейчас же подставляешь для поцелуя круглый лоб со священным белым пятном и бодаешь крепко в самые губы целующего; ты делаешь это так, чтобы не обделить всех многих, жаждущих тебя, ты чувствуешь, что даришь.
О Ты, восходящее солнце. Ты…
Твой мех пахнет солнцем, твой символ — гречневый круглый радостный блин.
Твое светило — солнце, солнце…
Твой цветок — ромашка с крупной желтой серединкой.
Твой камень — топаз.
Ты знаешь, ужасный объедало, как ты глуп — невероятно, несбыточно глуп.
Такая щедрая, царственная глупость могла быть уделом только солнечного бога.
Толокнянка
Меня зовут Июньская Роса
Это маленькая розовая душа июньской жизни под соснами.
Ей нельзя не радоваться. Это такой малюсенький, розовый, поникший от счастья бокальчик, опрокинутый по двое на вилочке вознесенной стройно ножки.
И чувство блаженства, и эльфов, и миниатюрности, и Июньской венчальной свежести, и счастья.
У нее розовый запах счастливого миндаля, — и розовые волны этого запаха волнуют внезапностью, пока шагаешь мимо ободренными шагами по увенчанной тропинке.
Это праздник Июньской земли, ему нельзя не радоваться…
Дай мне, дай мне силу еще больше любить людей, землю — чтобы не дорожить моим — и чтобы быть сильной и богатой! И щедрой, — Боже, щедрой?!.
Полевунчики
Полевые мои Полевунчики,
Что притихли? Или невесело?
— Нет, притихли мы весело —
Слушаем жаворонка.
Полевые Полевунчики,
Скоро ли хлебам колоситься?
— Рано захотела — еще не невестились.
Полевые Полевунчики,
Что вы на меже стонгге — на межу поплевьшаете?
— Затем поплевьшаем, чтоб из слюнок наших гречка выросла.
Полевые Полевунчики,
что вы пальцами мой след трогаете?
— Мы следки твои бережем, бережем,
а затем, что знаем мы заветное,
знаем, когда ржи колоситься.
Полевые Полевунчики,
Что вы стали голубчиками?
— Мы не сами стали голубчиками,
а, знать, тебе скоро матерью быть —
То-то тебе весь свет приголубился.
Город
Пахнет кровью и позором с бойни.
Собака бесхвостая прижала осмеянный зад к столбу.
Тюрьмы правильны и спокойны.
Шляпки дамские с цветами в кружевном дымку.
Взоры со струпьями, взоры безнадежные
Умоляют камни, умоляют палача…
Сутолока, трамваи, автомобили
Не дают заглянуть в плачущие глаза.
Проходят, проходят серо-случайные,
Не меняя никогда картонный взор.
И сказало грозное и сказало тайное:
«Чей-то час приблизился и позор».
Красота, красота в вечном трепетании,
Творится любовию и творит из мечты!
Передает в каждом дыхании
Образ поруганной высоты.
Так встречайте каждого поэта глумлением!
Ударьте его бичом!
Чтоб он принял песнь свою, как жертвоприношение,
В царстве вашей власти шел с окровавленным лицом!
Чтобы в час, когда перед лающей улицей
Со щеки его заструилась кровь,
Он понял, что в мир мясников и автоматов
Он пришел исповедовать — любовь!
Чтоб любовь свою, любовь вечную,
Продавал, как блудница, под насмешки и плевки, —
А кругом бы хохотали, хохотали в упоении
Облеченные правом убийства добряки!
Чтоб когда, все свершив, уже изнемогая,
Он падал всем на смех на каменья в полпьяна, —
В глазах, под шляпой модной смеющихся не моргая,
Отразилась все та же картонная пустота!
«Возлюбив боль поругания…»
Возлюбив боль поругания,
Встань к позорному столбу,
Пусть не сорвутся рыдания! —
Ты подлежишь суду!
Ты не сумел принять мир без содрогания
В свои беспомощные глаза.
Ты не понял, что достоин изгнания,
Ты не сумел ненавидеть палача!
··········
Но чрез ночь приди в запутанных улицах
Со звездой, горящей в груди…
Ты забудь постыдные муки!
Мы все тебя ждем в ночи!
Мы все тебя ждем во тьме томительной,
Ждем тепла твоей любви…
Когда смолкнет день, нам бойцов не надо, —
Нам нужен костер в ночи!
А на утро растопчем угли
Догоревшей твоей любви
И тебе с озлоблением свяжем руки…
··········
Но жди вечерней зари!
Василий Каменский
Н.С. Гончаровой
Чарн-чаллы-ай.
Из желтых скуластых времен
Радугой Возрождения
Перекинулась улыбка ушкуйника
И костлявой шеи местный загар.
Горячие пески
Зыбучи и вязки,
А камни приучили к твердости.
Линии очерчены сохой.
Чарн-чаллы-ай,
Султан лихой.
В гаремах тихие ковры
Червонными шелками
Чуть обвито тело,
Как пропасть — смоль волос.
Глаза — колодцы. Едина бровь
И губы — кровь.
Рук змеиных хруст,
Рисунок строгий в изгибе уст,
Чарк-чаллы-ай.
Дай.
Возьми.
Саадэт? Черибан? Рамзиэ?
Будь неслышным
Кальяном
Тай.
Дай.
Спроворишь — бери.
Чарн-чаллы-ай.
Журавлиный барон
Кто-то бредил над сугробами светлой нелепостью.
Как бредило небо — этот безумец над городом, посылая клубами сияние февральских облаков, посылая знак всем отовсюду, единый для всех, соборную чашу радости.
Бродил в пустынной улице дух и трогал дверные ручки… И махая веселыми руками, опрокинул чашу мира и дружбы прямо в березы и елки, прямо в город сквозь дымы фабрик. Прямо в сердца, сраженные неожиданностью его юного баронского налета.
Не вытерпели его светлого бреда любви и радости. А его нелепые, открытые от сияния жесты послужили для того, чтобы сделать ему больно и насмеяться над ним.
— Что шумишь ты здесь, дерзкий безумец, ободранно-радостный униженно-гордый журавлиный барон?
И приказал взбешенный сатана поймать рыцаря и бить его постыдно розгами.
И взяли, сломали прутики, развевавшиеся на небе в предвесенних призывах, трогавшие обнаженностью небо и землю, и сделали из них розги для рыцаря.
А когда его в танце схватили и отдали истязателям, — и под ударами истязателей бредил светом. Потому что разорвалась у него в груди пелена и увидел в светлом безумии, как знак через всю землю полосой смелой, синей и далекой посылала городу весенняя отважная любовь.
…«Пусть летит и звенит по весеннему небу моя журавлиная радость. Пусть летит моя гулкая журавлиная радость. Ей небо — этот сумасшедший — посылает знак, что уже переглянулись крайние полосы и дали знак городу, знак отваги.
Звени, долговязая журавлиная радость, а люди пусть смотрят на журавлей, как летят треугольником, исчезая за вздрогнувший лес… И махают, так же как я, длинными руками, и ничто не рассеет их прозрачный строй, даже смерть. И если примчится свинцовая весть, ее примет настигнутая грудь и ринется по небу изогнутым крылом. И упадет один иди другой рыцарь полета и, падая, вздрогнет длинными ногами, и кровь свою беззаветно возвратит земле.
И уже грезит их сумасбродством лесная, далекая полоса…»
И насмеялись над ним классически.
И смотрела земля, как Святая Мария Дева, немного улыбаясь, на рыцаря отваги и унижения, на рыцаря нелепости и добра, на рыцаря своего верного.
А когда истерзанный и осмеянный встал — он послал все тот же безмерный жест рукой соборно открытого всем привета, — отчего сумасбродная радость приснилась людям.
А небо над городом разорванных и затесненных трубило собор.
Стихотворения в прозе
Я стояла одна в поле. —
Еще последним бледным отсветом блестели белые змеи берез. — Вдруг зашептала таинственным, колючим, зловещим шепотом рожь… Воздух закрутился… деревья отвечают тревожным ропотом; отдаленная деревня пахнула сырым грубым запахом навоза, дико загудели, завыли вершины и…
Все сверху покрыла, налетая, холодная волна бури…
Тогда я оглянулась, ища разгадку тревоги ржи, воздуха и деревьев… И… я поняла на мгновение что-то страшное и великое, как стихия: По блестящей, розовой облачной полосе, — скользили друг за другом, вверх,