На озере снова всплеснула рыба, и поблескивая в лунном сиянии, пошли по воде круги. Все сильнее серебрились кроны деревьев. А под ними по-прежнему царил сумрак.
Двое шли рядом, ни слова не говоря. Бледные, они задумчиво смотрели себе под ноги. Недоставало слов, чтобы выразить боль, бьющуюся в сердце, печаль и счастье.
— Ночь-то какая красивая! — усталым голосом произнес наконец Куста и поплотней запахнулся.
— Да, красивая, — отозвалась Маали. — Слышишь?
Она махнула рукой в сторону клеверного поля, откуда доносился тонкий скрип коростеля.
Они снова несколько шагов шли молча.
— Свежо, — сказал Куста.
— Иди сюда — под платком тепло.
И она взяла его к себе под платок.
— Какая удивительная ночь, — опять в задумчивости проговорил Куста. — Все как во сне… Дома, спят, наверное… И Мари на сеновале…
Маали тихо засмеялась: жалеешь, что не пошел к ней? В этом была еще укоризна, но и нежность. До чего хорош и ребячлив этот мужчина!
Она почувствовала, как он, слегка дрожа от холода, коснулся ее теплого бедра. «Бедняжка! — подумала она. — Он же замерз — из-за меня!..»
И опять не было слов высказать страстную любовь, переполнявшую все ее существо. Была только щемяще-сладкая боль, невыразимая и беспредельная…
…Да, если бы все получилось! Вот возьмет он ее замуж, сыграют свадьбу, а когда гости уйдут, жена постелет постель, стянет сапоги с ног мужа и потушит свет… И, конечно, пойдут у них и дети. Старшенький будет сын, и назовем его Куста. Будут и еще дети, и обязательно дочка… А потом иногда отец с матерью усядутся в сумерках перед потрескивающей печкой и начнут вспоминать свою жизнь и, конечно, эту летнюю ночь тоже… Потому что в памяти у них только и удержится эта ночная беготня по прогону. Какая там жизнь у наемного человека!.. А дети будут сидеть тут же и лепетать: «Пап! Мам!..»
Маали сжала руку Кусты, словно собиралась ему что-то сказать. Но он брел рядом и дремал на ходу. И она опять погрузилась в блаженные мечты.
…Да, да, пошли бы детки… Ведь не так было бы, как парням хочется… ведь они повенчались бы… А как сильно хотелось ей иметь детей!.. Она самой себе стыдилась признаться, а все равно хотела!.. Ей было всего шестнадцать, когда однажды, проснувшись весенней ночью, она почувствовала, какое это счастье — иметь ребенка… Тогда она еще приглядывала за стадом, делала кукол и воображала себя их мамой… И как потом стыдилась, когда говорили о детях, не смела даже взглянуть на мужчин…
…Но — что это? Ах, да, ведь сейчас они вместе с Кустой идут к дому. Он такой серьезный… О чем это он думает? Кто знает, не смеется ли над ней в душе, не издевается ли… Где это видано, чтобы такой парень да женился на бедной прислуге? Отчего бы ему не взять хозяйскую дочку Мари и весь хутор Каарнанурме в придачу? Покатил бы по волости в роскошной упряжке, бубенцы звенят, и жена рядом… а жена Мари…
…Нет, нет, не может быть такого! Он женится, он должен жениться на ней! Он, он! Разве не любила она его с той самой минуты, как они встретились? И разве может эта любовь так напрасно погаснуть, а сердце — остудиться слезами после стольких ожиданий и надежд. Так что же — любовь стареющей женщины, как отцветший одуванчик, пушинки которого взлетают высоко-высоко, а потом опускаются низко-низко и наконец исчезают бесследно? И слезы ее разбитых надежд так же никчемны, как капли, что сеются с холодного осеннего неба, просачиваются в кротовые холмики в голом ольховнике — никому незнамо-неведомо?.. Не может бесследно пропасть это чувство, не гибнет напрасно такая любовь!
Луна спустилась совсем низко. Шли парень с девушкой, и за ними двигались их слившиеся тени. Когда они добрели до ворот, на небе уже занималась заря. Они остановились, держась за руки.
— Поспать-то осталось совсем ничего, — сказал Куста. — Не знаю, как завтра на ногах стоять будем.
Он как будто хотел еще что-нибудь добавить, но слова не шли. Наконец Маали произнесла:
— Да, светает уже. Теперь иди спать.
Куста еще помедлил и напоследок выдавил:
— Маали…
Девушка поняла, о чем он просил. Она потянулась вперед и, не касаясь друг друга руками, они поцеловались. И пошли каждый в свою сторону.
На приступке амбара Маали приостановилась и увидела, как подштанники Кусты мелькнули в дверях комнаты. Тогда она вошла в амбар, заперла дверь на задвижку и стала раздеваться. Юбка упала на пол, девушка села на край постели и принялась расстегивать пуговицы на кофте. Расстегнула одну и задумалась, а пальцы тем временем сонно возились со второй. Но она так и осталась нерасстегнутой.
Маали думала, думала. Улыбка гуляла по ее сонному лицу, и усталые глаза закрылись. Но счастливые мысли еще кружились хороводом, пока наконец не смешались окончательно. Она ничком повалилась в постель и уснула. И мыши в оставшееся до восхода солнца время, наверно, слышали, как девушка жарким шепотом кого-то молила, и плакала, и смеялась от безмерной радости.
Она видела чудный, чудный сон, пожалуй, самый чудный в своей жизни.
…О, как сияет солнце и как цветут пунцовые маки и эти алые бальзамины! Ласточки щебечут, устраивая свои гнезда под стрехой, а кто-то едет к церкви, и бубенцы позванивают у лошади над головой: динь-динь-динь…
…Я нарву цветов и сплету венок из красных-прекрасных цветов, а потом украшу венком твою голову, и ты станешь восходящим, зардевшимся солнцем, мой милый, родной. Свети, свети мне, солнышко мое, чтобы в груди моей расцвели красные цветы любви…
…На церковной далекой дороге звенят-переливаются колокольчики… колокольчики…
ЛЕПЕСТКИ ЧЕРЕМУХИ{6}
Старые черемухи покойно дремали под безветренным небом. А с их ветвей беспрестанно сыпались лепестки цветов. Нежные и печальные, они опускались тихонько, словно охваченные грустью увядания. Трепещущие блики солнечного света падали на траву меж деревьями.
В мечтательном забытьи наблюдала Леэни за этой игрой света и тени. А ее светло-русую головку все гуще устилали осыпавшиеся цветки, словно белый венец.
Кукол своих она уложила спать на корень черемухи всех трех рядышком. И сказывалась сказка, то в мыслях, то в напеве. И вырастут они большими, три златовласые принцессы. Будут жить в заколдованном лесу, будут спать в заколдованном замке — сном столетним. И будут блуждать принцы, разыскивать цветущий папоротник, чтобы показал дорогу к замку.
Вся материнская любовь и нежность слились в этой колыбельной.
Но вот и сама она устала и обессилела. Воздух был томительно-теплый, весь в благоухании цветов и земли. И от этого мысли тоже слабели.
В них еще шевелилась тревога за детей. Такими они были в последнее время вялыми, такими безразличными. Где им оценить материнскую любовь, проникнуться материнской заботой. Говорить и ходить она их учила. Но они шагу не ступали без нее, а их детские желания ей приходилось угадывать только по голубым глазенкам. Хоть бы разочек улыбнулись они широко, руки к ней с криком радости протянули, сказки бы заслушались. Но нет — на всю жизнь оставаться им глухими и немыми!..
Так пусть хоть сон им приснится — такой же прекрасный, как этот весенний мир. Пусть приснится им сон о том, как любит, горюет и скучает их мама! Ну пусть глухие и немые — но ведь мир сновидений для них не закрыт! Если наяву никак — то пусть хоть во сне смеются и танцуют…
Леэни сидела, сложив руки на коленях, приподняв задумчивое, узенькое личико. Она вздохнула всей грудью, потом тяжело выдохнула, да так и замерла, глядя прямо перед собой.
Ей приоткрылась завеса над таинством природы. Тянулись из земли заплесневелые стволы деревьев, развилистые и кривые, сплошь щелистые, словно в шрамах — следах борьбы за существование. Вверху перепутавшиеся ветви, мощные, изогнутые, сплелись в клубок, будто змеи. Над ними кружевной шатер цветов и листьев. А внизу, в тепле и сырости, пробивалась молодая зелень, ползла по земле, взбиралась по стволам, жадно вбирая свет и воздух. И за всем этим — почерневшие у основания столбики ограды и клочки неба, поля, опушки леса, видимые сквозь паутину…
Хутор за оградой стих, будто вымер. Только на малиновом кусте попискивала какая-то пичужка, а еще дальше дзенькал колокольчик на шее пасущейся овцы. Да и то так тихо и монотонно, словно вторил сердцебиению воскресной природы.
Леэни закрыла глаза. Сонная истома одолела ее, блаженная и грустная разом. Ничего она уже не видела и не слышала, кроме желтого света сквозь смеженные веки да позвякивающего вдали колокольчика.
И вдруг — она почувствовала это словно сквозь сон — смех и шелест травы под чьими-то ногами. Она вздрогнула, пробуждаясь, но неохота было даже оглянуться. Уже по голосам она знала, кто идет: сестра Марие и батрак Куста.
С чего это Марие так игриво и колко хохочет! Прямо слух режет. Нет, и здесь не дадут покоя, не дадут побыть со своими куклами, со своими мыслями. Вечно лезут, болтают, смеются!
Затрещали сухие ветки, зашелестели кусты. Вот они уже миновали черемуху. Леэни увидела — в кустах мелькнула цветастая юбка сестры, такая же игривая, как и ее владелица. А теперь они, должно быть, уселись — ветки перестали шелестеть. Слышится только шепот и смех, смех и шепот…
Леэни утомленно потянулась. О-ох! — в груди защемило от долгого сидения. Она встала, и на миг желто-зеленые пятна заплясали перед глазами.
По-над кустарником виднелся сад, полный старых, замшелых яблонь. Еще дальше — стайка серых ульев с дерном на крышах. За ними рябины, а еще дальше — колодезный журавль в небе, словно грозно поднятая рука великана.
И тут Леэни увидела Кусту и Марие. Они сидели на пустом улье, прислонясь к забору. Марие запустила руки Кусте в волосы, она ерошила и гладила их, прижимаясь грудью к плечу парня. В руке Кусты был ломоть хлеба с маслом. Он смеялся, с аппетитом кусал хлеб, а свободной рукой обнимал девушку.
Так они сидели, а Леэни глаз не отводила от них.