А женщина порхала, касаясь стен то тут, то там, и свет стал убывать. И только под потолком он еще горел закатной зарницей люстр. В зеркалах мерцала бездонная глубина озер.
Вдруг женщина отогнула тяжелую портьеру и скрылась за ней.
Бове открылась другая комната, которую занимала бескрайняя постель. В розовом полумраке громоздились горы подушек и отороченных кружевами покрывал, суля мягкость и забытье.
Женщина упала в подушки, так что виднелись только ее розовые пальчики. И Бова поймал наконец ее руку, сам ничком упав в кровать, и одни лишь волосы еще подрагивали, словно камыш, в море подушек.
Когда Бова вновь оказался на улице, она была пустынна. На башне били часы. Было холодно и темно.
Он походил без цели, не понимая, где он. Черные стены поднимались вокруг, темные улицы шли одна за другой, рынки сменялись рынками. Потом он обнаружил, что опять стоит возле гигантской триумфальной арки.
Тяжело вздымалась она в гнетущем мраке ночи. Исполинские кони недвижно застыли над каменным сводом, бронзовые мантии зловеще простерлись над темнеющей площадью.
Бова инстинктивно двинулся той же дорогой, которой шел вечером. Вот опять он вышел к лестнице, не спеша, но и не останавливаясь, вошел в темную подворотню.
Он ощущал тупое безучастие и усталость. Ни о чем больше он не думал. Все было теперь безразлично, совершенно безразлично.
Ночь была долгой, как жизнь. За ночь он испытал множество такого, что никогда больше не повторится. Ночь осталась позади, как бокал, выпитый до дна. Все, что впереди, было безразлично.
Был ли он еще пьян? Был ли он пресыщен всем? Возможно.
Он прошел всеми теми улицами, которыми проходил вечером. Это было замысловатое и долгое путешествие по пустым и темным городским окраинам.
Он дошел до порта и остановился у окна. В призрачном полумраке ночи он увидел там свечи и бруски мыла, а между ними початый круг колбасы. Минуту-другую Бова бездумно глядел на него.
А когда обернулся, перед ним стоял незнакомый человек. Воротник его пиджака был поднят, волосы выглядывали из-под шапчонки, а башмаки просили каши.
Ни слова не говоря, он ухватил Бову за шиворот и стал сдирать с него сюртук. Бова не сопротивлялся, он даже сам расстегнул пуговицы. Незнакомец тут же натянул сюртук. Потом забрал шляпу, сравнил со своим картузом, грохнул хриплым смехом и напялил цилиндр на голову. И пошел себе прочь, стуча по мостовой можжевеловой палкой.
Какое-то время Бова смотрел ему вслед. По тому, как уходил незнакомец, Бова признал в нем человека, которому вечером предлагал турецкую монету, а тот еще выбрал другую, получше. Только за ночь он сильнее охрип.
А потом и сам Бова решил уйти.
Не было ему ни страшно, ни жалко. Пусть берут, пусть все забирают. Все было в эту минуту безразлично.
Впереди на небосклоне вспыхнула алая кромка рассвета.
Он опять вышел к конуре у крепостного рва. Ставень был открыт, и старуха уже трудилась. Она развела огонь и смешивала кровь с крупой для нового дня.
На прилавке еще лежал сиротливый круг застывшей колбасы, которая на минуту пробудила в Бове воспоминания. Он купил колбаску, но она была невкусной. Безо всякого удовольствия откусил он пару раз и бросил ее.
Так он вновь подошел к мрачной группе домов. Ему помнилось, что они тут жили. И он начал взбираться по лестнице.
На середине лестницы он стал задыхаться и почувствовал, что кошелек давит на сердце. Он остановился и достал кошелек. Открыл его, нашел там три медяка и тупо рассматривал их в неверном свете оконца, не зная, что они не имеют никакой ценности.
Пока он так стоял, монеты выпали из рук. Позванивая, они перескакивали со ступеньки на ступеньку, обгоняя одна другую, и вдруг разом смолкли. Он попытался отыскать их взглядом, но увидел лишь одну и пошел дальше.
В каморке было по-прежнему сумрачно. Бова сразу же лег, вытянувшись во всю длину. При этом рука его коснулась окоченевшего мертвеца.
А-а, это же дохлятина-турок, которого он вечером придушил. Бова повернулся к нему спиной. Сегодня он никого не боялся. Безразлично, все безразлично.
Хотелось ему только спать. Голова отяжелела, словно свинцом налитая. Спать, только спать…
Он закрыл глаза и сразу погрузился в сон. Кошмарный сон:
Из бездонных глубин Бова поднимался по бесконечным ступеням. Сквозь черные пласты земли вились лестницы с прогибающимися перилами и такими узкими ступеньками, по которым можно было ступать только на носках.
Бова спешил в смертельном страхе, ведь за спиной кто-то жутко и одышливо хрипел: «Не бросай меня! Не бросай меня!»
Уже кровоточили пальцы ног и на руках выступили мозоли, а он все подхлестывал себя.
Наконец он выбрался-таки на поверхность. И оказался на большом базаре, под гигантской триумфальной аркой. Стояла ночь, площадь пустовала.
Но оглянувшись, он увидел, как следом за ним на поверхности появилась черная косматая голова, тошнотворно завывая: «Не бросай меня! Не бросай меня!»
В смертельном страхе Бова вскарабкался на гребень арки и вскочил на спину исполинского скакуна. Мощным ударом копыт тот взлетел. Его грива ходила волнами и, точно парус, раскинулась мантия всадника.
Но тут Бова услыхал позади свист ветра. Он оглянулся и увидел, как страшилище несется следом на другом коне, беспрестанно надсаживаясь в своем: «Не бросай меня! Не бросай меня!»
И как Бова ни силился, расстояние между ним и преследователем таяло на глазах. Он вскочил, ему хотелось укрыться в гриве коня, влезть ему в ухо.
Но тут чудище опустило косматую лапу ему на плечо.
Бова заметался из стороны в сторону. Он словно переживал кошмар наяву. Насилу он открыл глаза.
Но и наяву сон продолжался: кто-то сидел у него на груди и сжимал ему горло. Он мог бы сбросить его с себя, но не в силах был даже пошевелиться. Тело точно приросло к полу, и только волосы едва подрагивали на голове. И, не противясь, он чувствовал, как пальцы чужака сжимаются все сильнее, сильнее, пока в глазах не потемнело и не наступил конец.
Чужак сунул руку Бове за пазуху, достал кошель, перебрался через два трупа к свету в окне, и принялся разглядывать медяки, поднося их прямо к своей косматой физиономии.
ПЮХАЯРВ{15}
Потолок комнаты бледнел розовыми разводами, красные квадраты спускались по стенам все ниже, и вот спящая облита золотым сиянием.
Едва лишь первые лучи солнца, пробившись сквозь листву окружающих кровать берез, коснулись лица Ирис, девушка проснулась. Она подняла обнаженные руки и, полузажмурив глаза, смотрела на дрожащий в ладонях свет. Она была сонно-задумчива, отсвет застенчивой радости играл на лице. Что-то она видела во сне, но такое смутное и неопределенное, что уже никак не могла удержать эти хрупкие очертания. Голова ее медленно сползла с подушки, и волосы разметались в дрожащей линии лучей. И вдруг все снова вспомнилось:
Опять новый день, день упоительно-прекрасный. Можно опьянеть от любви! Ничего больше не знаю, ничего больше не хочу. Только жить, дышать, быть счастливой!
Ниточка мысли оборвалась, но в душе она чувствовала лишь безмерное счастье. Одеяло соскользнуло на пол, она приподнялась на краю кровати, осмотрелась. Дремотная истома все еще держала ее в своих объятиях. Глаза скользнули по вялым березовым листьям, а в открытое окно она увидела ясное небо. И взгляд ее заблудился в синем просторе.
Вчера, сегодня, завтра — все вливалось в одну светлую реку времени. Поток этот струился мимо мягко и ласково. Тончайший оттенок чувства расцветал на переливчатой поверхности, словно водяная лилия, покачиваемая волной. Войти бы в эту сладостную реку, потонуть в ней, позабыть все…
Но тут Ирис внезапно ощутила свежесть утра. Она вскочила, подбежала к окну и от яркого света прикрыла глаза руками. Солнце, большое и красное, встало над холмом. Сверкали росистые пригорки. Осины стояли прямехонько, как кипарисы, едва трепеща серебристыми кронами.
Девушка загляделась, но секунду спустя уже бежала по комнате, весело мурлыча, начала одеваться. Она раскидала белье по постели, надела его наизнанку, рассмеялась, снова стянула его, кокетничая с солнцем и высоким зеркалом. Скоро она отперла дверь и в тоненьких красных чулках, на цыпочках выскользнула из комнаты.
Остановилась она в полутемном коридорчике перед дверью второй мансардной комнаты, возле лестницы, идущей снизу, и прислушалась.
— Аллан! — позвала она.
Внутри было тихо.
«Спит», — подумала Ирис.
Склонившись, она заглянула в замочную скважину. Кусок пыльного пола да две книжки в красных обложках на нем — вот все, что она увидела.
— Спит, — решила Ирис. — До чего же долго он спит!
Она кинулась обратно в свою комнату. Через пять минут, уже совсем одетая, она снова осторожно вышла и спустилась по крутой лестнице.
Чист и свеж был утренний воздух, как росинка, что блестела на листе лопуха. Хутор, поля и луга жили своей негромкой, сокровенной жизнью. Земля выгоняла зелень, дышала и пульсировала под ногами.
Хутор давно уж не спал, окна и двери раскрыл, разогнал по холмам обитателей. Сотни следов копыт и копытец уходили через скотный двор. Из кухонной трубы струился в поднебесье синий дым, а из самой кухни доносилось бурчанье закоптелых котлов.
Ирис приостановилась, подышала утренней свежестью. Потом пересекла двор, перемахнула через невысокий плетень, и извилистая тропинка, петляя, повела ее темно-зеленым полем. Все так же мурлыча песенку, с ребячьей улыбкой на лице она вышла вниз, к озеру, полотенце через плечо, в пальцах росистый стебелек полевицы.
Внизу перед ней засверкало озеро меж зеленеющих островков и затейливых береговых излучин. Верхушки вековых деревьев по берегам тихо раскачивались, но озеро в потоках солнечного света оставалось незамутненным, зеркально чистым. Лишь там, в проливе между островами, тихо рябило в синем сумраке деревьев.