Бассейны по обеим сторонам террасы отражали наготу мраморных колонн и кипарисы, подстриженные пирамидами и кубами. За ними начинались аллеи, уводящие в глубину парка — лабиринт, полный тайн и неожиданностей.
Общество скрылось в этой стране зеленых загадок и сюрпризов.
До чего легкомысленным было Авеню дез-ах-ах-ах! Как томительно-сладостна Тропинка озорной мысли! Какого глубокого смысла исполнены анонимные аллеи, затененность которых можно сравнить только с альковом!
За деревьями раздавались нежные квартеты, они умолкали, как только общество проходило мимо, чтобы вновь зазвучать в другом месте. Фонтаны без утайки выбалтывали миру все свое многозначительное безрассудство. А гроты подслушивали любовные вздохи и эхом перекатывали их друг другу.
Статуя Венеры, служившая фонтаном в одном из гротов, дышала жизнью. Черный Нептун косился на нее так, будто подумывал о рыбалке.
Подле гротов цвели пруды, распространяя приторный, дурманящий аромат. Но от этого великое творение садоустроителей Леандро Маласпина околдовывало еще больше. Такая запущенность подмешивала к радости жизни печаль о ее бренности.
Словно светлое видение, возник королевский розарий с колоннадой из розового мрамора. Обочь аллей загадочно улыбались сфинксы. Луч солнца перебегал дорогу, точно живой. И повизгивали под сенью деревьев прирученные нимфы с фавнами.
В ворота, прорезанные в стене деревьев, открывалась бескрайность окоема с водоемами и сушей, где бродили жирафы.
А дальше гуляющим предстали залитые солнцем луга. По ним вперемежку были разбросаны серебристые и лиловые кусты. Потрясающие в своей асимметрии высились горы цветущих магнолий, лирио- и рододендронов.
Прямо перед ними серебрились искусственные озера с еще более искусственными островами. У берега, словно черные лебеди с золочеными крыльями, покачивались гондолы.
Принцесса сидела в гондоле, едва касаясь плеча лорда Байрона. Прядь волос лорда Байрона на ее щеке была иссиня-черной.
Леандро на мандолине и Лелио на лютне наигрывали менуэт. Черными тенями покачивались на высокой корме гондольеры в красных поясах. Волновалась золотая бахрома балдахинов. Так флотилия отплыла от берега.
Зеркальная гладь озера лежала без движения, серебряная глубь его была прозрачна.
Арделия, Амариллис и Люсинда вполголоса затянули песню, которой вторили Лелио и Флоримон. Песня неслась от одной гондолы к другой, переливалась волной. Мелодия была томно-печальная:
В страну счастья, в страну счастья,
К острову Цитеры,
Гондольер, гондольер,
Увези меня. —
В страну счастья, в страну счастья,
К острову Цитеры…
Звенела в той песне тоска, пленяющая сердце несказанной болью. Этим звукам, словно едва различимые отголоски, вторили с берега голоса нимф.
Глаза дам увлажнились. Даже у принцессы дрогнул голос, словно в тоске по чему-то еще более совершенному, ибо даже мечта несовершенна!
Тихо причалила флотилия.
Одинокие укромные рощицы и цветочные луга Иль д’Амура как будто вняли настроению прибывших. В ярком свете солнца они были недвижно молчаливы. Даже райские птицы беззвучно волочили хвосты по траве.
Старый Пан, комендант острова, отправленный на покой, приветствовал прибывших беззубой улыбкой. Сегодня он был в своей лучшей парадной форме. Потом он скрылся, заиграв на свирели из морского тростника древнюю песнь.
Колоритное общество, переговариваясь, приближалось к храму Амура. Средь зелени луга пестрели золотые, гиацинтовые и агатовые пятна. Над разновеликими группками качались красные солнечные зонты.
Фасад храма поддерживал ряд прелегкомысленных колонн. Меж ними виднелась дверь, схожая с арабской газелью. Барельеф на ней запечатлел объятия Леды с лебедем несравненно откровеннее, нежели на вратах собора Фриволи.
Умолчим о внутреннем убранстве павильона! Ничего не скажем о его интимнейших помещениях, весьма двусмысленно благоухающих, и о вглубь уходящем, точно грот, альковном зале, построенном мавром Аль-Гевером. Ни словом не обмолвимся о великолепной коллекции ширм, собрании эстампов и целой библиотеке эротической литературы, где были самый полный manuel érotique и самый точный перевод Ватсьяяновой{27} «Кама-сутры» с превосходными японскими рисунками.
Заметим только, что в этом павильоне располагалась также интимная канцелярия министра сокровенных дел лорда Байрона. Дивным было ее убранство в стиле рококо.
Но ни в альковный зал, ни в канцелярию не зашла сегодня принцесса. Возможно, в ушах у нее еще звенела утренняя песня жаворонка, во всяком случае ее влекло на природу.
Совсем неожиданно она опустилась на траву, оттенив ее зелень своим замечательным костюмом. И тут же всем понравилась природа. Даже Леандро и Арделии, которые сень деревьев предпочли интимности павильона.
Подушки, ковры и зонты в мгновение ока превратили лужайку перед храмом в оживленный лагерь. По обеим сторонам арапы выставили редкостные ширмы, — так обрамлял свои идиллические свидания с прекрасной Нурониар халиф Ватек{28}.
Прямо перед принцессой тянулся к синеющему горизонту луг ирисов. В траве стояла одинокая скульптура — изображение двуполого существа, противоестественно изогнувшегося, словно в отчаянии — которую из своих ипостасей предпочесть.
Его окружали гигантские аморфофаллусы: красные чаши с вырастающими из них желтыми языками. Вода в фонтане перед скульптурой поднималась без брызг, тихо распускалась цветком и почти беззвучно опадала.
Появились карлики в красных кафтанах. Они предлагали на подносиках лирический шоколад, грозди винограда и вафли. Другие опрыскивали духами воздух на лужайке. Вокруг лагеря вышагивали павлины, распуская хвосты веером.
Принцесса возлежала на подушках. У ног ее расположился лорд Байрон, его локоны трепетали под опахалами арапов. Своими длинными белыми пальцами он перебирал кисти плаща.
Принцесса беседовала с министром о политике, точнее, о делах сокровенных. В их мечтательных глазах сквозила потаеннейшая дипломатия. Да и беседа велась больше с помощью глаз, нежели слов.
Тени от ресниц падали принцессе на щеки. Как поцелуи, подрагивали карминно-красные губы. Их иронический изгиб венчала крохотная мушка в самом уголке рта.
Время от времени лорд склонял голову. Пальцы его дрожали. Потом он снова поднимал лицо, и продолжался сладостно-ироничный диалог взглядов. Он был как пламя, которое то пригнет, то взметнет дуновение ветра.
Мяч чувственности перебрасывался от одного к другому. Его бросали в глаза игроку напротив, бросали в губы, бросали даже поверх головы. Он закатывался в траву, терялся и находился снова. Летая, он раскалился так, что глаза не могли уже его вынести. Оставалось одно: пасть под его тяжестью, надломиться под его бременем!
Сладостна боль надлома!
Принцессе было тридцать.
Ее тело раздалось, над верхней губой выступил чувственный пушок. Подкрашенное лицо подрагивало, подрисованные губы трепетали. Она была женщиной средних лет, с несравненным опытом.
Она запрокинула голову и смежила веки. Ее пухлая шея была соблазнительно открыта. Не глядя, она протянула лорду Байрону два пальца.
Солнце в зените, зной, тишина.
Вдруг принцесса открыла глаза, словно не понимая, где она. Блуждающим взглядом осмотрелась по сторонам.
Синее небо кружило голову, сине-зеленая трава слепила глаза. Фонтан не журчал, вода повисла в воздухе. Застыли павлины, будто статуэтки из индийского фарфора.
Все замерло в истоме, все вошло в зенит.
Люсинда и Амариллис собирали на пригорке фиалки. Они наклонились, повернувшись спиной к лежавшим на траве, вытянув руки, словно лебединые шеи. Ножки их обнажились до колен, и вытканные на чулках стрелки указывали путь наверх.
Ничего, кроме этих ножек, не видела принцесса. Как гибки, как стройны, как сладостны они были! У принцессы заходили ноздри.
Ей стало вдруг жарко. Точеные ноги дев, точно сабли, пронзили ее. Их позы обжигали пожаром. В ней пробудилась слепая жажда насилия.
Вдруг девичьи ножки задрожали, как тростинки. Лица вспыхнули стыдом и страхом. Они затрепетали, точно птицы под магнетизирующим взглядом змеи, не осмеливаясь шевельнуться.
Какая-то боль пронзила тело принцессы, ей хотелось кричать. Вышитые на плаще пчелы жалили сквозь ткань, изнуряя, как роды. Она ощущала, как бурлят в ней соки, как закипает кровь в жилах и преображает тело.
Вдруг она отрывисто засмеялась и вскочила пантерой. Не разбирая дороги, пошла по подушкам, сервизам и арапам прямо к павильону. Мужские, резкие движения, орлиный лик. И вот исчезла в полумраке павильона.
Поднялся и лорд Байрон. Он смотрел на статую андрогина, и на его тонких губах играла циничная улыбка.
А в колоннаде храма Амура зазвучали звуки кларнета, фагота и теорбы. И сразу из-за колонн появились Панталоне вместе с Бригеллой в наряде пастушки.
Ах, как соблазнительно танцевал Панталоне, но Бригелла был непреклонен. Танцуя, пастушка бегала между кустиками маргариток, изображая на лице тоску по истинному возлюбленному.
И тут же ожили все остальные.
Появились, пританцовывая, Флавио, Цинтио и Просперо вместе с Нарциссой, Иронеттой и Брамбиллой, кто в масках, а кто так. Танцевали с аркадийской грациозностью Дафнис и Хлоя, и прямо-таки на эпистолярном отдалении друг от друга — Ловлас и Кларисса. Леандро и Арделия вышли из сени деревьев, томно танцуя каждый сам по себе.
В такт глухим звукам серпента и ранкета покачивались тюрбаны турок. Арапы прыгали с опахалами в руках под грохот огромных гонгов. Даже Пан, позабыв о своем возрасте и парадном костюме, присоединился к танцующим.
Поляна стала танцевальной залой. Группы слились в общую пантомиму вокруг Панталоне и Бригеллы, развивая, однако же, свои темы. Здесь изображалась величественная сарабанда или торжественная чакона, там — манерный мюзетт или бурный бурре. Даже музыка, а она доносилась из разных мест, варьировала разные темы.