И явственно вновь ощущаю твой запах — хотя ты и должна быть без запаха и вкуса. Он какой-то пыльный, кисловатый, от него першит в горле. А когда первые капли дождя прибьют твою пыль, вот тогда исходит от тебя твой особенный дух. Должно быть, это пахнет чахлая растительность обочин, а может, и сама твоя затверделая плоть.
Когда катишь по тебе, ты кажешься такой монотонной. Один голыш, пообтертый кусок известняка, серый булыжник, гравий, изъезженный в порошок. Да еще сухой конский навоз или сучок, раскатанный на волокна. Везде вроде бы одно и то же. Но если приглядеться — какое многообразие! И уж конечно, твои долины, твои возвышенности и низменности в глазах муравья, пожалуй, то же, что для нас каньоны Колорадо или песчаные холмы Сахары.
В такие летние дни редко кто движется по тебе. И потому мы можем подолгу быть с тобой наедине. Снова раздумывать, вспоминать, радоваться и даже печалиться. Ты мне словно жизнь моя, полная воспоминаний, радостных и грустных. Ты можешь одинаково поведать о победах и разочарованиях.
Нет, ты не так пошел, как надо было идти! — укоришь ты меня. Транжирил время и силы, то бежал сломя голову, а то просыпал лучшее для пути-дороги время. И до чего же ты в конце концов дошел? Сидишь вот опять подле меня, да только постарел, притомился. Боязливо считаешь верстовые столбы, словно скоро какой-то из них станет последним… Пришла пора тебе ответствовать.
Эх-эх-эх, да и мне разве одно только добро припоминается?! — скажешь ты о себе. Всякого навидалась я на своем веку. Когда-то была я такой запустелой да грязнущей дорожкой, что только пеший иль конный могли тут пройти. Когда-то брели здесь пригорюнясь барщинники со своими флягами снятого молока да деревянными мисочками каши. Проезжали свадебные поезда под звон бубенчиков да с музычкой, похоронные процессии тянулись — слезы выступали у сирот на глазах. Двигались обозы на ярмарку, поросята в кузовах, телки за телегой, всякий люд кочевал: цыгане, коробейники, еврей ковылял со своею шарманкой. Их всех подгоняли тревоги, заботы о завтрашнем дне. А видишь, там, за лесом, где и посейчас еще стоит камень с крестом, там когда-то убили путника…
Немало зла повидала старая дорога на своем веку. Больше зла, чем добра…
Эх, да что там говорить! Тому всего два года, как по мне громыхала военная техника. До глубины души потрясли, всю перекорежили, хоть и кажусь я закаменелой и бесчувственной. И бежали от врагов вековечных женщины, дети, старики. Оглядывались, со страхом и отчаянием в глазах прислушивались к грохоту за горизонтом. Сокрушенно шептали, словно столетия тому назад: Ох, спаси нас, спаси, дороженька дальняя! Уведи нас от рабства грозящего!
Но и мы, дороги, не вечны. И мы стареем, травой зарастаем, запустеваем. И дороги ждет судьба всего, что бренно. Но если когда-нибудь еще увидишь виа Аппиа, кланяйся ей! Если увидишь древнюю дорогу между Мекнесом и Атлантикой, кланяйся! Приятно, что ни говори, вспоминать знаменитых предков, пусть сам ты мал и ничтожен.
Небо затянуло облаками, близится вечер, свежеет. Чувствую — зябко и пора уже двигаться. Но очень уж долгой и монотонной кажется предстоящая дорога. И я уже не странник прежних лет.
— Эй, мужичок, не подвезешь?
— Тпру-у! Отчего ж не подвезти, полезайте… Я и то гляжу, сидит человек у дороги, устал, верно, думаю… Оно и понятно, на возрасте уже, и вы, да и мы с лошадкой. Но мы поживем еще… Н-но, белогривая!
МАРГИНАЛИИ{60}
«Изучайте жизнь, а не книги!»
Но разве книги не та же самая жизнь? И даже плохая книга — факт, плохой факт.
В книгах все замешено гуще, все плотнее, чем в жизни. Это экстракт жизни. Ее избранные страницы: красота и величие жизни, пустота и пошлость жизни.
Надо только видеть все в правильном свете: не искать в плохой книге того, чего в ней нет, то есть хорошую книгу, — точно так же, как психологу бессмысленно искать хорошее в плохом человеческом экземпляре.
Даже худшие из книг ничуть не менее интересны, чем множество окружающих нас людей.
«Лучше уж изучать жизнь воочию, чем воспринимать ее по книгам». Куда как верно! Да только что мы увидим воочию и что почувствуем самостоятельно? За всем этим уже стоит книга. Любому нашему взгляду на жизнь уже предпослан книжный опыт, сам метод нашего постижения жизни — книжный. Партитура чужих чувств опережает наши чувства, чужое либретто прячется за нашими мыслями. Вычленить себя из прошлого, из окружения — да это геройство, будь оно и вправду возможно!
Но при этом: и книга не существует сама по себе, вне жизни. Она весьма немаловажная часть жизни современного человека. Что сталось бы с человеком, лиши его образования, политики, веры? А ведь все это зиждется на книге, на печатном слове. И теперь вы хотите, чтобы он вопреки своему книжному образу мыслей видел еще какую-то некнижную жизнь? Нет, не увидит!
Хорошая книга для любого из нас — целый мир. Надо только погрузиться в этот мир, хоть на миг стать его полноправным гражданином, чтобы ощутить себя внушительней, совершенней, счастливей.
Не могу забыть то одинокое лето на идиллических островах, где едва ли не единственной моей книгой и единственным собеседником оказался «Заратустра»{61}. Быть может, теперь, когда, набежав, схлынули волны индивидуализма и, по-видимому, надолго зашло солнце сверхчеловека, не время говорить о Ницше. Но я-то воспринимал Ницше как поэта, а не философа.
В то прекрасное, солнечное лето я много раз перечитал «Заратустру». Очевидно, жизнь моя была на редкость однообразна, спешить было некуда, и у меня оказалась пропасть времени — думать и чувствовать. Тогда-то на прогретых выступах скал и в открытом море, под плеск волны о борт шлюпки, мне открылся мир «Заратустры».
Увлекла меня в те дни не прометеева сила энергии Ницше и не учение о сверхчеловеке, но трагически прекрасная пейзажная лирика. Из отдельных слов, неприметных оттенков, даже колебаний ритма в моем сознании составлялись картины, исполненные яркого сиянья дня и красок вечера лиловых. Я читал и чувствовал, что никогда еще не испытывал упоения жизнью столь полного, как теперь.
Каким прекрасным казался мир — солнце, море, контуры скал! Каждая былинка в поле, каждая набегающая на берег волна виделись мне под впечатлением этой книги будто впервые. И больше я не испытывал такого счастья открытия, даже когда с палкой в руках шел берегом бухты Рапалло близ Генуи, по тем же тропам, где на вечерних прогулках проникся своими видениями сам автор «Заратустры».
Такие же мгновения открытия мира и себя подарили мне и некоторые другие великие книги — от «Калевалы»{62} до «Бхагавадгиты»{63} — в большей или меньшей степени, насколько они были доступны моему собственному восприятию. Надо было только полностью, всем своим существом отдаться этим наивысшим проявлениям человеческого разума и чувства. Но виделось в них и нечто абсолютно своеобразное, личное, непохожее на то, что внушали другие.
Теперь типографии переводят слишком много бумаги, и мы читаем слишком много книг. А надо бы нам читать книгу долго. Но мы торопимся, гоним, нет у нас ни времени, ни терпения. Курьерским поездом мчим по художественной выставке и самолетом — по библиотеке. А великое постигается лишь со временем, так, как оно и создавалось. Одним погружением водолаз не достанет сокровище со дна морского.
Ты и представить себе не можешь, как ты богат, даже не подозреваешь, какие прячешь в себе чувства, опыт, воспоминания. Только шаг за шагом выявляя их, связывая их одно с другим и делая все новые открытия по логике ассоциаций, ты видишь, что таило твое сознание и подсознание.
Но то, что нашел ты, можешь потерять снова: сокровенную связь со своим давним внутренним миром. Поэтому мне вовсе не кажется смешным, что время от времени ты перечитываешь и свои произведения. С годами они могут стать для тебя не менее неожиданными и поучительными, чем творения любого другого автора. Ты самообогащаешься за счет собственного прошлого. Точно так же, как любое чужое, твое собственное сочинение в разном возрасте высвечивается новым светом.
Как знать, что обнаружил бы сегодня в своем творчестве Шекспир!
Машины — продукт самого экономичного созидательного процесса. Нет машин фантастических. Машины представляют самое реалистичное искусство.
А потому порой я ловлю себя на такой мысли: вдруг удастся применить этот точный метод созидания, который царит в механике, и в эстетическом творчестве?
А также: нельзя ли и искусство привести к той математической логике, к которой привел Спиноза свою философскую мысль?
И более того: не пребывает ли пока еще искусство на стадии астрологии и алхимии и не сможет ли когда-нибудь стать таким же научным, как астрономия и химия — ничего при этом не утратив из своего обаяния?
Каких только требований не предъявляли писателю!
Малайская книга «Эль-Энсан» (написана в 1603 г.) говорит о задачах писателя: «Между писателем и переписчиком есть разница… Писателю должно уметь отыскивать скрытые источники и направлять воду с одной земли на другую. Нужно, чтобы он умел улучшать состояние озер, прудов и рек. Нужно, чтобы он мог расчислить долготу дня и ночи… Нужно, чтобы он знал движения ветров и их вариации… И при всем том нужно, чтобы лицом был он красив, а телом строен, нужно, чтобы голос его был мягок, решения верны, память крепка» и т. д. и т. д.
И в придачу к этим инженерно-гидрографическим, астрономическим, метеорологическим, придворным умениям и навыкам только одно требование-придирка:
«Кроме того, нужно, чтобы он был знаком со всеми законами поэзии: со стихотворным метром, рифмой и т. д.!»