Нас все-таки интересует творчество в самом широком смысле, а не какое-то случайное его проявление в случайном обрамлении времени. Вчера нам хотелось крикнуть себе и другим: agite poenitentiarum! — отворотитесь от греха! Совершенствуйтесь! Готовы ли мы возгласить то же и сегодня?
И мы понимаем, что испытанный ночью душевный всплеск ничего в сущности не объясняет. Нам важна внутренняя суть искусства, а не какое-то художественное течение, к которому мы давно уже потеряли всякий интерес. Вопрос много шире смены тематики или идейной направленности. Прежний призрак встает перед нами: неутолимая потребность творить и недостижимый идеал — сквозь всю историю человечества. Вот эту метафизику творчества нам и хотелось бы понять.
Схватываешь случайный обрывок времени и пространства. А вместе с тем твоя мысль уже забрана в рамку. Она видна яснее в связях со средой и бытом. Но никогда больше не быть вам на этом месте — ни тебе, ни обществу.
В саду скандал. Как всегда бывают скандалы — ссоры-раздоры. Возвратились скворцы, черно-блестящие, словно покрытые японским лаком. А в их дачах поселились серячки-воробышки. Законные владельцы ни на миг не закрывают свои лимонно-желтые клювы, но и воробьи не остаются в долгу. В конце концов некоторых узурпаторов выкидывают со всем их барахлом. И какой же поток угроз следует за этим! Какое превознесение своих заслуг и певчего голоса!
Весенняя буря буйствует за окном. Кажется, будто я не в доме, за четырьмя стенами. Вокруг сплошной грохот и треск, и сосны мечутся прямо над головой. Словно вселенная — контрабас и кто-то водит по нему гигантским смычком. Это весна шаманит — шумно, широко, горячо. Слушаешь ее, и хочется раскинуть руки пошире и заключить в свои объятия весь мир.
Теперь я вижу в общем-то очень немного людей — и все же вижу их, может статься, больше, чем когда бы то ни было. Я вижу их в бесчисленном множестве — до самого горизонта — со всеми их личными приметами, оттенками индивидуальности. Мое одиночество заполнено их чувствами и мыслями, доблестью и трусостью, благородством и низостью.
И вместе с тем собственная моя жизнь, пожалуй, углубляется. Никогда я не осознавал свое существование столь кристально ясно, как сейчас. Мир раскрывается лучезарной поэмой! Какое счастье! Минутами жизнь кажется триумфальным шествием.
Откуда бы это со-бытие с человечеством, это слияние со вселенной?
Трава наливается зеленью. Пробивает землю миллионами всходов, ростков, пучками листьев и удивляется своими глазами-бутончиками: — а, так это и есть мир? И береза навострила ушки в сережках: — так это молодость на цыпочках начинает свой путь!
Бывает до странности плодотворное время — иногда часы, иногда дни, а то и целые недели. Любая искорка мысли разгорается в пламя, движение перерастает в событие, фрагмент пейзажа разрастается в панораму. Куда ни посмотришь — там возникает жизнь, раскручивается творческое видение.
Наверное, у каждого случаются такие моменты вдохновения. Но люди с самого начала безучастны к ним. Им нечем выразить суть этих мгновений, или они вовсе не ведают об их существовании. И тогда они просто говорят: я удивительно счастлив сегодня, или мне так тоскливо… Да, как будто бы все это — только настроение.
Но и человек творческий не всегда бывает на высоте своей задачи. Умение логически формулировать зачастую не поспевает за настроениями-видениями. Столь многое выцветает в них, тускнеет, гаснет, пропадая в серой, бесплодной обыденщине, которая обступает эти счастливые моменты.
Высочайшее искусство: отделано до мельчайшей детали, но при этом настолько непосредственно, что оставляет впечатление импровизации. Что-то наподобие прелюдий Шопена.
Приземленный дух не создаст ничего возвышенного. Мелкой, злобной, эгоистичной душонке никогда не взметнуться ярким пламенем.
Этого суждения не опровергает даже существование таких брюзгливых ехидин, как Вольтер или Стриндберг{90}. Да, злые, пристрастные и все равно — великие. Да, злы и даже себялюбивы, но с размахом, так что поражают нас уже этим.
Согревает пламя, а не огонек тлеющей лучины.
Спьяну сцепились два начинающих писателя. И вдруг один как закричит: «Помогите! Помогите! Будущего классика душат!»
Литературу приближают к жизни. Если при этом ее сближали бы с искусством, мы были бы удовлетворены.
Ведь задача литературы вовсе не повторение истин общеизвестных и без чтения. Ее цель не перечислять факты, не талдычить о вещах самих собой разумеющихся, не перепевать обыденщину.
Сделать литературой — значит отобрать и уплотнить. Это не переливание жизни в книгу, а выявление квинтэссенции жизни. Это не копирование повседневного, но прояснение его ядра и направленности, его динамики и пафоса.
Иначе все будет бездушным ремесленничеством.
1931
О мемуарах:
Обращаясь к прошлому, каждый творит «шедевр из собственной жизни». Так поступает отставной политик, начинающий свое повествование словами: «Это было, когда я сформировал свое третье правительство». Так же поступает старуха с окраины, умиленно вздыхающая: «Боже мой, в ту пору я была совсем молоденькая и служила у господ». Все ясно: в целом мире не было другого такого правительства и других таких господ. Все единственное, все неповторимое и в самом центре — Я.
Вот и взгляни «беспристрастно» на себя и свое прошлое!
Вокруг тебя столько явлений, которые культурному человеку не к лицу даже отрицать, — тогда еще можно из последних сил оставаться культурным человеком.
Тебя уязвляет столько обид, и ты должен переносить их безропотно, ибо, ропща, ты становишься еще уязвимей.
Нелегко двигаться по лужам жизненной грязи, однако же у кого достанет носовых платков, чтобы осушить их.
Неприятно ступать в помои, но если ты не дворник по профессии, ничего тут не поделаешь.
И даже протестуя против того, что тебя окружает, ты все равно принадлежишь этому окружению — как негатив его фотографии, как окружение навыворот.
Однако же — не склоняйся перед подлостями жизни! Пусть только твой протест будет к лицу человеку воистину культурному! Не бесплодным, всеотрицающим, но деятельным и созидательным! Не одно лишь порицающее движение вниз, но и страстный порыв ввысь!
Опять заговорили о том, что рыбалка и охота учат, де, любить природу. Я бывал на природе, пожалуй, ничуть не меньше любого любителя убивать животных. Сколько ночей просидел я в лесу, у огня, в одиночестве, сколько дней в лодке. Но как же можно возвысить свою любовь к природе убийством той же самой природы!
Во время солнечного затмения. Хоть раз люди посмотрят на небо — да и то через закоптелое стекло!
Голубчик, может быть, когда-нибудь в будущем ты будешь писать о моей жизни: не принимай все слишком всерьез. Ведь бывало всякое в этой жизни, но в целом-то получилось неплохо. И более того: бывало, многое хорошее зависело именно от многого плохого.
В чем же наконец мое самое, моя суть? Пожалуй, в лирической миниатюре, словно нечаянно сложившейся вещичке. Все остальное второстепенно, какого бы объема оно ни было, всего лишь периферия. Мое бытие оправдывает лишь та вещичка.
ПРИЛОЖЕНИЯ
Иоханнес СемперО СТИЛЕ НАШЕЙ НОВЕЙШЕЙ ПРОЗЫ(Отрывок)
© «Ээсти раамат», 1984
Ступимте ж теперь из огорода прямо в оранжерею!
Там произрастают чудные цветы, всевозможные розы, ирисы, аморфофаллусы, гигантские папоротники, вороньи глаза и плауны. Среди них расхаживают газели, кричат попугаи, висят на лианах обезьяны. А вокруг такие краски, что в глазах рябит. Бессмысленно было бы ломать голову над тем, какой здесь проходит меридиан.
Однако фантастический мир Ф. Тугласа описан с такой неоспоримостью и настолько реалистично, что заставляет поверить в подлинность этих висячих садов.
Обычно бывает так, что едва только кто-нибудь предпочтет отображению повседневной жизни мир фантастики, сновидений или отвлеченных мыслей, как к нему тут же подступаются с упреками: так, мол, не бывает, все это досужие вымыслы, далекие от жизни и бескровные, сочиненные головой, а не сердцем. Тугласу также приходилось выслушивать подобные обвинения. Ведь многие полагают, что если у кого-то прекрасный слог, то он непременно корпит над ним, шлифует, безбожно поливая свой труд потом. И им становится жалко этого горемыки: они начинают поучать его, советуют быть простым, естественным, сердечным, мягким.
Ох уж этот удобоваримый, мягонький идеал мещанствующих душ, эта потакающая празднолюбию сердечная романтика, это вселенское тепло собственного гнездышка! Как будто каждый взлет не сулит отрыва от затхлой посредственности! Как будто не может человеку от природы быть присуще стремление к благородному и возвышенному, как будто не может быть врожденной причудливости мысли, буйности фантазии! Как будто не может быть стиля, сверкающего без полировки, филигранного без отделки!
Никогда не следует забывать, что дистанция между «я» — пишущим и «я» — шлифующим написанное обычно невелика. Впрочем, если такая шлифовка производится годы или десятилетия спустя, то автор за это время наверняка во многом продвинулся вперед и может смотреть сверху вниз на свое прежнее «я».
Неверно, будто высшее «я» (которое оценивает, проверяет, исправляет, выискивает ошибки, уточняет) мешает творческому «я», только сковывает его полет. Отнюдь нет. Влияние этого высшего судии простирается до истоков творчества, т. е. до подсознания. Так что писателю с повышенными запросами вовсе не обязательно разрываться между своим характером и творческими склонностями, иными словами, и он может творить спонтанно, руководствуясь только внутренними побуждениями. Разум чинит помехи творчеству лишь в том случае, когда перед ним испытывают страх.