Кровь! Ее нет у падали. Нет этого чу́дного сока жизни, потому что и жизни в падали нет. Кровь у всех живых существ одного цвета, и у двуногих тоже. Самого чудесного красного цвета среди четырех имеющихся на свете. Серый, белый и черный не так красивы. Не так вкусны…
Волк хотел прыгнуть на двуногую самку, сшибить ее с ног и вонзить клыки в мягкую шею. Он бы прыгнул и убил, несмотря на опасность. В конце концов, все события когда-нибудь происходили и происходят впервые. Одинец почти уже чувствовал на языке вкус нежной кровянистой плоти. Готов был вгрызться, терзать, рвать куски взрывающегося соком мяса… Но самка запела.
Не веря ушам, он съежился, оцепенел и сам не заметил, как вслушался. Песнь рассказывала о великой волчьей весне. В голове одинца мелькнуло что-то неуловимое и в то же время притягательное. Он почувствовал голод – не желудком, а внизу живота. Утоление странного голода обещало быть прекрасным и нежным, полным звезд и поющей луны.
Хладноглазый вожак загрохотал: «Убей ее! Убей!!!» Волк завертелся на месте, словно в нос его ужалила пчела, замолотил воздух лапами и, крутясь на хвосте, врезался головой в дерево. Вожак куда-то скрылся. В ушах, мозгу, во всем теле одинца светло и свободно зазвучала чудесная песнь. И он ей ответил.
Волчица с силой втянула воздух в ноздри и поймала обрывок запаха хромого волка. Чуть позже без труда напала на его след. Еще позже почуяла оленя и фыркнула: дух копытного не волновал ее, она ждала чего-то другого, а этот дух лез в нос и мешал искать. Волчица догадывалась – то, что должно случиться, не связано с добычей и насыщением. Скоро к оленьему примешался знакомый запах. Он был тих, спокоен, понемногу густел и помогал идти, держа нос на правильной волне. Не пропадал и запах одинца. Принюхавшись из-под ветра глубже, волчица убедилась: хромой преследует двуногую. Будто бы нехотя, с неуверенностью и ленцой крался он по следу женщины, как если бы кто его неволил, и все же она была конечной целью – жертвой.
После встречи с пряморогим лосем волчице не довелось отдохнуть. Силы не иссякли, но израсходовались заметно. Почти без остановок бежала она по болоту, лугу, рябиновому паволоку и Великому лесу, не зная, куда несут ее лапы. Просто бежала, пока не словила в ветре запах одинца.
Ближе к ночи волчица услышала песнь. Пели два голоса: один волчий, жидковатый и немолодой, второй – ослабший, сиплый голос двуногой. Более невероятной и длинной песни волчице слышать не приходилось. Она поняла: вот что ее сюда призывало. В двухголосье противоречиво звучали желание любви и отчаянная мольба о спасении. Двуногая пела из последних сил.
До маленького озера волчица добралась, когда голос женщины сломался. Заглох и волчий. Спустя несколько мгновений напряженной тишины послышался оскорбленный рык обманутого зверя.
Воспаленные от слез и усталости глаза Олджуны не мигая смотрели на волка. Только теперь она заметила, что солнце зашло и на берег опустились подсвеченные луной сумерки. Женщина боялась моргнуть, боялась пошевелиться. В иссохшем горле колом стоял надрывный кашель. Она сдерживала его неимоверным усилием воли. Сил уже не осталось.
Одинец страшно взрычал. Олджуна так и думала: едва она замолкнет, волк мгновенно поймет, что песнь была ложной. Ничего больше не поможет. Без того на удивление долго удавалось отдалить неминучую Ёлю.
Зверь рыкнул сильнее, уши и хвост встали торчком, свирепые зеленоватые глаза ярко блеснули… Прощаясь с жизнью, женщина внезапно поняла, что хищник смотрит не на нее, а на кого-то, возникшего рядом. Этот кто-то задвигался, скребанул когтями по земле и издал ответный рык! Олджуне будто ноги подрубили – свалилась плашмя. Загородив ее собой, вперед выскочила матерая волчица с темной полосой на взъерошенном хребте и воинственно задранным хвостом. В горле нежданной противницы бурлил густой раскатистый рык – точно камни струились с горы.
Волк медленно отступил. Он еще приподнимал губу, показывая нижние клыки, но хвост его зажил отдельной жизнью – завилял, замел по земле. Одинец не выдержал, поддался хвосту и тоже завилял всей задней частью тела.
Волчица сделала шаг, второй… третий… Враг побежал. Он бежал трудно, неловко, припадая на правую заднюю лапу и оглядываясь. Матерая не стала его догонять, повернулась к Олджуне. Глаза горели золотым огнем. Волчица улыбалась. Ноги ее, казалось, такие сильные, крепкие, дрогнули и подогнулись. Две женщины смотрели друг на друга и видели, как же сильно они устали.
Увидел это и волк.
…И стремительный серый вихрь, слепленный из хриплого рыка, бешеных тел, взлетающих лап и хвостов закрутился перед Олджуной! Неверный лунный свет выхватывал из дымчатых ураганных колец то одну, то другую оскаленную морду, вспыхивали зеленые и золотые огоньки глаз, клочья шерсти взлетали вокруг, резцы взблескивали, как острия ножей… буйствовал и клубился волчий ветер!
Клыки – не батасы, у них нет лезвий, но у батасов нет челюстей, которые можно сомкнуть… Вихрь кончился. Челюсти матерой неумолимо сжимались на горле одинца, прорывая самый густой на волчьем теле шейный мех. Волк переоценил свои старые силы и ее усталость, но страстно хотел жить и вырывался – неистово, отчаянно и безнадежно. В натянутых щелях век выпучились налитые кровью белки, лапы елозили по земле в тщетных попытках оттолкнуться и встать. Волчица мотала его туловище из стороны в сторону, как полупустой бурдюк. Одинец боролся, дергался, сучил лапами, он еще жил и двигался, чем сам поневоле облегчал путь клыкам боли и смерти. Резцы погрузились глубже, вспороли шкуру, вторглись в плоть… и сошлись острие к острию.
Что-то хрустнуло и переломилось. В холодную свежесть ночного воздуха ринулась струя могучего железистого запаха.
Олджуна встала на четвереньки. Земля подскакивала навстречу травянистыми боками и кружилась вместе с головой. Руки тряслись, ног женщина не чувствовала. Желудок скрутило и крепко выжало, глаза ослепли от брызнувших слез. В коротких перерывах между шумом в ушах и обвальной глухотой Олджуна скулила. Студеные струйки пота стекали с шеи в ложбинку грудей.
Когда она, взмокшая, замерзшая до костей, смогла сесть и отереть лицо подолом, волчицы на берегу уже не было. Черной кровавой полосой, в конце которой лежал бездыханный одинец, матерая обильно пометила свой победный уход.
Олени ускакали. Не имело смысла их искать. Олджуна надеялась, что животные освободились от пут, ноги их были связаны слабо. Она кинула вьючные сумы и вещи. Приторочила к скатке медвежьей шкуры мешок с юколой, бурдюк с водой, котелок, кое-как взвалила на плечи и пошла.
Женщина шла безоглядно и молча. Размыкала уста только для еды, спать ложилась в глубоких сумерках и огонь разводила нечасто. Олджуна больше никого не боялась, а о Мохолуо забыла. В тайге было спокойно и почти по-летнему тепло.
Однажды утром она увидела орланов. Пернатая чета поправляла свежими ветками старое гнездо. Значит, некоторые птицы решили вернуться в родные края. «Чуют, что Великий лес не умрет», – радовалась Олджуна. Потом издалека заметила движение светлых пятен на сухом пригорке в озерной пойме и подобралась ближе. Спряталась в камышах, затаив дыхание, и от ослепительной красоты представшего зрелища стиснулось сердце. Пять журавлей – священные стерхи – кружились перед тремя подругами в весеннем танце. Легкие, тонконогие и голенастые, взмывали вверх, обнимали небо лилейно-белыми крыльями и опускались, как громадные снежные хлопья. Кивали женам остроклювыми головами, приседали, поворачивались волнисто и гибко, – не птицы, а пушистые лозы в Месяце, ломающем льды. Вили-плели тонкий узор самого прекрасного из всех танцев на Орто, взмахивая то одним, то другим крылом…
Ах, как же все это было! С чарующей нежностью и отчаянием – любуйся же мной, весна любви, меня, меня выбери!..
Олджуна не шевелилась, а внутри ее жил колдовской танец. Он пленял и завораживал, он владел ею, кружил голову и смущал душу. Говорят, тех, кто увидит танцующих стерхов, ждет счастье…
Женщина не стронулась с места, пока журавли не улетели. Тело затекло и онемело, но не озябло нисколько. Взволнованная и разгоряченная, Олджуна думала: птичья богиня, если есть такая, послала со стерхами знак, что она прощена. Пусть в душе остался саднящий рубец вины, но обида птиц затянулась. Они ее отпустили.
Торбаза скоро порвались в клочья. Олджуна разрезала пополам мешок из-под юколы и смастерила подобие обуви. Вложила мягкие ягельные стельки, смазала растресканные пятки свежей лиственничной смолой и пошла дальше. Каменный Палец еще не показался, но добралась до знакомых гор. Теперь ночевала в пещерах и каменных щелях кряжей. Найдя рыхлую белую глину с растительным вкусом, накопала полный котелок. Ела на ходу и мысленно разговаривала с крохотной человечьей завязью в своем лоне: «Не забирай мои зубы, малыш. Эта глина укрепит твой остов и спинную веху. Когда ты родишься, с нее взвеются к небу твои солнечные поводья…»
Поздней ночью приплелась Олджуна к озеру Аймачному. Добрела до гряды утесов, закрывающих Элен до самой реки, и увидела, что проход в долину замкнула глухая каменная стена. Возле железных ворот стояла вооруженная стража.
Путница села на землю и сокрушенно вздохнула. Мысли от изнеможения еле ворочались в мозгу… Что же делать? Постучишь – начнут допрашивать, откуда-зачем явилась, вспомнят о злом духе Йор. Если в охране чужие, вовсе не уболтаешь, не пустят без разрешения багалыка.
Кое-где на вершинах курился слабый дымок. Знать, и в горах сторожевые посты. Придется идти окольной тропой, о которой никто не знает. Никто, кроме Олджуны. Она-то еще в девчонках все утесы-ущелья здесь излазила. Может, горы и меняются во множестве множеств весен, но не за человеческий срок, а тем более не за то время, что довелось Олджуне прожить на свете. Оставив у подножия бурдюк с котелком, она взяла только шкуру.
Пока забиралась по отвесной скале, нащупывая босыми ногами подзабытые впадины, в кровь ободрала кожу рук и коленей об острые выступы. Потом пласталась-ползла над пропастью по узкому козырьку. Прижатый к камню затылок вспоминал каждую зазубрину, а зубы изо всех сил сжимали ремень медвежьей скатки. Шкура толстая, мех пышный, не смотри, что весенний… Олджуна завернулась в нее на макушке утеса, стянулась ремнями и ухнула вниз в туче пыли и сыпуна! Повезло сверзиться в густые кусты… ох