Подумав немного, великан опустил булаву на землю, неторопливо снял шлем и расстегнул броню. Сложил снаряжение на просторное седло. Встал, плечи расправив, грузный, громоздкий, на две головы выше совсем не приземистых горшечниц. Засаленная ровдужная рубаха лопалась на его просторной груди. Влажная от пота косица ерошилась на затылке кустистой метелкой. Расставив ноги, человек-гора приподнял булаву и вздохнул:
– Ну, валяйте.
Никому прежде не приходилось видеть столь необычной борьбы! Точно две дерзкие рыси насмелились напасть на недоспавшего медведя.
Шаял двигался умело и резво для эдакой туши, но с какой-то одичалой стыдливостью, а старухи явно берегли его раненую руку. Но с каждым мгновеньем тусклые глаза верзилы разгорались интересом и неверием… Выпад за выпадом ужесточалась сшибка. Затеялся-таки сердитый бой!
Наторелые в состязательных игрищах воины и те не узрели вкрадчивой уловки, с какой Третья Хозяйка завладела шуйцею парня вместе с булавой, и, скрутив с быстротою ветра, вывернула в локте за спину. Захват был мгновенный, как всегда в хапсагае, и для шаяла мучительный. Молодец взрычал, согнулся от острой боли, лицо налилось багровой натугой. Не упуская орудия, попробовал вырваться, сбросить с хребта западню. Не получилось – обидная живая ловушка захлопнулась прочно.
А спереди еще одна бабка облапила, сдавила в страстном объятье – ни выдохнуть, ни вздохнуть! В глаза пала ночь, посыпались звезды… а может, слезы… ох! Разве бывают у женщин, да еще престарелых, такие свирепые руки?! Локоть трещал и разламывался в каленых тисках, ладонь разжалась, вовсе заворотилась к лопаткам. Булава грянула оземь. Весело подпрыгивая, шишкастым мячом покатилась по кругу, сметая близких зрителей.
Шаял резко наклонил голову и вздернул седалище. Старуха, боровшая шею, замоталась из стороны в сторону, как полупустой мешок. Та, что истязала руку, взлетела на обширную спину воина и на миг раскинулась вольно, будто на лежанке, аж кто-то в толпе не сдержался и громко заржал. Старушечьи ступни заболтались, потеряв опору. А боец, с риском выбить наружу сустав многострадального локтя, отчаянным рывком прянул вправо. И разжался болючий замок! Высвободилась злосчастная рука. Великан подхватился, ребром ослабленной длани вдарил по печени вскочившей на ноги старухи. Не до почтенья к сединам и прочих приличий – война так война! Самому бы остаться живу… Хозяйка успела изогнуться, втянуть без того впалый живот. Вскользь пришелся удар.
Но коли так, и горшечницы взлютовались! Вторая оказалась позади, развернулась и хватила махину пяткой по пузу. Глухо крякнув, шаял подломился в пояснице и на крене грянул встречь, отражая новый наскок. Третья же не собиралась давать передышку. Как начала дубасить по чему попало! Удары частили, словно крупный град по крыше коровника.
Шаял еле поднялся, пошатываясь, – колени подгибались, нога запиналась за ногу. Однако вновь ринулся с утробным ревом. Растопырил ручищи, попытался сграбастать вертких старух. Удалось на ходу булаву подхватить. Уже боли не замечая, сжал рукоять продырявленной десницей. Вторая Хозяйка неожиданно поскользнулась, и взметнулся чудовищный шар…
Не долетела булава. Опять выпала, да жестко проехалась по телу владельца. Ухнула к его стопам в пяди от правого торбаза. Оборотистая старуха вывинтилась из-под ног. Великан нагнулся за булавой, и… Третья прыгнула ему на плечи! Почудилось, что из ноздрей верзилы шибанул огонь – кровь в носу взорвалась. Шаял покачался, готовый рухнуть, и это в конце концов произошло. Третья Хозяйка на отлете соскочила с плеч…
Пламенные струи крови, точно дразнящие языки, взбудоражили толпу. Круг мгновенно исчез. Смешались, замельтешили зрители. Крик эха хлестнул от утеса к утесу, умножаясь и затихая. Вверх вымахнули отдохнувшие острия, продолжая прерванную косьбу. Стежками легли мешкотные… Резвились шаялы и хориту.
Спокойным, размеренным шагом шел к северу пегий битюг. Он знал: когда кончатся сопки, хозяин повернет его обратно по горной тропе, к юго-востоку Великого леса. Домой.
Злая обида на родичей толкнула бойца на гиблую дорогу. Жил с шаялами в роду матери, – те обзывали «хитрым тонготом, чья совесть спит в лисьей норе». Служил сонингом в кочевье, откуда происходил род отца, – там дразнили «глупым шаялом» и «чучуной», как к дикому человеку и относились.
«То-то родители не вынесли такой жизни, – думал воин, – то-то померли рано, оставили сиротой». Сколько помнил себя, всегда было так: тонготы не могли простить ему родства с шаялами, шаялы – с тонготами. Терпеть не могли друг друга родные человеку-горе племена. А осенью словно соринки в глаза парню попали – почудилось, сам мир настроился против него. Голос лукавый кликнул, принялся звать-обещать…
Выкинув ненужную теперь булаву, левой рукою, все еще ноющей в локте, великан тер воспаленные веки и озирался с удивлением. Над озером Аймачным, в осиновой роще и болотистой мари, в еловой перемычке перед Большой Рекой и на ее берегу, снизу и доверху ярилась битва. Пестрыми хлопьями падали белые, черные, пестрые перья. В небе сражались белые стерхи и черные вороны, коршуны, ястребы и орлы. Волчица с темным ремнем на хребте, с пастью, забитой выдранной шерстью врага, брала на измор злобных чужих переярков. Под сопкой серый с пежинами жеребец прокусывал шеи пришлых лошадей, долбил копытами крупы и брюха. Вожак нынче спустился с гор и дрался за жизнь своего косяка. Стаи, стада, косяки бились с подобными себе. Гнали ущербных духом захватчиков, что явились с мертвых путей вслед за врагами-людьми. Жалили клювы – по глазам стрелы, пронзали рога – по сердцам копья, резали клыки – по глоткам батасы!
Вдалеке от людских глаз буйно горели вкруг восемь холодных черных костров. Вороными гривами клубились над ними струи студеного дыма. Между кострами мерились силами шаманы. Дух здесь преобладал над заговоренной плотью, оклик по имени был зовом смерти. С хриплым визгом носились, налетая друг на друга, туманные сгустки Дьалынг. Морозные облачка вдохов и выдохов осыпались на землю хрустким инеем. Огонь диких глаз леденил кровь и прожигал бубны в стылой полутьме. Крохотные луки-амулеты заряжались стрелами, вынутыми из ушей.
Наезжие колдуны разделись догола, хвалясь внутренней защитою тел, что сильнее внешних оберегов. Молодой одуллар в обычной одежде охотника, как щитом, прикрывался телом неживого старца в чародейском одеянии. Живыми голубыми углями мерцали каменные глазки мертвеца. Волшебник саха, с головы до ног утыканный ножами, приплясывая, выдергивал их из своего тела и метал в противников. Острия батасов, вогнанных в животы по рукояти, торчали из спин. В разные стороны вращались шаманы, по двое-трое нанизанные на древки копий.
Беглым взглядом окинув эту колдовскую резню, потрясенный шаял поспешил прочь. Слыша страшный рев и рык, не приметил сокрытого за дымом второго шаманского побоища. Там задавали друг другу жару звери волшебной силы. Собака с крысиным хвостом и змея с волчьей мордой преследовали клыкастого лося в лягушачьей коже. Двухголовая ящерица с разбегу напоролась в невидимую глыбу и расшиблась вдребезги. Пухово-кольчужный клубок катался по-над землей – то сцепились чешуйчатая росомаха и пернатая рысь. Бодаясь с рогатым медведем, многоногий бык разбивал копытами искрящийся дерн…
Шумела и волновалась листва. Вздрагивали корни деревьев. Чем неистовее стучали в горах табыки, тем сильнее становился в лесу дурманный запах смолы. Хлестали врагов тальниковые прутья. Топорща шипы и колючки, стелились под ноги боярышник и шиповник. На лугу цеплял лапы мышиный горошек – рогатый вьюнок. Осот резал лодыжки. Тысячелистник, чихотная травка, обсыпал горькой пыльцой. Мутник болиголов прыскал в носы ядовитым соком…
Вслед пегому битюгу крался черный дым. Испуганный верховой поскакал хлынью. Все быстрее отдалялся от войны шаял, слабея от плача. Одна за другой вытекали со слезами соринки, и зрение прояснялось.
Перед тем как свернуть на сопку, он обернулся и в последний раз глянул на ратный лес. Печальные холмы погибших зверей и птиц выросли возле кустов. Издалека слышались звуки табыков и крик, похожий на нескончаемый запредельный ропот. По вымороженной злыми кострами земле, точно змеи из гнезда, разбегалась сеть узорных трещин. Деревья дрожали, теряя хвою и листья, полегли истоптанные травы, и красная роса проступала на измятых цветах.
Бывший воин не сумел сдержать стона. Душе великана было тяжко и больно. Куда больнее, чем телу недавно, когда его сокрушали почтенные старухи.
…Хлопья розовой пены сорвались с конских губ перед тем, как из глотки выплеснулась багровая волна. Жертва пала, безумно кося выпученными глазами, и увлекла лысого седока за собой. Серый пес наступил лапой на его вогнутое темя и мягко перемахнул через голову коня. Скользя под брюхами, пластаясь под копытами, матерый резчик шей взмывал кверху и, полоснув клыками, валил лошадей силою прыжка и веса.
Оскаленная волчья морда и кровавый подгрудок пса возникали перед глазами витязей, как истинное лицо смерти. Внезапное видение повергало в ужас и тех, кого, казалось, ничем нельзя устрашить. Враги с безудержными воплями выпрыгивали из седел, путались в стременах, и небо с землею менялись для них местами. Из пелены продернутой алыми струйками пыли вздергивались судорожные ноги издыхающих скакунов. Где-то внизу, в месиве крови и грязи, возились придушенные их телами хозяева. А неутомимый собачий воин мчался дальше, походя взрезая сухожилия лошадиных лодыжек.
Следом за псом бежал барлор. Яркие глаза его взблескивали, будто брызги золотой жилы в ржавом камне. Хищно раздувая ноздри, щеря белозубый рот, барлор перескакивал через разбросанные трупы и на бегу вступал в мгновенные стычки, всегда неудачные для противников. Он был неуловим, невредим и кипуч. О таких везунчиках в его народе говорят: «Волчьим молоком напоенные». Между поединками барлор рычал от досады, что все не может догнать прыткую собаку, которая давно сорвалась с поводка.