– Отчего же – любил? Я люблю тебя теперь и всегда буду любить…
– Я сомневался, – прохрипел костоправ и с облегчением привалился головой к голове Отосута.
Сандал не закрыл погибшим глаза. Он даже не вздрогнул, когда шальная стрела, просвистев под мочкой уха, сорвала лоскуток кожи и на плечо закапала кровь. Жреца и весь мир заполнил оглушительный грохот сердца.
Вынырнула из вороха битвы и где-то наверху вздыбилась лошадь. Сандал не слышал безумного конского всхрапа. Не слышал людских воплей и бесконечного Хорсунова крика, переставшего быть одиноким. Не видел, как Хорсун бешеным зверем прыгнул с места выше холки вражьего скакуна и страшным пинком выбил саблю из пальцев витязя в золотом шлеме. Кипенно-белая дуга, рисуя в воздухе сверкающие лучами кривые кресты, улетела в небо. Сабля упала далеко и не скоро. Прощальный звон ее отдался в камне стража-утеса.
…После очевидцы рассказывали: вторым прыжком Хорсун сшиб врага. Конь погнал и потащил за собой наездника, которому удалось на ходу выпутаться из стремян и вскочить на ноги. Это был молодой полководец, главный багалык армии завоевателей. Обезоруженный, он съежился, вздел локти и с жутким воем заслонил голову в нарядном уборе, словно предчувствуя, что сейчас произойдет…
Голова осталась на месте, но золотой шлем покатился по вздернутым плечам, согнутым коленям, дальше и дальше от владельца, поднятого за волосы могучей рукой. Закрутив на кулак тугую косицу, Хорсун легким взмахом меча отсек ее у самого затылка. Точно такая же иссиня-черная косица, в три кулака длиной, долгие весны висела в доме на колышке правого западного столба…
Никто не преследовал чужого багалыка, когда он, прикрыв трясущимися руками бескосый затылок, скуля и подвывая, мчался к еловой перемычке между полем и берегом Большой Реки. Никто из слуг не сопровождал его. Никто из тех, кто видел посрамленного воина, не знал, что подобный позор он однажды уже пережил.
Домм третьего вечераМатеринский Сюр
В небе гаснущим сердечным стуком рассыпалась последняя дробь табыков. Изредка в перелесках еще вспыхивали мелкие стычки, но бой затих. Влача раненых, враги мрачно возвращались в свой лагерь.
К береговому ельнику с топором в руках бежала встрепанная Лахса. За нею шкандыбал Манихай. На бегу супруги громко бранились.
– Дура-баба! – орал муж между стонами и одышкой. – Кто зовет тебя в эту бойню?!
– Сам дурак! – неистово кричала в ответ раскрасневшаяся жена. – Дурак и трус! Оглянись, бойня кончилась! А если кто нападет – так у меня есть топор и целых восемь зубов впереди! Я разорву глотку этим тварям!!!
– Дьоллох придет, – едва не плакал Манихай, прихрамывая и держась за спину. – Вот увидишь, придет!
– Зачем ты за мной поперся? – злилась Лахса. – Утром же встать не мог!
Заметив, что мужу и впрямь плохо, женщина перешла на шаг и понизила голос:
– Все поле обрыскала. Дьоллоха там нет.
– Поищем, только не беги так…
Обойдя первые елки и лужайку с трупами врагов, чета приблизилась к угрюмо темнеющему лесу. Манихай сторожко оглянулся, вобрал голову в плечи и остерег:
– Не кричи… Как бы вправду не нарваться.
А недаром женщина сюда торопилась! Будто материнское наитие подсказало. Вышли из-за пышного ивового куста и в десятке шагов узрели сына. Дьоллох лежал под елью на мху вниз лицом, поодаль сидели Айана, Эмчита и пес Берё. Обеспамятевшая Лахса их не заметила. Выронив топор обухом себе на палец ноги, завопила:
– Сынок!
В четыре мощных прыжка очутилась подле Дьоллоха и свалилась, как подрубленная. Мысли медлительного Манихая не успели перескочить от опасности к горю, а колени – подломиться. Углядел, что сын раздраженно дернулся и, кажется, вполне жив. Примостился у ног рыдающей жены. Кивнув девчонке и знахарке, спросил шепотом:
– Что с ним?
Айана рассказала.
Дьоллох дрался, как герой. Зарубил, наверное, двоих… А может, двадцатку… Но вот третий враг, или какой-то неизвестный по счету, попал в грудь батасом. Слава Дэсегею, хоть не сильно ткнул, издалека и походя, а то ведь прикончил бы! Дьоллох, падая, рванул ворот. Укладка-то с хомусом возьми и вывались из пазухи. Из полости вшитой. Прямо под копыта угодила… Лошадь раздавила хомус, да не по разу прошлась. Другие кони и люди тоже топтали, пока Дьоллох не пришел в себя. Погнутый инструмент пополам развалился в руках. Язычок вовсе посеялся где-то…
– Хорошо, что я Дьоллоха увидела. – Айана стрельнула в парня виноватыми глазами. – Бежала мимо совершенно случайно, гляжу – он, не он…
Встретились Эмчита с собакой. Кое-как, где ползком, где волоком оттащили ушибленного в ельник.
– Вот, – показала Айана разбитый хомус. Искореженные половинки повисли в пальцах печально, как мертвые крылышки. – Все, что осталось.
Плечи Дьоллоха затряслись. Разве они способны понять?! Его певучий, говорящий хомус принял страшный удар и не вынес, зная лишь негу и холу. Взмахнул теплым, согретым грудью друга крылом и вылетел, как птаха из клетушки, в кровавую лужу, в скверну и грязь… Не просто нужную вещицу, не обычную снасть певца-игруна потерял Дьоллох. Он потерял в битве лучшего товарища, без которого жизни не мыслил!
– Хомус, можно сказать, спас Дьоллоха, – подала голос знахарка. – Нож в укладку вонзился. А мог – в сердце… Грудь поболит, конечно, и спине изрядно досталось. Но не беда. Ушиб я растерла с мазями. Снадобья нынче с собой ношу – Эмчита похлопала по переметной суме на боку собаки. – Дня через три пройдет.
Еще с началом рассказа смолкли рыдания Лахсы. Женщина села, погладила сына по горбу.
– Ох, обошлось… Я-то уж плохое подумала.
Берё насторожил уши и глухо заворчал. Дьоллох поднял голову. Лицо его было мокро от слез.
– Чуешь стороннего, четырехглазый? – встревожилась Эмчита.
Пес уставился в ивовый куст, сморщил нос и обнажил клыки. Знахарка придержала за суму.
– Стой, – замотала поводок на левую руку. – Стой смирно… К ноге, кому говорю!
Берё продолжал рычать.
– Дура-баба, – с сердцем прошипел Манихай жене. – Топор где кинула?!
Все, и Дьоллох тоже, встали. Сын пошатнулся, Лахса подставила плечо. С другой стороны его обняла Айана. Манихай, тихо стеная и толкаясь, вылез вперед и задвинул супругу за спину.
– Где твой меч, певец? – приглушенно спросила Эмчита.
Щеки парня залил румянец:
– На поле…
Не воин – он и есть не воин! Горюя о любимой снасти, парень позабыл об оружии.
Пес залаял, начал одышливо рваться с поводка.
– Зарубят, глупый, – пробормотала знахарка и напряженно прислушалась к хрусту веток под чьими-то ногами. – Прекрати брехать, мешаешь мне…
Остальные оцепенели. Человек вышел из-за куста. Берё как будто что-то понял, умолк и тоже застыл с натянутым поводком.
Враг был молод, высок ростом и капризными чертами лица напомнил Дьоллоху Кинтея. Короткие пряди, точно черные змейки, вились вдоль висков и падали на глаза. Плотно сжатые губы перекосила злобная усмешка. Узорчатые латы и золотая нагрудная пластина с изображением хищной птицы выдавали в пришлеце человека высокого происхождения и воина высшего ранга. Но оружия при нем почему-то не оказалось. Сквозь негустую завесь волос просачивался безумный, не знающий жалости взор. Чужеземец всматривался в представших перед ним людей так жутко, что их пробрала холодная дрожь. Не упуская никого из виду, он быстро нагнулся и поднял опрометчиво оброненный Лахсой топор.
Воин стоял – сильный, жестокий, плечи вразмах, широко расставив ноги и поигрывая топором. Охватывал эленцев внимательным хозяйским взглядом. Наслаждался их испугом и не спешил. Некуда было ему торопиться.
«Неплохо, – размышлял воин, оттягивая мгновения. – Славный подарочек перед бесславным концом. Порублю на кусочки ненавистных жителей ненавистной долины. На мелкие кусочки! Размажу плоть йокудов – обеих старух, старика и горбуна – от куста до ели. С собаки живьем шкуру спущу… А девчонку покуда оставлю. Некрасивая, но забавная. С родинкой на лбу… Глазенки как бусинки…»
В голове Айаны распухал ужас. Понятно, что произойдет, когда страшный воин убьет всех. Ей не сбежать.
«Сейчас крикну, – накалялась Лахса. – Сейчас крикну. Сейчас…»
«Сейчас крикнет, – с тоской думал о жене Манихай, – и этот сразу набросится. Кричи не кричи – народ не услышит. Все-таки далеко от поля. Далеко…»
«Все из-за меня! – винился Дьоллох. – Из-за меня, себялюбивого болвана! Как смел приравнять к жизням людей гибель маленькой вещицы! Пусть даже лучшей на свете…»
«Надо, чтобы кто-то его отвлек, – хладнокровно рассчитывала Эмчита. – Но достанет ли у меня сил? Я слишком стара…»
Мужчина что-то молвил на гортанном чужом языке, и слепая знахарка встрепенулась. Высокий, надменный голос глубоко потряс ее. «Не вздумай сбежать – догоню. Тогда смерть покажется тебе счастьем… ведьма!» – эхом памяти откликнулся в голове тот же голос.
Словно кипяток плеснул в незажившую рану. Стало больно дышать. Раздвинулась и зашевелилась привычная темнота. Заволновалась туманная дымка, пестрыми пятнами замелькали полузабытые весны… Эмчита испытала те же ощущения, как тогда, когда лежала на куче соснового лапника в повозке гилэтов, что бежали из Йокумены, и вслушивалась в их незнакомый разговор. Когда она была совсем молодой и зрячей, слова воочию отражались в воздухе, как древние рисунки на скалах, и становились внятными… Заныла, наливаясь горячей кровью, давным-давно иссохшая грудь. У тела своя память. Оно вспомнило блаженную тяжесть, знакомую женщинам, выносившим под сердцем дитя.
Ратаэш!.. Воин в восьмипластинчатом шлеме с золотой окаемкой и перьями коршуна в трубке навершия. Он носил имя этой птицы на языке гилэтов. Гельдияр. Человек, чью ничтожную жизнь спас джогур женщины в бремени, похищенной в Элен. Сын лекаря Арагора, предавший свой народ ради низменных корыстей. Ради службы Черному богу и белоглазой змее в человечьем обличье – демону Дэллику, который ослепляет людей соблазнами… и по-настоящему.